Зато в России большевики ликовали. Правда, к ликованию примешивалась доля сожаления за «допустивших ошибку товарищей моряков». Их чувства разделяли зарубежные коммунисты, продолжавшие поддерживать режим, но надо сказать, они были не вполне уверены в правильности выбранного курса. В конце концов, рассуждали они, большевистская Россия при всех недостатках стала первым в истории социалистическим государством, первой страной, отобравшей власть у помещиков и буржуазии, а все остальное не так уж важно. Но не все коммунисты рассуждали подобным образом. Виктор Серж был глубоко обеспокоен случившимся. На анархистов, вроде Эммы Гольдман и Александра Беркмана, подавление мятежа произвело ошеломляющий эффект. Ночью 17 марта, пишет Гольдман в воспоминаниях, когда стих грохот орудий и на Петроград опустилась тишина, стало намного страшнее, чем в предыдущие дни непрекращающихся обстрелов. Беркман, потеряв последнее доверие к большевикам, бессмысленно блуждал по улицам, а оставшаяся в гостинице Гольдман испытывала какую-то «невыразимую усталость». Она сидела, уставившись в темноту, и Петроград казался ей «отвратительным трупом» в черном гробу, а мерцающие желтым светом уличные фонари – «словно свечи в голове и ногах». Утром 18 марта петроградские газеты пестрели статьями, посвященными празднованию пятидесятой годовщины Парижской коммуны. Оркестры играли бравурные мелодии. Под «Интернационал» парадным маршем по улицам прошли коммунисты. «Интернационал, когда-то вызывавший у меня ликование, теперь был словно музыка на панихиде по неистовой надежде человечества», – написала Гольдман в дневнике, а Беркман добавил: «Победители празднуют годовщину коммуны 1871. Троцкий и Зиновьев осуждают Тьера и Галифе[201] за массовое убийство парижских мятежников»[202].
Большевики прилагали все усилия, чтобы устранить малейшие следы восстания в Кронштадте. Павел Дыбенко был назначен военным комендантом Кронштадта и наделен полномочиями очистить город от инакомыслящих. Для оказания помощи новому коменданту была создана (вместо так и не восстановленного Кронштадтского Совета) ревтройка: Васильев, Брегман, Грибов – самые преданные большевистскому режиму кронштадтцы. 18 марта в Кронштадте появилась новая газета – «Красный Кронштадт». Линкоры «Петропавловск» и «Севастополь» переименовали в «Марат» и «Парижскую коммуну» соответственно, а Якорную площадь – в площадь Революции. Была проведена партийная перерегистрация, в результате которой партия лишилась 350 своих членов. На флоте была проведена, по выражению одного автора, «хирургическая операция»: не вызывавших доверия балтийских моряков рассеяли по разным флотам: на Черное, Каспийское и Аральское моря, на Дальний Восток. Флот, вне зависимости от рангов, был очищен от предполагаемых «иванморов», в общей сложности были уволены порядка 15 тысяч человек.
Красноармейцев, принимавших участие в заключительном штурме крепости, тоже рассеяли по стране. Спустя месяц после подавления Кронштадтского восстания Тухачевский во главе карательной экспедиции был направлен на ликвидацию крестьянского восстания под руководством Антонова на Тамбовщине.
Осталось только написать о судьбе оставшихся в живых кронштадтцев: ни один из арестованных не дождался общественных слушаний, из более чем 2 тысяч заключенных в качестве главарей мятежа были выбраны 13 человек. Стремясь поддержать идею о контрреволюционном заговоре, в советских газетах напечатали биографии заговорщиков, старательно подчеркнув их социальное происхождение: пять бывших царских офицеров, из дворян; один бывший священник и семеро из крестьян.
Ни один из этих тринадцати не был членом Временного революционного комитета и не принадлежал к числу военспецов, консультировавших мятежников. Тем не менее 20 марта состоялся суд и этих «главарей» мятежа приговорили к смертной казни.
Ходили разговоры, что несколько сотен заключенных расстреляли в Кронштадте. Остальных ЧК отправила в тюрьмы на материк. Тюрьмы в Петрограде были переполнены, и в течение нескольких месяцев сотни мятежников были расстреляны. Среди них был Перепелкин, которого Федор Дан увидел во время приведения приговора в исполнение во внутреннем дворе тюрьмы. Перепелкин составил подробный отчет о восстании, но Дан ничего не знает о судьбе этого документа.
Кто-то из мятежников был осужден на каторжные работы и направлен в лагеря, вроде печально известной тюрьмы на острове Соловки в Белом море. Для большинства это означало медленную смерть от голода, истощения, болезней.
Согласно недавно опубликованной работе советского автора (Софинов. Исторический поворот), большинство арестованных моряков были позже помилованы; «серьезному наказанию» (то есть расстрелу) подвергли только главарей и непримиримых врагов советской власти.
В некоторых случаях члены семей разделили судьбу мятежников. Жену и двух сыновей Козловского, взятых в марте заложниками, отправили в лагерь; пощадили только его одиннадцатилетнюю дочь.
А что произошло с мятежниками, сбежавшими в Финляндию? Приблизительно 8 тысяч человек были направлены в лагеря Териоки, Выборга и форта Ино. В основном это были матросы и солдаты и совсем немного гражданских лиц: мужчин, женщин и детей.
Американский и британский Красный Крест обеспечили их одеждой и продовольствием. Одних заняли на дорожных работах, других на общественных. Жизнь в лагерях была тяжелой и унылой, и беженцам, которым поначалу не позволяли контактировать с местным населением, было трудно адаптироваться в новых условиях. Правительство Финляндии обратилось в Лигу Наций с просьбой помочь разместить их в других странах. Большевики требовали репатриировать беженцев и вернуть оружие. В надежде на обещанную амнистию многие вернулись в Россию, но были тут же арестованы и отправлены в лагеря. В мае – июне они прошли через тюрьму, в которой находился Ф. Дан, а оттуда на принудительные работы.
Несмотря ни на что, Петриченко продолжал пользоваться уважением товарищей. Его самой большой ошибкой, говорили они, был отказ расстрелять коммунистов в Кронштадте. Сам Петриченко не испытывал на этот счет никаких сожалений. Он признался американскому журналисту, бравшему у него интервью в Териоки, что восстание было преждевременным и плохо организованным. «Нас победили, но движение будет развиваться, поскольку идет от народа, – сказал он журналисту. – В России миллионы таких, как я, не белых реакционеров и не красных убийц, а простых людей, которые свергнут большевиков»[203].
Мало известно о последующей жизни Петриченко в изгнании. В сборнике советских документов и воспоминаний, имеющих отношение к Кронштадтскому восстанию, содержится письмо мятежного лидера к другу в Россию, датированное 17 ноября 1921 года, в котором он признает свои ошибки и дает понять, что обратился с просьбой о возвращении на родину.
Однако возникает сомнение в подлинности письма. В статье, опубликованной в эсеровском журнале в декабре 1925 года, Петриченко нисколько не раскаивается в содеянном и упорно настаивает, что мятеж был стихийным восстанием против диктатуры коммунистической партии, а точнее, против ее лидеров.
В официальной советской истории Гражданской войны ошибочно утверждается, что вскоре Петриченко переехал из Финляндии в Чехословакию. На самом деле он оставался в Финляндии почти четверть века. С готовностью сотрудничал с эмигрантскими кругами в Западной Европе, с теми, кто разделял его взгляды и хотел освободить Россию от большевистского правления, позже присоединился к просоветским группам в Финляндии. Во время Второй мировой войны у него возникли проблемы с финскими властями, и в 1945 году его репатриировали в Россию, где сразу арестовали. Спустя год или два он умер в лагере.
ЭПИЛОГ
Кронштадт пал. Мятежники сражались храбро и решительно, но с самого начала им не приходилось особенно рассчитывать на успех. Восстание, как признавали его руководители, было плохо подготовлено. У мятежников не было ни сил вторжения, ни внешней поддержки, в то время как большевики, выиграв Гражданскую войну, для подавления восстания могли сконцентрировать свои лучшие силы. Кроме того, еще не началось таяние льда, и правительство могло развернуть широкомасштабное наступление на отрезанную от материка мятежную цитадель. По масштабу Кронштадт не шел ни в какое сравнение с антисоветскими движениями времен Гражданской войны. Если большевики смогли нанести поражение Деникину, Колчаку и Юденичу, отразить наступление Пилсудского, то сам по себе Кронштадт не мог представлять серьезной военной угрозы.
Что действительно вызывало серьезные опасения большевиков, так это то, что мятеж мог перекинуться на материк и стать причиной новой интервенции. Большевики понимали, что страна на грани массового восстания. Пока еще они способны подавлять отдельные очаги недовольства, но Кронштадтский мятеж, более малочисленный, чем, скажем, крестьянские восстания в Сибири и на Тамбовщине, имел явные преимущества. Мятежники находились на хорошо укрепленном острове в Балтийском море в окружении фортов и батарей, и Котлин мог сослужить хорошую службу для армии интервентов.
Однако было трудно представить, что мятежникам удастся победить. Несмотря на озлобленность, русский народ устал от войны и, при всем недовольстве правительством, по-прежнему больше боялся возвращения белых, чем ненавидел коммунистов. Забастовочное движение в Петрограде, на которое матросы возлагали большие надежды, пошло на спад. Западные державы отказались вмешиваться во внутренние дела страны и даже склонялись к установлению отношений с большевиками. Мятеж не помешал заключению советско-британского торгового соглашения, как надеялись белые и боялись коммунисты; соглашение было подписано в Лондоне 16 марта за несколько часов до начала штурма Кронштадта. В тот же день в Москве был подписан договор о дружбе и сотрудничестве с Турцией. События в Кронштадте не помешали и переговорам с поляками, которые не имели никакого желания начинать борьбу с давним противником. 18 марта, когда советские войска уничтожали последние очаги сопротивления, переговоры с поляками в Риге закончились подписанием мирного договора. Финляндия повернулась спиной к мятежникам, категорически отказавшись пропускать помощь через свои границы. Не приходило