Его слова выражали бесспорную истину, и телефонист соединил меня с управлением военных посадок на суда. Тут майор Литлтон, как он ни был занят, прибавил к своим бесчисленным обязанностям еще одну. Как только он услышал, кто я и где нахожусь, — все помехи сразу оказались устраненными. Его баркас готов, будет в Шатте через полчаса. Я могу прямо направиться в его учреждение, не объясняя причин, почему обыкновенный портовый баркас въехал в священный канал, не имея на то разрешения водного директората.
Все случилось, как он и обещал. Своих людей и верблюдов я временно отослал на север, к Кубри, где им дали пищу и приют.
Литлтон увидел, как я измучен, и немедленно отправил меня в гостиницу. Некогда она казалась мне жалкой, но сейчас я нашел ее великолепной.
После того как первая враждебность, вызванная моим видом, была побеждена, я получил все, о чем мечтал: ванну, прохладительные напитки (целых шесть сортов), обед и постель. Услужливейший офицер Интеллидженс Сервис[47], предупрежденный шпионами о переодетом европейце в «Синай-отеле», сам принял на себя заботы о моих людях в Кубри, а на следующий день снабдил меня билетами и пропусками в Каир.
В Измаилии пассажирам на Каир приходилось пересаживаться в другой поезд, приходивший из Порт-Саида. В составе второго поезда сиял роскошный салон-вагон, из которого вылезли адмирал Вэмисс, капитан Бурместер, Невилл и какой-то очень толстый и важный генерал. Все замерло на перроне, когда они, серьезно беседуя, расхаживали по нему взад и вперед. Офицеры отдали им честь один раз, другой, а они все еще расхаживали. Отдавать честь в третий раз было неудобно, и офицеры спаслись бегством.
Взгляд Бурместера упал на меня. Он пожелал узнать, кто я, так как я сильно загорел и после своих скитаний имел дикий вид. Я рассказал ему историю нашего набега на Акабу. Он взволновался. Я попросил его, чтобы адмирал немедленно выслал туда транспортное судно. Бурместер ответил, что судно «Дафферин», прибывающее сегодня, нагрузится провиантом в Суэце, направится прямо в Акабу и привезет пленных. (Великолепно!) Он сам отдаст приказ об этом, чтобы не прерывать беседы адмирала с Алленби.
— Алленби! Что он здесь делает? — воскликнул я.
— Ого, ведь он сейчас главнокомандующий.
— А Мюррей?
— Вернулся на родину.
Это были серьезнейшие новости, в значительной мере касающиеся меня. Я вошел обратно в вагон и предался размышлениям: походит ли этот грузный краснолицый мужчина на прочих генералов и не придется ли нам мучиться шесть месяцев, поучая его? В свое время генералы Мюррей и Белинг[48] так надоели нам, что в первые дни мы не столь стремились победить врага, сколь обуздать наших начальников. Лишь с течением времени мы уломали сэра Арчибальда и его начальника штаба, и в последние месяцы они в своих донесениях военному министерству восхваляли удачу арабов и в особенности заслуги Фейсала. Их великодушие являлось нашим тайным триумфом, так как они были странной парой в одной упряжке.
В Каире я направил свои стопы вдоль мирных коридоров отеля «Савой» к генералу Клейтону. Когдз я вошел, он взглянул на меня и буркнул: «Муш фади» (англо-египетское выражение, означающее «я занят»).
Но когда я заговорил, он с удивлением приветствовал меня. Прошлой ночью в Суэце я нацарапал краткий доклад, и, таким образом, нам пришлось говорить лишь о том, что надлежит делать дальше.
Менее чем через час по телефону позвонил адмирал и сказал, что «Дафферин» грузит муку для своего неожиданного рейса. Клейтон вытащил шестнадцать тысяч фунтов золотом и вызвал конвой, чтобы доставить их в Суэц трехчасовым поездом. Это было крайне необходимо для того, чтобы Насир мог уплатить свои долги.
В Баире, Джефере и Гувейре мы выпустили денежные знаки, написанные карандашом на военных телеграфных бланках, с обещанием оплатить их стоимость подателю в Акабе. Это был прекрасный выход, но до сих пор еще никто не решался выпускать бумажные деньги, так как у бедуинов нет ни карманов в рубашках, ни несгораемых шкафов в палатках, куда они могли бы их прятать. Вследствие этого против таких денег существовало непреодолимое предубеждение, и наше доброе имя обязывало нас как можно скорее выкупить их.
Позже в гостинице я пытался найти для себя одежду, которая привлекала бы всеобщее внимание в меньшей степени, чем мой арабский маскарад. Но моль изъела весь прежний гардероб, и понадобилось три дня, прежде чем я был нормально одет, притом, как всегда, скверно.
Незадолго до этого главнокомандующий из любопытства прислал за мной. В своем отчете я подчеркнул, вспоминая опыт Саладина[49], стратегическое значение восточных племен Сирии и необходимость правильного их использования как угрозу путям сообщения Иерусалима. Эта точка зрения соответствовала честолюбию Алленби, и он выразил желание обсудить ее со мной.
Он сидел в кресле и глядел на меня, но не прямо, по своей обычной привычке, а искоса, бросая в мою сторону озадаченные взгляды. Он лишь недавно покинул Францию, где в течение нескольких лет являлся одним из важнейших зубцов великой машины, перемалывающей врага[50]. Его переполняли западные понятия о мощи и значении пушек — наихудшего средства для нашей войны. Но как кавалерист он уже почти склонялся к тому, чтобы отбросить новые приемы в несходном с Европой мире, в Азии, и вступить на старый путь тактических передвижений. На этом новом театре военных действий, более открытом и менее оснащенном техникой, он нашел поле для применения своих способностей. Его не нужно было долго убеждать в необходимости немедленных действий.
Однако едва ли он ожидал встретить такую странную личность, как я: полубосого человека в шелковом наряде, предлагающего покорить врага словом и проповедью, если только дадут продовольствие, орудия и двести тысяч соверенов, чтобы убедить и удержать новообращенных. Алленби не мог решить, в какой мере я был искусным актером, а в какой шарлатаном. Он не задавал много вопросов и мало говорил, но изучал карту, слушая мои разъяснения о Восточной Сирии и ее жителях.
Под конец он поднял голову и сказал прямо:
— Ладно, я сделаю для вас все, что могу.
Беседа закончилась.
Я не был уверен, что он достаточно увлечен моим планом, но впоследствии мы узнали, что Алленби говорит то, что думает. А то, что генерал Алленби мог сделать, удовлетворило бы самого требовательного из его подчиненных.
Мы перестраиваем наши ряды
Я без утайки доверился Клейтону. Мне удалось добиться одобрения моего плана об Акабе, но я порядком намучился и изнервничался. Это превосходило мои способности и мои силы. По его мнению, я заслуживал права располагать самим собой.
Клейтон предложил назначить командующим в Акабу полковника Джойса — намерение, которое меня вполне устраивало. Джойс был человеком, на которого можно было целиком положиться: искренним, стойким и покладистым.
Подобрать остальных не представило труда. Аэропланы еще не могли двинуться в путь, но бронированные автомобили были уже в полной готовности. Предоставление нам брандвахтенного судна зависело от великодушия адмирала. Мы позвонили по телефону сэру Росслину Вэмиссу, проявившему большое понимание: его флагманское судно «Евриалус» могло отправиться в Акабу по крайней мере на несколько первых недель.
Что же касается арабов, то я попросил, чтобы неудобный и требующий больших расходов порт Ваджх был закрыт и Фейсал перешел со всей своей армией в Акабу. Я указал, что Акаба является правым флангом Алленби, будучи расположена лишь в ста милях от его центра и в восьмистах от Мекки. Поскольку арабы преуспевают, надлежит усилить работу в Палестине. Логика требовала, чтобы Фейсала перевели из района короля Гуссейна и назначили командующим одной из армий египетской союзной экспедиции, руководимой Алленби. Мое предложение встретило возражения:
— Согласится ли Фейсал?
Но ведь я уже несколько месяцев назад обсудил этот вопрос с ним в Ваджхе.
— А верховный комиссар?
Армия Фейсала является самой многочисленной и самой отличившейся из всех военных частей Хиджаза, и ее будущее обещает быть блестящим. Генерал Вингейт в свое время принял на себя, рискуя своей репутацией, полную ответственность за восстание арабов в самый его безнадежный момент. Смеем ли мы требовать от него, чтобы он отказался от авангарда арабов сейчас, на самом пороге успеха?
Клейтон, знавший очень хорошо Вингейта, не побоялся ознакомить его с этим планом, и Вингейт охотно заявил, что если Алленби сможет непосредственно и в достаточной мере использовать Фейсала, то для него, Вингейта, является приятным долгом уступить последнего ради пользы дела.
Третьей помехой переброске мог явиться король Гуссейн, упрямый, тупоумный, подозрительный человек. Было маловероятно, чтобы он пожертвовал своим тщеславием ради единства руководства. Его противодействие грозило бы всему плану.
Я предложил съездить к королю Хиджаза, чтобы убедить его, посетив по дороге Фейсала и получив от того такую аргументацию о необходимости переезда в Акабу, которая усилила бы впечатление от достаточно энергичных писем Вингейта.
Мое предложение приняли.
«Дафферин» по возвращении из Акабы должен был отвезти меня в Джидду с новой миссией. Король прибыл туда из Мекки и побеседовал со мной. Благодаря Вильсону он сразу согласился на переброску Фейсала в распоряжение Алленби, воспользовавшись удобным случаем, чтобы подчеркнуть свою полную верность нашему союзу.
Пока мы вели наши занимательные переговоры, две неожиданные телеграммы из Египта разнесли наше мирное настроение вдребезги. Первая сообщала, что племя ховейтат предательски вступило в сношения с Мааном. Вторая присоединяла к числу заговорщиков Ауду.
Мы пришли в уныние. В свое время Вильсон странствовал с Аудой и пришел к твердому убеждению в его полной искренности. Но Мухаммед эль-Дейлан казался способным на двойную игру, а Ибн Джад и его друзья внушали некоторое сомнение.