Однако я считал, что погода не может быть хуже, чем вчера; и мы осторожно скатились по тропинке в равнину, через которую тянулась римская дорога с упавшими верстовыми столбами, носившими надписи славных императоров.
Два сопровождавших меня труса убежали к своим товарищам на дворцовый холм. Я продолжал продвигаться, то слезая, то опять садясь на верблюда, так же как и накануне, хотя в этот день дорога была еще более скользкой. Пошел дождь и вымочил меня, а потом подул сильный холодный ветер, обледеняя мою мокрую одежду.
Мне стоило колоссальных усилий сделать три первых поворота. Водейха, которой надоело бродить по костлявые колена в совершенно бесполезной белой массе, начала заметно ослабевать. Все же она прошла еще несколько шагов, как будто только для того, чтобы поскользнуться на краю тропинки. Мы оба упали с высоты восемнадцати футов и ушли на один ярд в сугроб мерзлого снега. После падения она встала на ноги и стояла тихо, вся дрожа.
Если бы на ее месте был верблюд, он умер бы через очень короткое время, и я боялся, что такого падения не выдержит даже верблюдица. Я завяз в сугробе по шею, тщательно стараясь вытащить Водейху. Затем я потратил немало времени, подталкивая ее сзади. Я поднимался, а она опускалась. Я подпрыгивал, тащил ее и опасался, что снег будет слишком плотен. Так я протоптал ей отличную маленькую дорогу шириной один фут, глубиной три фута и длиной восемнадцать шагов, действуя голыми руками и ногами. Поверхность снега так заледенела, что только вся тяжесть моего тела могла пробить его. Корка была до того остра, что кисти моих рук и щиколотки оказались изрезаны в кровь, которая окрасила снежную дорогу бледно-розовыми кристаллами.
Затем я вернулся к Водейхе, которая терпеливо ждала меня, и стал осторожно продвигаться, ведя животное на поводу, нащупывая палкой тропу или прокладывая новую, когда снежные наносы были слишком глубоки. В три часа я добрался до вершины, которую ветер очистил с западной стороны от снега. Тут мы с Водейхой покинули дорогу и, шатаясь, побрели вдоль неровного края кряжа. Когда он окончился, опять начались наши мытарства.
Мой выбившийся из сил верблюд вдруг остановился. Дело становилось серьезным, так как уже вечерело. Внезапно меня охватило сознание одиночества и того, что, если ночь захватит нас на вершине горы, где никто не сможет прийти нам на подмогу, верблюд падет. Кроме того, со мной был солидный груз золота, и я не был уверен, безопасно ли даже в пустынной Аравии оставить на дороге шесть тысяч соверенов на целую ночь.
Мне удалось стащить верблюда на другой склон горы, скрытый от ветра и весь день освещаемый лучами солнца. Под тающим снегом лежала мокрая глинистая почва. Почувствовав ее под своими ногами, мое бедное животное, дико бросаясь в стороны и скользя, помчалось со скоростью десять миль в час по грязной дороге по направлению к Решидийе. Я уцепился за седло, в ужасе ожидая падения, при котором я мог легко свернуть себе шею.
Толпа арабов, людей Зейда, задержанных погодой на своем пути к Фейсалу, выбежала вперед, услышав наше шумное приближение, и радостными криками приветствовала такое замечательное вступление в деревню. Я спросил у них о новостях. Они рассказали мне, что все обстоит благополучно. Я опять сел в седло и, покрыв последние восемь миль, добрался до Тафиле, где отдал Зейду письма и деньги и радостно лег в постель… вторую ночь отдыхая от блох.
Осада Маана
Зейда все еще задерживала погода, что очень раздражало меня. Но случайное обстоятельство принудило меня покинуть его и вернуться в Палестину для неотложного совещания с Алленби. Тот рассказал мне, что военный кабинет настоятельно требует, чтобы он вызволил Западный фронт, попавший в положение, напоминающее шахматный пат[77]. Ему надлежало, по крайней мере, взять как можно быстрее Дамаск и, если возможно, Алеппо. Турцию надо было раз и навсегда исключить из числа воюющих держав. Затруднением для Алленби был его правый, восточный фланг, который на сегодняшний день замер у Иордана. Он пригласил меня, чтобы обсудить, не могут ли арабы освободить его от этого груза.
Я указал, что план иорданской операции является чисто британской точкой зрения. Алленби согласился со мной и спросил, не можем ли мы все-таки его выполнить.
Я сказал:
— Не сейчас. Прежде мы должны покончить с новыми факторами.
Первым из них являлся Маан. Прежде всего мы должны были овладеть им. Если бы усиленные транспортные средства придали большую подвижность частям арабской регулярной армии, они могли бы занять позицию в нескольких милях на север от Маана и надолго перерезать железную дорогу, вынудив тем самым гарнизон последнего выступить и начать с ними сражение, а в поле арабы легко нанесли бы поражение туркам. Нам потребовалось бы семьсот вьючных верблюдов, много пушек и пулеметов и, наконец, уверенность в том, что, пока мы заняты Мааном, мы не подвергнемся фланговой атаке со стороны Аммана.
Основываясь на этом, выработали новый план. Алленби отдал приказ двум частям верблюжьего транспортного корпуса, составленного из египтян под начальством британских офицеров и проявившего большие успехи в биршебской кампании, выступить к Акабе. Это был большой дар, ибо нагрузочная способность их верблюдов обеспечила бы нам возможность продвинуть все четыре тысячи регулярных войск на восемьдесят миль от их базы. Нам также обещали орудия и пулеметы. Что же касается защиты против нападения со стороны Аммана, то Алленби сказал, что ее легко наладить. Он намеревался, для обеспечения собственного фланга, вскоре захватить за Иорданом район Салта и удерживать его силами одной индийской бригады.
Корпусное совещание состоялось на следующий день. На нем было решено, что арабская армия немедленно двинется к Маанскому плоскогорью, а британская пересечет Иордан, овладеет Салтом и уничтожит огромный туннель и железную дорогу на возможно большем протяжении к югу от Аммана. Шли споры о том, какое участие в британских операциях примут амманские арабы. Генерал Боле полагал, что они должны присоединиться при наступлении. Я возражал ему, так как позднейшее отступление к Салту породило бы среди арабов разочарование и было бы удобнее не приступать к действиям, пока наступление англичан не завершится.
Генерал Четвуд, который должен был руководить наступлением, спросил, как смогут его люди при их предубеждении против всех, кто носит арабскую одежду, отличить дружественных арабов от враждебных. Я сидел между ними в таком же одеянии и, естественно, ответил, что те, кто носит арабскую одежду, в свою очередь, неприязненно относятся к людям в мундирах. Мой ответ был встречен смехом, и мы пришли к соглашению, что поддержим англичан в удержании Салта лишь после того, как они там обоснуются. Сейчас же после падения Маана арабские регулярные части двинутся дальше и получат приказы из Иерихона. Их будут сопровождать семьсот верблюдов, благодаря которым они смогут действовать в радиусе восьмидесяти миль, что вполне позволит им принять участие в главной атаке Алленби по линии выше Аммана от Средиземного моря до Мертвого. Это составит вторую фазу операции, направленную на захват Дамаска.
Я поручился за горячее содействие Фейсала всем деталям этого плана.
Как только совещание закончилось, я спешно вылетел в Акабу, чтобы посвятить во все Фейсала. Я сообщил добрую весть, что Алленби, в благодарность за нашу деятельность у Мертвого моря и Аба-эль-Лиссана, предоставил в мое полное распоряжение триста тысяч фунтов и дал нам обоз из семисот вьючных верблюдов с персоналом и снаряжением.
По всей армии поднялась великая радость, так как обозный парк дал бы нам возможность доказать боевые качества регулярных арабских войск, над обучением и организацией которых долгие месяцы работали Джойс, Джафар и множество арабских и британских офицеров. Мы начерно набросали расписание и план действий, и затем, не теряя времени, я отплыл на судне обратно в Египет.
В Каире, где я провел четыре дня, наши дела сейчас уже не зависели от слепого случая. Сочувствие Алленби создало нам целый штаб. У нас были офицеры, ведавшие снабжением, эксперт по морским перевозкам, артиллерийский эксперт, разведывательный отдел под начальством полковника Алана Доуни (брата создателя биршебского плана, уже уехавшего во Францию).
Доуни являлся самым ценным из даров Алленби — более ценным, чем тысячи обозных верблюдов. Как офицер-профессионал, он обладал цеховым чутьем. Его разум отличался большой сметливостью, инстинктивно чувствуя особые преимущества восстания. Он сочетал в себе идеи регулярной войны и восстания, то есть то, что я некогда в Янбу мечтал найти в каждом офицере. И лишь Доуни преуспел в этом после трехлетнего опыта.
Раньше арабское движение развивалось как восстание дикарей, обладающее столь же незначительными средствами, как незначительны были его цели и перспективы. Отныне Алленби считал его значительной частью своего плана.
Мы с Джойсом начертили план поддержки первого удара Алленби. В нашем центре арабские регулярные войска под начальством Джафара атакуют Маан. Джойс с бронированными автомобилями проскользнет к Мудовваре и разрушит железную дорогу — на этот раз окончательно, ибо сейчас мы были готовы отрезать Медину. Мирзук же поедет со мной на север, чтобы осуществить соединение с британскими силами.
Перед заходом солнца мы увидели железнодорожное полотно, бегущее широким изгибом по открытой местности между низкими зарослями кустарника и травы.
Когда я въезжал на насыпь, из-за длинной тени водостока налево от меня показался турецкий солдат, без сомнения проспавший там целый день. Он дико взглянул на меня и на револьвер в моей руке, а затем печально посмотрел на свою винтовку, валявшуюся вдали. Это был молодой крепкий человек угрюмого вида. Я пристально поглядел на него и мягко сказал:
— Бог милостив!
Он понял смысл арабской фразы и вскинул на меня сверкнувшие глаза. Хмурое выражение его заспанного лица начало медленно расплываться от недоверчивой радости.