Т. Денисов» («Известия ВРК» № 10 от 12 марта).
«Признавая, что политика коммунистической партии завела страну в безвыходный тупик – так как партия обюрократилась, ничему не научилась, не хотела учиться и прислушиваться к голосу масс, которым она пыталась навязать свою волю, не считаю себя больше членом РКП и всецело присоединяюсь к резолюции, принятой на общегородском митинге 1 марта, и прошу располагать моими силами и знаниями. Настоящее прошу опубликовать в местной газете. Сын политического ссыльного по делу 193-х, красный командир Герман Канаев» («Известия ВРК» № 3 от 5 марта).
Во время восстания партийная организация Кронштадта не представляла серьезной оппозиции. 2 марта приверженцы партии, порядка 200 человек, собрались в помещении Высшей партийной школы и недолго думая пришли к выводу, что положение безнадежное и надо уходить по льду на Красную Горку.
На ранней стадии восстания часть стойких приверженцев партии ушли на материк и на окружающие Котлин форты в тщетной попытке поднять их против мятежников. В свою очередь ВРК взял под арест главных партийных лидеров. Первые коммунисты были арестованы 2 марта на делегатском собрании, проходившем в Морском инженерном училище. Ими были Кузьмин, начальник политотдела Балтийского флота, Васильев, председатель несуществующего Совета, и Коршунов, комиссар Кронштадтской эскадры линейных кораблей. На следующий день патруль мятежников перехватил на пути к форту Тотлебен начальника политуправления Балтийского флота Э.И. Батиса.
Среди арестованных был и Л.А. Брегман, председатель Кронштадтского комитета РСДРП (б).
Несколько чиновников избежали ареста, сотрудничая с мятежниками. 2 марта было организовано Временное бюро Кронштадтской организации РКП в составе Я.И. Ильина, комиссара по продовольствию, Ф.Х. Первушина, бывшего председателя Совета, и А. С. Кабанова, председателя Кронштадтского профсоюза. 4 марта Временное бюро выпустило декаларацию, в которой призвало коммунистов Кронштадта к сотрудничеству с ВРК. Бюро предупреждало против «злонамеренных слухов», распускаемых агентами Антанты, что коммунисты якобы готовятся подавить восстание и что мятежники будут расстреливать членов партии.
Как выяснилось, Ильин только делал вид, что сотрудничает с мятежниками, – он просто пытался выиграть время, дожидаясь помощи с материка. Ильин тайком позвонил в Красную Горку и сообщил о продовольственных запасах Кронштадта. Вскоре обман был обнаружен. Ильина арестовали, а бюро, по всей видимости, распустили, поскольку до конца восстания о нем больше никто ничего не слышал.
Ходили разговоры, что за период восстания было арестовано порядка 300 коммунистов; кого-то из них поймали при попытке сбежать из Кронштадта, некоторых ВРК посчитал особо опасными. Прямо скажем, цифра не впечатляющая, если учесть, что власти казнили сорок пять моряков в Ораниенбауме и взяли в заложники членов семей кронштадтцев. Возможно, это несколько поумерило пыл мятежников. В любом случае, в самый разгар страстей кронштадтцы отличались гуманным отношением к противнику. Арестованные большевики содержались в нормальных условиях, они не подвергались пыткам, их не избивали – ведь мятежники воевали не с белыми, которых ненавидели лютой ненавистью, а со своими товарищами-революционерами; они просто хотели исправить допущенные властями ошибки.
Мятежники не тронули даже самых непопулярных чиновников. Говорили, что Кузьмина жестоко избили и он по чистой случайности избежал расстрела. Чистые домыслы! После восстания Виктор Серж встретил его в целости и сохранности в Смольном, и Кузьмин признался, что эти рассказы очень преувеличенны: с ним и его товарищами обращались вежливо, Ильина тоже не тронули, хотя Петриченко был очень зол на него за предательство.
Когда Временный революционный комитет узнал, что родственникам коммунистов был объявлен бойкот, а кого-то уволили с работы, то предупредил население: «Несмотря на возмутительные действия коммунистов, мы ограничимся тем, что изолируем их от общества, чтобы их злостная, лживая агитация не мешала нашей революционной деятельности»[185].
После первой волны арестов власти ответили захватом заложников и предупредили, что причинение вреда арестованным коммунистам повлечет за собой серьезные последствия. Арестованные коммунисты, по их собственным словам, жили в постоянном страхе перед расстрелом.
Их положение ухудшилось, когда мятежники перехватили 50 коммунистов с форта Красноармейский, прорывавшихся на Карельский перешеек. Были случаи, когда приверженцы режима посылали сигналы на берег с помощью карманных фонарей и сигнальных ракет. В результате, особенно после 8 марта, мятежники стали строже обращаться с кронштадтскими большевиками. 10 марта всем коммунистам было приказано сдать оружие и карманные фонари. ВРК обратился к населению с просьбой внимательно следить за предателями, передающими световые сигналы врагу. Правосудие будет вершиться на месте, без суда и следствия, согласно законам, продиктованным моментом, предупреждали «Известия ВРК».
Находясь в Финляндии, в интервью американскому журналисту Петриченко, характеризуя восстание, сказал, что оно не что иное, как стремление избавиться от большевистского гнета, и стоило ему начаться, как люди почувствовали прилив энтузиазма и горячо взялись за дело.
Одной фразой он передал атмосферу восстания, отличительной особенностью которого была стихийность, свойственная и крестьянским восстаниям, и забастовкам рабочих того периода. Все эти мятежи являлись звеньями одной цепи и в целом составляли массовое движение в традициях Разина и Пугачева. Моряки походили на казаков и стрельцов, унаследовав в полной мере их склонность к внезапным вспышкам против деспотизма. Та же традиция прослеживается в революции 1917 года, которая стала новым вариантом классического русского восстания вроде Пугачевского, которое Петр Гринев, герой А.С. Пушкина, характеризует как «бунт бессмысленный и беспощадный». А вот анархисты, максималисты и экстремисты левого крыла считали, что наконец-то свершилась «социальная революция». Они разделили свою судьбу с большевиками, чьи лозунги, частично заимствованные у синдикалистов и эсеров, соответствовали их настрою и стремлениям: «Земля крестьянам!», «Долой Временное правительство!», «Фабрики рабочим!». В качестве революционной программы они были ближе к народничеству, чем к марксизму, а потому ближе и понятнее русскому народу.
Однако после Октября Ленин и его партия, стремившиеся укрепить власть и спасти страну от хаоса, попытались направить Россию на путь централизма и авторитаризма. Их действия вступили в противоречие с желаниями крестьянства и рабочего класса, для которых само понятие «революция» уже означало децентрализацию и отсутствие авторитаризма. Народ хотел жить в децентрализованном обществе, основанном на местной инициативе и самоопределении. Крестьяне не видели разницы между «большевиками», избавившими их от дворян и помещиков и передавшими им землю, и «коммунистами», организовавшими государственные хозяйства и направившими продотряды в деревни. В 1917 году большевики обещали наступление анархо-народнического тысячелетия, но, захватив власть, вернулись на исходную позицию.
Вообще говоря, в русской революционной традиции просматриваются две противоположные тенденции. Одну, централистскую, нацеленную на смену старого порядка революционной диктатурой, представляли Ленин и его партия. Другую, ведущую к децентрализованному самоуправлению при отсутствии властных полномочий у правительства, представляли анархисты и эсеры. Кронштадт с его крестьянским партикуляризмом[186] и стихийными восстаниями относился ко второй категории.
Моряки, противники централизованного деспотизма, отвернулись от бывших союзников – большевиков – и их элитного государственного социализма. Они зашли так далеко, что заявили, будто большевистская программа не имеет никакого отношения к социализму. Для мятежников, как и для Бакунина, социализм без личной свободы и самоопределения был только новой формой тирании, в каком-то смысле даже худшей, чем предыдущая.
Это расхождение во взглядах на социализм и стало основой восстания, вспыхнувшего в марте 1921 года. Характерной особенностью большевизма было неверие в стихийную деятельность масс. Ленин считал, что рабочие и крестьяне или удовлетворятся частичными реформами, или, что хуже, станут жертвой реакционных сил. По его мнению, массы должны управляться «со стороны», убежденным революционным авангардом. Ситуацию в Кронштадте Ленин рассматривал с этой точки зрения. Из этого случая мы должны извлечь уроки, политические и экономические, сказал он, выступая на X съезде партии. Произошла «передвижка власти», и как бы она ни была вначале мала, как бы незначительны ни были поправки, которые делали кронштадтские матросы и рабочие, на самом деле беспартийные элементы служили здесь только ступенькой, мостиком, по которому явились белогвардейцы. В стране, где пролетариат составляет меньшинство, сказал Ленин, такая форма контрреволюции «более опасна, чем Деникин, Юденич и Колчак вместе взятые»[187].
Больше, чем чего бы то ни было иного, Ленин боялся «нового Пугачевского бунта». Он опасался, что тот же анархистски настроенный народ, который привел большевиков к власти, теперь отберет эту власть. Что делало моряков особенно опасными, в отличие от белых, – это то, что они подняли мятеж от имени Советов. Мятежники, как заметил Виктор Серж, душой и телом были привержены революции.
Моряки выражали волю народа и, естественно, вызывали сильное беспокойство большевистских лидеров. Ленин понимал всю привлекательность призывов мятежников для народа и подвергал их ожесточенным нападкам за «мелкобуржуазность» и «анархизм» с той же силой, с какой в свое время обрушивался на народников. В век централизованных государств и всей индустрии мечты о создании коммун и кустарных производств были не просто примитивны – реакционны. Вот почему для Ленина Кронштадт был опаснее Белой армии времен Гражданской войны. Если Кронштадт пойдет своим путем, рассуждал Ленин, это будет означать конец власти, разрушение единства. Это приведет к распаду страны на тысячи отдельных частей, затем наступит период хаоса и