– А у вас что?
– Шорле с эстрагоном, лаймом и лемонграссом.
– Черт подери. Ну, если у меня – сперма, то у вас какое-то ЗППП. Я-то думала, Корта знают толк в выпивке.
– Вам досталась неправильная Корта.
– Хватит с меня усердия новообращенных. Как бишь он назывался? Особый коктейль Корта?
– «Голубая луна». Рафа утверждал, что изобрел его сам. Но, держу пари, это был какой-нибудь пылевик только что с вахты, в одном из баров Жуан-ди-Деуса. Он мне никогда не нравился. Слишком сладкий. Наливать синий кюрасао в невинный мартини – безумная, дурная вещь.
Дакота берет своего «Лобачевского» и тут же ставит на место. Ее глаза широко распахнуты.
– Уходим, – шепчет она.
Ариэль без раздумий и колебаний отодвигается от стола.
– Поезд замедляет ход, – говорит Дакота.
Глаза Ариэли округляются. Старый обычай: любой может остановить поезд, где угодно на Луне, чтобы сесть в него. Дакота тянется к ручкам инвалидного кресла; Ариэль шлепает ее.
– Не толкай меня.
Дакота направляется к задней части поезда. Ариэль катится следом.
– ВТО у Лукаса в кармане, – говорит она.
– Кто сказал, что это Лукас? Мы в двадцати минутах от Хэдли. Это вотчина Маккензи. Корта – предпочтительные заложники.
Через пять вагонов в сторону хвоста пассажиры начинают замечать, что поезд останавливается.
– А что будет, если они сядут в хвост? – спрашивает Ариэль.
– Тогда я буду драться, – отвечает Дакота. – Снова. На этот раз – в поезде. Но такого не случится. Потому что Маккензи, Воронцовы, УЛА, лунные гномы и космические феечки – все забираются в поезд со стороны головы.
Десять вагонов; последние герметичные двери открываются, и две женщины проникают в шлюз. За ними – последняя переборка, дальше – двести километров маглев-трассы и постиндустриальной пустоши. Трансполярный экспресс останавливается посреди серости болота Гниения и опускается на пути.
Ариэль подбирается как можно ближе к крошечному иллюминатору в наружной двери шлюза. Никаких признаков новых пассажиров – только рельсы, крутые насыпи и бермы, лабиринты из реголита, сооруженные бульдозерами. Сломанные машины, заброшенные обиталища, устаревшие коммуникационные реле. Все разбитое и сломанное, неработающее и испорченное. Семьдесят лет копания и просеивания в поисках драгоценных металлов нанесли Луне глубокие раны. Шрамы от массированной выемки руды могут никогда не зажить.
Ариэль чувствует, как поезд, парящий на магнитах, слегка покачивается. Трансполярный экспресс снова отправляется в путь.
– Пятеро на борту, – говорит Дакота. – В пов-скафах и шлемах.
– Откуда ты знаешь?
– Я в системе поезда… – Дакота морщится. – Дерьмо. Они направляются прямиком к нашим забронированным местам.
– Как скоро они доберутся до нас?
– Три минуты до мест. И еще пять, чтобы обыскать дальнюю половину поезда. Если повезет. Или если они типовые дуболомы-джакару.
– Ты с ними справишься?
– До этого не дойдет. Что меня и раздражает.
Ариэль понимает, что барабанит пальцами по подлокотникам кресла. Она снова смотрит в иллюминатор. Поезд вошел в зеркальное поле вокруг Хэдли. Зеркала, похожие на сложенные чашей ладони, обращены к солнцу, ловят его свет и подносят солнечным кузням великой пирамиды, словно в жертву. Ариэль чувствует медленное торможение.
– Они в любую секунду поймут, что я делаю, – говорит Дакота.
– А что ты делаешь? – спрашивает Ариэль.
– Боги, они идут. Да где же он, мать твою?
Она проталкивается мимо Ариэль и выглядывает из иллюминатора. Поезд опускается на пути. Металлический скрежет, громкий лязг стыковочных устройств. Там, за шлюзом, что-то прикрепилось к поезду. Герметизация; системы запускают проверки.
– Они здесь, – говорит Ариэль.
Три женщины и двое мужчин плотным строем несутся по проходу. Крики и протесты пассажиров – один мужчина встает, но его жестким тычком в грудь отправляют назад в кресло. Пов-скафы, шлемы на поясе. Логотипы «Маккензи Металз» на плече и бедре. Внезапно в тамбуре загорается зеленый свет. Давление выровнялось. Двери открываются. Ариэль видит крошечный герметичный модуль: изношенное снаряжение, сломанные приборы, царапины на приборной доске, пятна на обивке.
– Я ни за что…
– Бросай кресло.
– Мне надо…
– Оставь кресло, мать твою! – Дакота хватает Ариэль за лацканы и швыряет в шлюз. Поворачивается, кидает кресло в атакующих, которые как раз появляются из двери тамбура, и ныряет в люк. Шлюз захлопывается, шипят насосы. Вместо зеленых огней загораются красные. Ариэль с трудом садится прямо на сиденье, что опоясывает модуль, и от внезапного рывка тотчас падает на бок. Вслед за серией толчков включается двигатель. Они убегают.
– Я реквизировала старый ровер с нашей металлургической исследовательской станции в Борозде Владимира, – объясняет Дакота. – Он чертовски долго сюда добирался. Чуть не попались.
– Ты могла мне что-нибудь сломать, – огрызается Ариэль. – И мое кресло…
– На хрен кресло! – кричит Дакота. – Мы сделаем тебе ноги. Мы же университет, черт подери, нам ничего не стоит соорудить гребаные ноги, руки и толстую кишку в придачу. Понятно?
В тишине герметичного модуля, такого маленького, что две женщины в нем точно два зернышка в стручке кардамона, Ариэль призывает Бейжафлор. Она далеко от сети, в зеркальном лабиринте Хэдли, но фамильяр связывается с ИИ ровера и демонстрирует ей мир за пределами лишенного окон пузыря. Куда бы она ни посмотрела, вокруг вздымаются зеркала. Теперь, среди опор, она понимает смысл земного слова «лес», но ее переполняет не страх замкнутого пространства, а ужасная агорафобия. Она зародыш в утробе, посреди свирепого вакуума, света, радиации, машинерии. Ровер прокладывает путь к спасению через лабиринт зеркал, подальше от маглев-путей и других отрядов джакару: он движется курсом северо-запад – тень – север. Низко на горизонте горит ослепительная звезда Хэдли.
– Прямо из-под носа у Дункана, – говорит Ариэль. – Он вычеркнет тебя из своего списка подарков в честь праздника лунного пирога.
– Да что вы, Корта, вечно цепляетесь к моей лояльности? – возмущается Дакота.
– Маккензи убили моих братьев, – без обиняков говорит Ариэль. – Маккензи отняли у меня ноги. – Она вжимается в обивку сиденья. – Куда ты меня везешь?
– Кратер Рождественский. Часов двадцать. Много времени, чтобы поупражняться в искусстве вести беседу. Или, если тебе не нравятся разговоры, – ты играешь в вари [19]?
– Передай мне подгузник, – говорит Ариэль Корта. Дакота Каур Маккензи отцепляет устройство от блока регенерации и отворачивается, пока Ариэль задирает юбку, чтобы его надеть. Воздух густой и влажный, пахнет аммиаком. Тихо шумит престарелая система фильтрации.
«В ровере нет места для гордости», – сказала Дакота Маккензи, в первый раз передавая Ариэль эту штуку, чтобы та смогла помочиться.
«В моем положении быстро понимаешь, что для нее вообще нигде места нет», – парировала Ариэль.
Это было девятнадцать часов назад.
На протяжении первого часа они играли в вари, но Ариэль не увлеклась игрой, быстро потеряла интерес и попыталась мухлевать.
«А в чем смысл игры, если этого не делать?»
Второй час ушел на еду. Они растягивали каждый глоток и расхваливали пищу, как могли. Третий час пришлось посвятить выделительным процессам. На четвертый час они немного поговорили и погрузились в сон, нарушаемый лишь покачиванием ровера, который пробирался по усеянному камнями дну Моря Дождей. Еда, выделение, сон. Разговоры. Еда, выделение, сон. Разговоры. Ровер преодолел полюс и начал осторожно спускаться по северному краю Рождественского.
Еда, выделение, сон. Разговоры. Последнее лучше всего.
– Почему юриспруденция? – спрашивает Дакота.
– Каждый ребенок в семействе Корта проходит один ритуал, – говорит Ариэль. – Он случается во время темной Земли. Исключительно во время темной Земли. Ты выходишь на поверхность. Сам по себе, но не одинок. Есть голос. Он говорит: «Ступай за пределы света, дитя. Оставь позади страховочные тросы и запасы воздуха. Не бойся, я с тобой». Ты идешь, пока голос не прикажет остановиться. Потом он продолжает: «Посмотри вверх и скажи мне, что ты видишь». И ты говоришь: «Я вижу небо, звезды и Землю, погруженную во тьму». Голос продолжает: «Взгляни снова и скажи мне, что ты видишь». Правильный ответ, ответ Корты, звучит так: «Я вижу огни. Я вижу мириады огней на темной Земле». И тогда голос отвечает: «Мы зажигаем эти огни».
Я поднялась на поверхность в десять лет, в маленьком жестком скафандре с наклейками в виде котят и дракончиков. И голос сказал мне: «Иди вперед». Я шла, пинала пыль, прислушивалась к собственному дыханию. «Скажи мне, что ты видишь», – велел голос. Я ответила: «Ничего не вижу». Голос: «Взгляни снова и скажи, что ты видишь». Ну, я и сказала: «Вижу мертвые камни и серый реголит, вижу горящий свет, вакуум и пустоту. Вижу тишину и скуку. Вижу ничто».
Неправильный ответ. Не ответ Корта. Лукас до сих пор убежден, что я предала семью ради гламура и денег. Захотела быть обласканной обществом. Нет: я увидела в точности то же, что и он сам. Он увидел огни, я – мертвый камень. Он увидел целый мир, где можно играть, строить, творить и ломать. А я не заметила ни разговоров, ни остроумия, ни драмы. Ни людей. Как в твоей игре: скажи, что в ней веселого?
– Ты говоришь про остроумие, драмы, других людей, – отвечает Дакота. – Но сама ни разу не была в длительных отношениях.
– Похоже, ты про меня много знаешь, гази.
– Я обязана знать своих клиентов.
– А, так я клиент? Звучит по-собственнически. Что от меня нужно университету?
– У нас есть давняя традиция академического убежища.
– Которое вы предоставили Луне и мне, когда я о нем попросила. И вы лечите Лукасинью. Многовато Корта в одном полушарии. Это Луна, милочка. Никто ничего не делает даром. Вы разглядели возможность надавить на моего брата?