— Все это он велел мне передать? — воскликнул я.
— Нет, что ты, это я тебе говорю. Мы тебя знаем, мы все говорим тебе это, понимаешь, все.
Не прошло и суток с отплытия «Монреаля», как я получил письмо от Мишеля. Он сообщал мне, что я могу приехать на ферму, что меня там ждут, потому что весенние работы начались. Я успокоил сынишку Клодин, объяснив ему, что мой отъезд не означает настоящей разлуки, что ферма расположена близко от города и он сможет приезжать ко мне, когда захочет.
Нельзя сказать, чтобы я очень любил сельскохозяйственные работы, я горожанин до мозга костей. Но здешние родственники Мишеля оказались такими же порядочными людьми, как и старики Бинне в Париже. На работу я не жалуюсь. Деревня находится недалеко от моря, у подножия гор. Я живу там уже несколько недель, но они мне кажутся годами — так давит меня тишина. Я написал письмо Ивонне и попросил ее прислать мне новый пропуск. Ведь все еще действует закон, по которому необходимо специальное разрешение на перемену жительства. Я пошел к нашему мэру, захватив с собой свои новые, безупречные документы. Я отрекомендовался беженцем из Саарской области и сказал, что перезимовал в другом департаменте, а теперь приехал на работу сюда, к морю. Мэр почему-то с первого дня решил, что я дальний родственник Бинне. Таким образом, эта семья, этот народ продолжают предоставлять мне убежище. Я же помогаю им окапывать деревья и обирать гусениц. Если нацисты доберутся до этих мест, меня, быть может, вместе с Мишелем и его двоюродными братьями отправят на принудительные работы или куда-нибудь сошлют. Пусть их судьба будет и моей судьбой. Во всяком случае, нацисты не узнают во мне своего соотечественника. Я хочу делить со своими друзьями и радость и горе, подвергаться вместе с ними преследованиям и искать убежища. А как только патриоты организуют Сопротивление, мы с Мишелем возьмем в руки винтовки. И даже если они меня убьют, я думаю, им не удастся меня уничтожить. Мне кажется, что для этого я слишком хорошо знаю эту страну, ее трудовую жизнь, ее людей, ее горы, ее персики и виноград. А когда истечешь кровью на земле, которая стала тебе родной, ты не можешь исчезнуть бесследно, ты даешь начало какой-то новой жизни, подобно тому как корни срубленного дерева дают новые побеги.
Вчера я вновь приехал в Марсель. Я привез Клодин немного овощей и фруктов для мальчика. Теперь ведь здесь и луковицы не купишь. По старой привычке я прежде всего зашел в «Мон Верту» и снова услышал портовые сплетни, до которых мне теперь нет никакого дела. В моей памяти шевельнулись какие-то старые воспоминания; мне показалось, что все это я уже однажды слышал. И вдруг до меня долетели слова: «Монреаль» затонул. Мне почудилось, что пароход этот отплыл когда-то давным-давно, — сказочный корабль, обреченный вечно носиться по волнам, никогда не причаливая к берегу. Однако весть о гибели «Монреаля» нисколько не помешала огромным толпам беженцев осаждать конторы различных пароходств и умолять записать их на следующий рейс.
Вся эта болтовня в «Мон Верту» мне вскоре так осточертела, что я ушел из кафе и направился сюда, в пиццарню.
Я сел спиной к двери, потому что больше никого не ждал. Но всякий раз, когда дверь хлопала, я вздрагивал, как прежде. Я всеми силами сдерживал себя, чтобы не обернуться, но пристально вглядывался в каждую новую тень, мелькавшую на выбеленной стене. Ведь Мари могла вдруг появиться, как иногда появляются на берегу чудом спасшиеся пассажиры потонувших кораблей или тени погибших, вызванные с того света жертвоприношениями либо пылкой молитвой. Я пытался наделить плотью и кровью неясную тень, мелькавшую на стене. Я бы увез ее в свое убежище, спрятал бы в глухой деревне, где теперь живу, и она оказалась бы вновь во власти всех надежд и опасностей, которые подстерегают нас, живых.
Когда мигала лампа или закрывалась дверь, тень исчезала со стены и призрак переставал тревожить мое воображение. Я смотрел только на пылающий огонь, мне, должно быть, никогда не надоест на него смотреть, и мне казалось, что я жду ее, жду, как прежде ждал здесь, в пиццарне. Она, верно, все еще бегает по улицам и площадям города, по каменным лестницам, по отелям и кафе, по консульствам в безнадежных поисках любимого. Не зная покоя, она разыскивает его не только в этом городе, но и в других городах Европы, где я бывал, и даже в фантастических городах далеких, неведомых мне стран. Я скорее устану ждать ее, чем она — тщетно искать мертвого.
ЧЕРЕЗ ОКЕАНИСТОРИЯ ОДНОЙ ЛЮБВИ
ÜBERFAHRT
EINE LIEBESGESCHICHTE
BERLIN 1971
Перевод Э. Львовой
Перевод на русский язык впервые опубликован в журнале «Иностранная литература», № 1, 1972 г.
— Что сравнится с отъездом? Ни приезд, ни встреча после разлуки. Навсегда покидаешь континент. И какие бы радости и горести ни пережил там — поднимут трап, и перед тобой на три недели один только океан…
Я ничего не ответил моему спутнику. Да, пожалуй, он ни к кому и не обращался, просто думал вслух. Мы встретились двадцать минут назад. Я стоял за ним, когда проверяли документы, и услышал, что он тоже сойдет с нашего польского судна «Норвид» в Ростоке. Он врач-терапевт — это я тоже узнал при проверке документов. Кроме того, изучал тропическую медицину, прослушал специальный курс — потому его и посылали на конгресс в Баию. Помощник капитана равнодушно кивал.
Нам предстояло долгое путешествие через океан, это явно радовало моего молодого спутника, но раздражало меня. Я хотел как можно скорее вернуться к семье. Но билеты удалось достать только на этот рейс. Сюда я летел самолетом. С ремонтом — целью моей поездки в Риу-Гранди-ду-Сул — мы справились быстро. Сеньор Мендес, в прошлом году закупивший у нашей фирмы сельскохозяйственные машины, был потрясен нашей аккуратностью, когда я, согласно договору, появился на ранчо ровно через месяц после рекламации. Мои коллеги прекрасно знали, что я с женой и обеими девочками поехал в Татры. Не долго думая, они прервали мой только что начавшийся отпуск телеграммой, хотя лишь по их вине машины ждали отправки не под крышей, как полагалось, а под открытым небом.
Директор взывал к моей совести — взывал по телефону: ведь я недалеко от Праги и могу тотчас вылететь самолетом. Немедленно лететь в Бразилию — мой долг перед нашим государством: пусть там знают, как строго выполняет свои обязательства наша республика.
Все это, впрочем, не касалось молодого человека, который стоял сейчас рядом со мной. Он показался мне несколько странным. Как-то не принято делиться своими мыслями с первым встречным.
Он сказал:
— Всем этим людям здесь, на борту, и там, на берегу, всем им хочется еще что-то сказать друг другу. Посмотрите, как они машут на прощанье, как комкают мокрые от слез платки! А я, я горд тем, что на этом берегу нет никого, с кем мне надо было бы проститься. Все кончится в ту минуту, когда поднимут трап…
— А почему его до сих пор не подняли?
— Наверно, еще что-то подвезут. Видите кран? Вот он опять повернул стрелу и ставит на палубу корзины. Кок самолично принимает их. Не иначе он на ближайшем рынке скупил по дешевке что осталось. Папайя, гуаява, апельсины, бананы, ананасы, авокадо — плоды здешней земли.
— Надеюсь, у него припасены для нас и наши яблоки. На последнюю неделю — чтоб постепенно подготовиться к дому.
— Этого кока я знаю. Прошлый раз мне тоже пришлось плыть морем, я сопровождал очень хрупкий груз. Мы плыли на «Джозефе Конраде». И кок этот плавал тогда на нем. Прижимистый малый! Был, верно, раньше хозяином трактира где-нибудь на побережье Балтийского моря.
За разговором мы не заметили, как подняли трап. Лоцман вывел нас из гавани и провел среди больших и малых судов всех стран мира.
— Потом он отдаст нас на волю океана, — сказал молодой человек. Говорил он таким тоном, словно все, что он сообщал, было необыкновенно значительно, — и что бы с нами ни произошло тогда, ему уже будет безразлично. Он выведет из гавани другое судно, а потом еще одно и еще… — Молодой человек вдруг запнулся. — Позвольте представиться — Эрнст Трибель…
— Франц Хаммер, — ответил я, — инженер.
— А я врач. То есть недавно кончил…
Юнга ударил в гонг к обеду.
Наш пароход грузовой, он везет кофе в Польшу и в ГДР, поэтому на нем всего несколько пассажирских кают.
Мы быстро уселись на свои места. Пассажиры занимали два стола, за третьим сидели капитан, первый помощник и старший механик. За стояком я заметил маленький столик. Он предназначался для одной женщины, рослой монахини в теплом коричневом одеянии. По-видимому, она выговорила себе право есть в одиночестве. Пожилая тощая женщина в длинной юбке, сидевшая за одним столом со мной, была, очевидно, ее спутницей. Она то и дело вскакивала, проскальзывала за стояк и спрашивала, не пожелает ли чего монахиня. Мне было удобно наблюдать за тем, что она делала, мы сидели на противоположных концах стола. Рядом со мной поместился пассажир с рукой на перевязи. Это, впрочем, нисколько не портило ему хорошего настроения. Его хитрые светло-голубые глаза непрестанно перебегали с одного пассажира на другого. Скоро выяснилось, что он говорит по-польски и по-немецки, по-португальски и по-испански, по-французски и по-английски и черт его знает еще по-каковски. Он вдруг повернулся ко мне и представился: «Садовский». Потом без особых церемоний попросил положить ему на тарелку еду и нарезать мясо. Он вывихнул руку уже здесь, на борту, помогая кому-то из пассажиров поднять багаж. Второй помощник, выполнявший обязанности судового врача — на маленьких судах, подобных нашему, врач не полагается, — вправил ему вывих.
— Надеюсь, к приезду у меня все уже пройдет, — сказал Садовский. — По профессии я техник. Меня ждет место в Гдыне. Десять лет я боролся с собой: не мог решить, возвращаться на родину или нет. Но хочется застать в живых мать… И вот в первую же минуту такая незадача… Обернитесь незаметно, — прибавил он немного погодя. Он не только говорил на всех возможных языках, но и на редкость быстро разбирался в обстоятельствах жизни своих спутников. — Сморщенная старуха, что сидит прямо за вами, за соседним столом, лет сорок прожила в Бразилии. Она приехала сюда с одной семьей из Польши. Провожая ее, все заливались слезами. Старуха нянчила маленьких детей в этой семье, теперь уже все переженились. И в благодарность хозяева надарили ей всякого барахла