Дядя, которого я не знал, брат моей матери, замещал в то время главного врача санатория для легочных больных недалеко от Рио.
Мы подплыли к огромному грохочущему городу и оцепенело смотрели на него. Плохо бы нам пришлось, если бы во время высадки не появился дядя. Он поцеловал маму. Отца же приветствовал весьма прохладно. Годы совместного учения были давно забыты. Меня он похлопал по плечу.
С первой встречи я стал бояться дядю, хотя он был таким же врачом, как и другие. Не знаю, каким образом, но только я сразу понял, что здесь властвуют жестокие законы, которые всякого сломают. Само время покорялось этим законам. Вот и я до сих пор так ни разу и не вспомнил мальчика, который ехал с нами в каюте и научил меня играть в шахматы.
Я крепко прижался к матери. Дядя пошел с нами в таможню. Ее называют Alfândega. Это арабское слово. В Рио таможня — огромный зал, там кишмя кишело приезжими. Больше всего меня поразили негры и стоявшие группами монахи. Они, вероятно, только что сошли с итальянского парохода. Их язык звучал среди множества других, как колокол.
Дядя говорил по-португальски, как на родном языке, и вид у него был весьма надменный, поэтому нам тут же выдали багаж.
Мы где-то пообедали. Потом дядя, который всем теперь распоряжался, спокойно сообщил нам тоном приказа, что мои родители поедут с ним в санаторий. Там будет работать отец и для них с матерью найдется комната. Меня же он отвезет в отличный английский интернат, где учатся его сыновья. Здесь страшно трудно поступить в среднюю школу. Но ему повезло. Директриса, госпожа Уитэйкер, приняла его сыновей. «А сейчас она согласилась принять и тебя, малыш; я давно лечу ее сына, так что в известном смысле она от меня зависит».
Когда мать робко спросила: «А нельзя ли взять его с собой, в нашу комнату?», дядя ответил: «Невозможно».
Мы растерялись. Дядя добавил: «Вы что, газет не читаете?! Благодарите бога, что вы здесь! Не капризничай, Ганна».
Что мы могли поделать? Маленький домик, куда нас привез дядя, выглядел очень чистым, но госпожа Уитэйкер встретила нас холодно. Мать поцеловала меня, и я горько заплакал. Помню, что все пошли ужинать, а я остался в пустой спальне.
Вместе со мной в комнате жило человек десять. Один из них был моим двоюродным братом. Но оба кузена обращались со мной как с чужим. Я не знал ни английского, ни португальского, и надо мною часто смеялись. А я день и ночь думал о том, когда же мама навестит меня. Она приехала через несколько дней. Вдвоем мы чувствовали себя счастливыми. А потом произошло событие, изменившее всю мою жизнь. Если вы не возражаете, я коротко расскажу об этом.
Я почувствовал, что ему необходимо выговориться, и потому сказал:
— Да, да, конечно, рассказывайте.
Вечерний свет растекался над океаном. Два потока сливались воедино: черно-синий с отблеском звезд и беспокойный, светлый, в брызгах пены островного прибоя. Судно качало, перед нашими глазами возникали то небо, то океан.
Я предпочел бы молча смотреть вокруг, но Эрнст Трибель продолжал:
— Долго и напрасно ждал я приезда мамы. Она писала мне, что нездорова. Неожиданно появился отец. Едва взглянув на него, я понял, что случилось. Он вывел меня на улицу. Мы сели на свободную скамью. Оба молчали. Наконец отец сказал: «Эпидемия тифа. Она заразилась». — «Значит, она умерла…» — сказал я. «Она умерла», — повторил отец и тут, словно я уже стал совсем взрослым, вместо того, чтобы утешать меня — ему это даже не пришло в голову, — стал изливать мне душу.
Он рисовал мне наше будущее, а в это время на скамейку сел очень темный мулат, а может быть, и негр. Я прекрасно помню этого человека, он играл на странном музыкальном инструменте. Такого я раньше не видел. Мне казалось, что мелодия сопровождает исполненные горя, но решительные слова отца. Отец сказал, что без матери он ни за что не выдержит в этом санатории. Он не может находиться под одной крышей с шурином. Мать много выстрадала за это время. Она стыдилась своего брата. Еще до ее болезни они приняли решение перебраться в Рио и жить без помощи дяди.
«У меня есть небольшие сбережения, — сказал отец. — Судьба послала мне доброжелательного пациента, он рассказал, что здесь, в городе, создается небольшая клиника. Директор ее с радостью возьмет хорошего немецкого врача. Вообще-то по закону он не имеет права этого делать. И потому примет меня в качестве фельдшера. Правда, из-за этого мне не смогут платить, как врачу.
Но у моего нового шефа есть друг, директор школы, я поставил условие, чтоб тебя взяли в его школу. Ты знаешь, как трудно здесь попасть в хорошую школу. Разумеется, тебе придется основательно заняться португальским».
Вот как все обернулось через полгода после приезда сюда…
Мне было странно, что молодой Трибель испытывает такую потребность делиться со мной воспоминаниями — воспоминаниями о том, что произошло много лет назад.
— В этой школе, — продолжал Эрнст Трибель, — я пережил то необычайное, о чем мы уже говорили. Я хочу сказать: там все и началось. А кончилось вчера — нет, позавчера вечером… Мы ведь уже второй день в океане?
— Второй.
Трибель добавил:
— У нас хватит времени поговорить. Впереди почти три недели.
Словно торопясь куда-то, мы быстро ходили вокруг задраенных люков грузового трюма, хотя я гораздо охотнее смотрел бы на сверкающий звездами океан. При этом Трибель продолжал рассказывать то, от чего ему хотелось освободиться, как будто не только плавание, но и наша беспрестанная ходьба делала его раскованным, будто во мне, своем соотечественнике, он нашел слушателя, способного понять то, чего сам он еще не понял и, только рассказывая, сможет понять.
…Стремительно всходило солнце. Оно еще не пылало в небе, но и небо и вода заалели и засверкали золотом, и все вокруг стало чистым и готовым к радости. И сам я тоже.
— Мне трудно пришлось в новой школе, — рассказывал Трибель, — хотя учитель был со мной терпелив и ласков, наверно по указанию директора. Я долго не мог выучиться португальскому. Учитель не сердился. Просто он был в отчаянии, как и я. Оба мы считали, что я никогда не выучу язык. Однажды он так и сказал мне, возвращая тетрадь, в которой ошибок было больше, чем слов, — а я мучился над этим заданием дни и ночи. И тут я совсем пал духом.
На школьном дворе был уродливый навес для мусорных баков. Иногда там бегали крысы. Выносить из класса корзинку для бумаг считалось наказанием. Но теперь я побежал туда, чтобы выплакаться. Первый раз я плакал по-настоящему, плакал не только из-за ошибок в тетради — вся жизнь казалась мне конченной. Отец часто говорил: «Без португальского ты здесь далеко не уйдешь». Я плакал оттого, что мы вдруг очутились в Бразилии, плакал о матери, о том, что она умерла, как только мы сюда приехали, о том, что она больше никогда не приласкает меня. Где она? Я бы тоже умер, но встречусь ли я с ней? Отец как-то сказал, еще дома, что такие мысли — суеверие. Мой отец был трезвый, суровый человек, даже его утешения звучали сурово.
Я забился в уголок среди мусорных баков и плакал, плакал. Вдруг кто-то погладил меня по голове и спросил по-немецки: «Почему ты плачешь?» Я повернул заплаканное лицо и увидел девочку из нашего класса. Наверно, я видел ее и раньше, но тут же забыл. Я думал, она бразилианка. Но сейчас она говорила по-немецки: «Я целый год не могла научиться понимать по-португальски. А потом сразу все пошло очень быстро. И с чтением и с письмом. Это было как чудо! И у тебя так будет. Эрнесто, давай каждый день заниматься вместе понемножку. Хочешь? А я так рада, что есть с кем разговаривать по-немецки. Ты, наверно, знаешь стихи и сказки. Я не хочу забывать язык. Можно, я буду тебе помогать? А ты поможешь мне? Чтоб я не забыла немецкий».
Она вытерла мне глаза своим передником. Я всхлипнул еще несколько раз. Ее слова звучали утешением…
Он шагал все быстрей, мой новый молодой друг Трибель, а я спешил за ним, чтобы не пропустить ни слова. Сначала я слушал его вполуха. А сейчас жадно ловил каждое слово.
— Девочку звали Мария Луиза Виганд. После уроков она сказала: «Мне надо поскорее купить овощи и фрукты. У моей тети сегодня гости. Я сирота и живу у тети Эльфриды. У нас с тобой все почти одинаково. Только у меня умерли и отец и мать. Мать умерла дома, когда я была еще маленькой, а отец умер от какой-то болезни здесь, в Рио. Мне, наверно, лучше, чем тебе, потому что я знаю тетю Эльфриду с самого детства. Ну, так будем заниматься вместе? А сейчас мне нужно все купить». Она повела меня на маленький рынок и там необыкновенно тщательно выбирала фрукты. Четыре манго, золотых полумесяца — я их еще не пробовал. Она повертела каждый в руках и посмотрела, нет ли где гнили. Авокадо — их я тоже еще не ел. Она сказала, что сама приготовит из них замечательное блюдо и даст мне попробовать. И еще два или три вида фруктов, о которых я ничего не знал. Напоследок она купила кофе и сладости. И пояснила: «Гости не должны заметить, что мы бедные. Тетя вяжет и шьет блузки. У нее маленький магазинчик на руа ду Катети».
Я донес покупки до дверей ее дома. Вход был узким, как щель. Лестница крутая, как в шахте. Уже позднее я заметил, какой у их дома узкий фасад, трудно было поверить, что за ним скрывается столько лестниц и квартир.
Мы с отцом жили минутах в двадцати отсюда, на боковой улочке. Наша квартира тоже была небольшой. Мы спали в одной комнате. В соседней клетушке едва помещались наши вещи, но я так расставил чемоданы, что получилось нечто вроде письменного стола, там я занимался, когда кто-нибудь приходил к отцу.
Скажу сразу, что у меня с отцом с детства сложились хорошие отношения. Он был рассудителен и великодушен.
Наш дом стоял в глубине большого двора, где было много кустов и клумб с цветами. От улицы двор был отгорожен другим домом.
На следующий день Мария Луиза принесла нам понемногу от всех лакомств, которые мы покупали вместе. Потом мы пошли к ней.
Она тайком угостила меня блюдом из авокадо, которое приготовила сама. Я удивился, сколько комнат в их квартире. Квартира была узкой, но зато вытянутой в глубину. За одной крошечной комнатк