получится целый экипаж. Надо же наконец пробить стену, здешние сумасброды до того запутались, что даже при желании неспособны разделаться с этой историей. Представитель смерил Бруйка удивленным взглядом и сказал, что передаст его предложение в порт Себастьян. Бруйк, весьма довольный, пошел домой. Семейство Бруйков, которому, естественно, последние недели дались не легче, чем другим, все еще выглядело как шарики различных размеров, только тут и там в шариках появились вмятины.
Кеденнека два дня спустя предали земле. На кладбище, где хоронили всех без разбору, был огорожен особый участок для тех, кто погиб в море, здесь были настоящие могилы и надгробия. Однако Кеденнеку тут места не нашлось — ведь он погиб не в море. Вечером в доме Кеденнека снова собрался народ, пришли и женщины и сели за стол. Пришел в знакомую комнату и Гулль. Он старался не попасть на глаза хозяйке. Но когда она все же его увидела, глаза ее остались все так же пусты и сухи. Мари даже удивило, что Гулль ходит как убитый, словно потерял отца. Гулль никогда не мог понять, что общего у Кеденнека с этой комнатой, с женой и детьми. Кеденнек был старик по сравнению с ним, Гуллем. Но он мало что повидал на свете и ничто не казалось ему таким убедительным, как слова Гулля; вот он очертя голову и ухватился за первую подходящую возможность бежать из своей лачуги, от жены и детей. Гости досиделись до того, что в комнате совсем стемнело, очертания расплылись, и только чепцы женщин казались опустившейся в воздухе птичьей станицей.
Внизу, на дверях конторы, было вывешено объявление: желающие могут являться для зачисления на «Мари Фарер». Кто-то сорвал его, повесили другое, и его постигла та же участь. Солдаты все еще ставили в дюнах бараки. Поговаривали, что весь полк будет с острова перемещен в Санкт-Барбару. Погода изменилась, низко нависло небо, и дождь поливал море.
Ребятишки Кеденнека высохли в щепку, их головы на тоненьких шейках заваливались сами собой. Когда мать ставила перед ними тарелки, они поворачивали ложки и вгрызались в черенки. Мать не жалела уговоров и плюх, но мальчики, клоня свои жалобные шейки, продолжали грызть ложки. Когда вечерами им ставили на стол тарелки, они начинали плакать, и то же самое утром и к обеду. Мари убирала полные тарелки, но, когда пыталась убрать и ложки, дети хватали их и вгрызались в них зубами. Мари Кеденнек с нетерпением ждала Андреаса — может, он что придумает, однако Андреас целые дни проводил в море, а воротясь домой, удирал наверх, в трактир. Там было полно. Пусть дети хнычут, пусть жены выскребывают тарелки, здесь они далеки от всего этого, здесь они, точно в какой каюте, в своей тесной компании; некоторые от них, правда, отстали — человек не то восемь, не то десять — и больше не появлялись. Здесь говорили о восстании, сколько еще оно может продержаться, и в будущем ли году или в последующие годы присоединятся к ним остальные. Ибо того, что восстание провалилось, они уже не скрывали — здесь, в этих четырех стенах. Они советовали Гуллю скрыться, просто чудо, что его еще не забрали. Но Гулль только смеялся в ответ, ему нравилось, когда это говорили, он был рад лишний раз посмеяться.
Позднее, когда большинство расходилось и только немногие, не решаясь спуститься вниз, располагались тут же, на столиках, Гулль обнимал Андреаса за плечи. Они забивались в угол, рядышком, как тогда зимой, в распадке. Гулль что-то тихонько рассказывал юноше. Он говорил не о выходе на промысел и не о Санкт-Барбаре; он живописал ему другие места и страны, вместе они въезжали в порт, по сравнению с которым Себастьян был жалкой дырой. Гулль рассказывал горячо и торопливо — так повторяешь что-то про себя, чтобы не забывалось. Он видел, что Андреас слишком устал, чтобы слушать, но продолжал говорить.
Андреас с молодым Бруйком плыли в одной лодке. Бруйк был разбитной малый, Андреас издавна к нему благоволил. Он был неистощим на песенки и анекдоты, Андреас же охотно смеялся.
— Послушай, — сказал он вдруг Андреасу в спину. — На следующей неделе мы выходим в море — я, отец и еще такие-то. Давай присоединяйся, нам одного не хватает.
Андреас не сразу его понял и некоторое время размышлял. Он бешено заработал веслами, но так ничего и не ответил. И не обернулся: таким образом, ни молодой Бруйк, да и вообще никто на свете не видел, какое Андреас при этом предложении сделал лицо.
Мари Кеденнек как раз уносила суп, когда вернулся Андреас.
Мальчики жевали ложки.
— Ты что-нибудь принес? — спросила она Андреаса.
— А что я должен был принести? — удивился тот.
Мальчики отложили ложки и уставились на него. Андреас прошел мимо них к корзине и пальцем пощекотал младенца. Когда он обернулся, все трое уставились на него черными, как дырки, глазами. У Андреаса пропала всякая охота оставаться в этой комнате. Он побежал наверх. Но и там не было ничего утешительного. Тогда он устремился на Рыночную площадь и на углу, у дома Неров, где дорога ведет к дюнам, увидел несколько женщин. Они сидели рядком и болтали. С ними была Мари Кеденнек. Андреас удивился. Он хотел прошмыгнуть мимо. Но Мари Кеденнек схватила его за руку. Андреас насупился и отстранил ее, как не раз делал Кеденнек. Мари Кеденнек опустила голову. Андреас зашагал дальше, и тогда она его окликнула:
— Андреас!
Андреас остановился.
— Послушай, Андреас, в среду наши выходят в море, — сказала она, и голос ее прозвучал непривычно вкрадчиво, точно у юной девушки. Андреасу сделалось противно: вот так она, должно быть, улещала Кеденнека, лежа с ним под одеялом. — Там одного не хватает, можешь отправиться с ними.
Андреас локтем двинул ее в грудь.
— Вы с ума сошли, Мари Кеденнек! Ступайте к черту и хнычьте ему в подол, если вам плакать хочется.
— А как же дети? — протянула Мари Кеденнек своим глупеньким, вкрадчивым девичьим голоском.
— А мне какое дело! Они-то по крайности прожили дольше, чем наш малыш, дома.
И пошел. Тут Мари Кеденнек и вовсе разревелась.
— Слыхали? — твердила она сквозь слезы. — Он не поедет, я сразу вам сказала, что он ни в какую не поедет.
Андреас снова оглянулся. Но на Мари он ноль внимания, а обратился к остальным женщинам:
— Так, значит, в среду?
— Да.
— «Мари Фарер»?
— Да.
И Андреас пошел.
Вечером он рано вернулся домой. Достал рабочую одежду Кеденнека и принялся ее латать. Мари подсела и стала помогать ему. Они не обменялись ни словом. Затем Андреас отправился в контору — за авансом. Он отнес его домой и к ужину как следует поел настоящего сала.
При отходе судна опять несли караул солдаты, но им не пришлось ничего охранять. Никто не пришел, даже родичи отбывающих, — из страха перед односельчанами. Жители Санкт-Барбары отнеслись к уходу судна так, точно это не имело к ним никакого отношения; они слышать об этом не хотели и не обсуждали меж собой. Когда в тот день им встречались дети ушедших на промысел, они так же не замечали их, как если б наткнулись на котят.
«Мари Фарер» еще не миновала Роак, как произошло крушение, от которого едва не затонула шхуна со всем экипажем. Все же, хоть и в аварийном состоянии, ее удалось доставить в порт, а также спасти трех-четырех членов экипажа. В течение нескольких часов оставалась неясной причина катастрофы — то ли мотор отказал, то ли шхуна наскочила на Роак, то ли еще что. Знатоки утверждали, что на этом месте подобной катастрофы с «Мари Фарер» не должно было случиться, что тут не обошлось без злого умысла. К вечеру о крушении говорила уже вся деревня, жены пострадавших были вне себя от горя. Они, правда, и всегда-то провожали мужей с недобрыми предчувствиями, но наступившее лето не допускало таких мыслей. На сей раз уверенность пришла уже вечером. Женщины жадно впитывали сообщения. Для того, кто отчаивается, лучше иметь дело с чем-то более осязаемым, чем господь бог. К тому же и в отношении деревни предпочтительнее было пострадать от удара, которым судьба сразила их во имя самой деревни.
Одним из трех спасенных был Андреас. Когда жена Кеденнека узнала о несчастье, она была уверена, что парень погиб. Это несчастье было, по сути, ужаснейшим позором. Она потеряла юношу, которого любила больше, чем своих детей. Да еще на таком ошельмованном судне. Она думала о женщинах, чьи сыновья и мужья уплыли на нем. Никого она не ненавидела так люто, как этих женщин. Она прогнала детей, уложила младенца и заперлась. А сама села за стол и, ухватив обеими руками завязки чепца, уставилась перед собой невидящим взором.
Вечером принесли Андреаса. Он еще дышал, хоть на нем живого места не осталось, его бил озноб. Мари Кеденнек уложила его в боковушке и растерла водкой. А потом снова села за пустой стол. Андреас ни словом не обмолвился о случившемся. Он только иногда ударял ногой о стену. Мари Кеденнек снова ухватила завязки чепца. Теперь, когда беда миновала, позор жег еще сильней.
Как вдруг среди ночи раздался голос Андреаса:
— Встань, натри мою одежду маслом, собери все, что у тебя осталось, сало и водку, и кеденнекову одежду тоже — мне надо уходить!
Жена Кеденнека слушала его в испуге. Андреас не проронил ни слова больше, он поднялся и зашлепал по полу босиком. В первые минуты она подумала, что он бредит, но потом все поняла. Андреас между тем начал рассказывать:
— Мне сразу же пришла эта мысль. Это оказалось проще простого. Все представлялось куда сложнее, а понадобилась лишь отвертка да пила. Проще простого. Хорошо, что все слышали, как ты меня упрашивала, когда ты вдруг пала духом. Ты при всех заплакала, и можно было подумать, что я сдался на твои просьбы, — это получилось удачно. Правильно это было или неправильно, теперь уже толковать нечего — мы дали наверху у Гулля слово не выпускать в море ни одно судно. Это я и сделал. По дурацкой случайности сам я остался жив, я на это не рассчитывал, но раз уж так вышло, спущусь-ка я вниз, в рифы, как тогда Кердгиз, меня, конечно, вскорости найдут и повесят, но недельки три авось продержусь, лишь бы не было сильных приливов. А ты ступай наверх к Мари, на нее никто не обратит внимания, скажи ей, пусть через несколько дней сунет в круглое отверстие над овечьим лазом — она знает — какую-нибудь жратву, и пусть делает это регулярно. Она девка ловкая, может, когда и переспим, и пусть стащит для меня у своего старика водки — а теперь дай сюда узелок.