Ящики и сундуки ехали вместе с нами вначале до Варшавы, а из Варшавы в Гдыню, где находилось наше судно. В Варшаве я должен был организовать наше дальнейшее путешествие и перевозку стеклянной женщины. Из-за этого я почти не увидел города, только памятник Варшавского восстания и восстания в гетто; все ужасы гетто сгорели и стали пеплом в пламени восстания, я чувствовал, что обязательно должен побывать здесь. Город, сожженный вермахтом при отступлении, черный, как угольная шахта, ко времени нашего приезда был уже в значительной части восстановлен. Хотя на месте бывшего гетто, где возвышается памятник, не оставалось ни развалин, ни следов исторических событий, там тогда еще не построили домов и не разбили садов, как теперь. Это была пустыня, от которой сжималось сердце, пустыня, которая не простит людям забвения.
Должен сказать, что во время ночной поездки к памятнику Варшавского восстания и памятнику восстания в гетто я совсем не думал о себе. Здесь все служило живейшим напоминанием об ужасах нацизма и войны и в то же время было бесспорным доказательством, что всякое преступление рано или поздно вызывает отпор и влечет за собой расплату. И я не мог не думать об этом.
В эти часы я забыл о себе, забыл о цели нашей поездки и даже о моей любви к Марии Луизе.
Если я говорю, что забыл о своей любви, не подумайте, что Мария Луиза исчезла из моих мыслей и чувств — нет, просто я оторвался от постоянных мучительных раздумий, словно они не подобали этому месту. Мне казалось, что Мария Луиза идет рядом со мной. Мы оба молчали, потрясенные так, как это бывает только в юности.
В Варшаве мы с Дальке оставались очень недолго, и я ничего другого осмотреть не успел. Дальке один разъезжал по городу. Потом он рассказывал всякую всячину об удивительных работах по восстановлению города. Помнится, он говорил о том, сколько страданий причинили немцы другим народам. Не хочу быть к нему несправедливым. Но сам он был во время войны офицером. Как знать, весьма возможно, что и он причинял кому-нибудь страдания.
Далее мы с нашим ящиком отправились в Гдыню. Я издалека увидел наше судно и окинул его взглядом моряка. В Европу я возвращался на французском судне. А это было грузовым с несколькими каютами для пассажиров, вроде нашего «Норвида». Почти новое, оно сверкало белой краской. Мне оно очень понравилось. Капитан и помощники были другие, а кок, как ни странно, тот же, что у нас теперь.
Едва мы поднялись на борт и еще не успели покинуть гавани, как Дальке стал гораздо разговорчивее. Он показался мне радостно возбужденным, когда мы отплыли.
Вы понимаете, я сам находился в состоянии такого тревожного волнения, что мне были безразличны вопросы Дальке; все, что он делал, я видел словно через завесу. Ощущение, что Мария Луиза сопровождает меня, исчезло. «Родольфо — коммерсант. Они, несомненно, читают списки прибывших пассажиров, — думал я. — Там знают, что Трибель и Дальке скоро прибудут. Встретит ли она меня? Или будет избегать? Вернется ли она со мной?»
Дальке был очень доволен своей каютой. Он прекрасно говорил по-английски и быстро заводил знакомства. Но не оставлял и меня своим вниманием, хотя мне было бы приятнее остаться наедине с моими тревогами. Дальке расспрашивал меня не только о Рио и Сан-Паулу, но и о Монтевидео и других латиноамериканских столицах. Сейчас я понимаю, что оба мы не проявили достаточного интереса ни к тому, что видели, проходя через Каттегат и Скагеррак, ни к Антверпену, ни друг к другу. У каждого были свои причины для волнения.
Позже я упрекал себя, что мало внимания обращал на своего спутника, но потом, уже дома — а дом для меня теперь, без всякого сомнения, страна, где я живу и работаю, — меня утешали, что все равно я не мог бы изменить ни этого человека, ни его намерений. Из всей поездки я запомнил только, как на датском берегу нам показали замок, где Гамлет увидел призрак своего отца.
Дальке часто навещал меня, и на сей раз, зайдя ко мне в каюту, он со странной усмешкой спросил, не мечтаю ли я тоже о призраке. Я ответил:
«Нет, не о призраке, о человеке из плоти и крови».
«Да, да. Мне говорил ваш друг, что в Бразилии у вас есть близкие».
Я ответил кратко:
«Да». А про себя подумал: «Тебе-то какое дело».
Но во время долгого пути он часто делал подобные намеки. Например, говорил: «Вам, наверно, трудно было привыкнуть к Берлину». Или: «Неужели вы смогли привыкнуть к Германии?»
Я отвечал ему сотни раз, что главное для меня — моя работа и мои друзья. Во время этих разговоров он вопросительно, даже испытующе смотрел на меня. Словно бог знает что спрашивал, хотя, я уверен, ему было безразлично, привык я или не привык.
В Антверпене пароход принял на борт ящики с гвоздями, винтами и всякими инструментами для механиков. Я почти все время проводил в грузовом трюме, следя за тем, чтобы не повредили наш груз. Кроме того, у меня не было документов, разрешающих покинуть судно и сойти на бельгийский берег.
Я удивился, когда, вернувшись на палубу, узнал, что к Дальке приходил посетитель и, получив разрешение сойти на берег, Дальке отправился с ним в кафе.
После Антверпена мы вышли в открытый океан.
О том переходе через океан я могу рассказать немногое. В общем, все было то же самое, что сейчас, только в противоположном направлении. Но сердце мое было исполнено неуверенности и тревоги. Сегодня я могу рассказать вам все. Я понимаю, как все произошло, почти понимаю, и, видите ли, Франц Хаммер, когда я откровенно говорю с вами, мне все становится яснее. Вы уже наполовину знаете почему…
Накануне нашего отъезда — я имею в виду этот, последний отъезд, когда мы с вами познакомились, — я был потрясен одной встречей, последней… Я солгу, если скажу, что теперь мне все совершенно ясно. Вы мне, пожалуйста, скажите потом, что вы думаете об этой встрече. Она заключила все то, о чем я рассказал вам во время нашего плавания. Но мне не хотелось бы вас задерживать. Ведь вам, наверно, интересно поговорить и с другими?
Я ответил искренне:
— У меня хватает времени, я каждый день успеваю поговорить и с другими пассажирами. Но мне и в самом деле хочется узнать, что же все-таки случилось с вашей Марией Луизой.
— Когда наше путешествие приблизилось к концу, Дальке потерял охоту со мной разговаривать. Он знакомился с пассажирами, главным образом говорившими по-английски. То, что интересует нас, Хаммер, меня и других, Барча например, — звезды в небе, летающие рыбы в океане, — ко всему этому Дальке был равнодушен. Иногда он расспрашивал меня о достопримечательностях Бразилии, и я с удивлением замечал, как изменилось его настроение и его поведение.
Чем ближе был час прибытия, тем тяжелее становилось мне, меня охватили смутные, неясные предчувствия. А Дальке становился все веселее и оживленнее.
Вечером мы проплыли мимо большого, окутанного туманной дымкой острова, вы его теперь знаете. Я сказал Дальке, что это своего рода аванпост Бразилии, и он с удовлетворением потер руки. Мне это его движение ужасно не понравилось. Но я больше об этом не думал. Я был раздавлен ожиданием…
Вдруг, не обращая внимания на взволнованную речь Трибеля, к нам подбежали польские детишки. Они что-то весело кричали, что именно — мы не поняли. Они просто не дали Трибелю рассказывать дальше и потянули нас за собой.
На носу собрались почти все пассажиры. Они, улыбаясь, с удивлением смотрели в воду. Большая стая дельфинов сопровождала наш пароход. Их морды с веселыми косыми глазками высовывались из воды и глядели на нас, словно приглашая разделить их забавы и желая установить, что за типы собрались на этом судне. Они плыли так же быстро, как мы, и без усилий могли плыть еще быстрее. Им явно доставляло удовольствие, не отставая от нас, гоняться наперегонки и весело состязаться друг с другом. И все время они поглядывали наверх, на нас. Они напоминали выводок щенят, умеющих скакать по воде.
Я почувствовал себя таким же счастливым, как веселившиеся бог знает по какой причине дельфины. Теперь я был вполне доволен морским путешествием. Мне пришло в голову, что, останься я с семьей в горах, я бы не увидел ничего похожего.
Дельфины живут в воде и прыгают в воде, но у них настоящие лица, пожалуй, более настоящие, чем у некоторых людей, таких, например, как Дальке, про которого мне рассказывал Трибель. И я даже подумал: все, что привело меня на это судно — недосмотр моих коллег и долгая скучная поездка в Риу-Гранди-ду-Сул, — все это уже позади. От радости я забыл все плохое. Мне хотелось, чтобы дельфины все время плыли рядом.
Но спустя несколько минут они вдруг исчезли в океане, наверно, какой-нибудь дельфин подал знак остальным. Трибель вздохнул. Выражение его лица изменилось. Некоторое время мы еще смотрели на воду, но теперь она казалась пустой и безжизненной. Нам ничего не оставалось, как вернуться на наше обычное место.
Трибель продолжал:
— Мы прибыли в Рио. Дальке, и до того радостно возбужденный, взволнованно призывал меня любоваться красотами открывшегося ландшафта, как будто я не бывал здесь раньше. Было ясно, что пароход не сможет ради нас одних отправиться в Сантус, порт около Сан-Паулу.
Когда спустили трап, я робко оглядел берег. Правда, я знал, что здесь встречают пассажиров только в редких случаях. Тем не менее нас ждал переводчик, посланный администрацией выставки. Он изумился, услышав, что я говорю по-португальски не хуже, чем он. Ночной поезд, сказал он, доставит нас и наш груз в Сан-Паулу. Это был маленький, смуглый, вежливый человек. Он сейчас же отправился с нами в таможню. Как и во времена моего детства — словно с тех пор суда прибывали беспрерывно, впрочем, они и прибывали беспрерывно, — в огромном помещении кишела разноликая и разноязыкая толпа. Мы прождали почти час, пока наш багаж был досмотрен. И понятно, ведь на сей раз здесь не было моего пронырливого дяди, который все мог ускорить. На нашем длинном, похожем на гроб ящике так заботливо было выведено: «Открывать с осторожностью!» — на польском, немецком и португальском языках, что таможенникам, конечно, захотелось посмотреть, что там скрывается. Они бережно и медленно открыли крышку, охами и ахами приветствуя сверкание стеклянной женщины. Коснуться ее они не решились.