– Тебе нравится выглядеть беженкой, – парирует Ариэль.
– Как кому-то удавалось с вами работать? – язвит Алексия.
Ариэль лучезарно улыбается в ответ на дерзость:
– Потому что они меня обожали, дорогая. Что ж, с этим придется подождать. Нетерпеливые Драконы легко впадают в ярость. Итак, я хочу, чтобы ты туда вошла и представила меня на зависть богам.
– У Лукаса была… фишка.
– Фишка?
– Из былых времен. Времен, когда все начиналось. «Почтеннейшие: Орел прилунился» [45].
Ариэль с отвращением шипит:
– Это просто нелепо, дорогая. Мое имя, мой титул – и чтобы все прозвучало с шиком.
– Ладно, сеньора.
Улыбка Ариэль становится искренней.
– Я, знаешь ли, до смерти напугана, – признается она.
– Вы вышли против Лукаса на арену в Суде Клавия, – напоминает Алексия.
– Это была моя территория. Моя вотчина. А здесь я понятия не имею, что делаю.
– Если это хоть как-то поможет, Лукас тоже ничего не понимал, – говорит Алексия.
– Я сидела по другую сторону от Джонатона Кайода, когда он отменил КРЛ, – говорит Ариэль. – Он и сам не понимал. Никто не понимает.
– Вы герой. Вы отменили Четыре Базиса, арестовали землян…
– …И отдала Лукасу, чтобы он за ними присмотрел, – весело подхватывает Ариэль. – Ты заставляешь меня смеяться, Мано. Ну ладно. Пора на сцену!
Открывая дверь в зал заседаний, Алексия замечает, как Ариэль возвращает шляпу от Торупа в прежнее положение. Алексия выходит на свет. Знакомый ропот собравшихся стихает. Сквозь яркий свет она видит, что ярусы, отведенные Драконам и великим семьям, заполнены, а сектор землян пуст. Вдоль галереи позади трибун выстроились ученые, заведующие факультетами и деканы из Университета Невидимой стороны.
– Почтеннейшие, – говорит она. – Ариэль Корта, Орел Луны.
Ариэль занимает место Алексии в свете прожекторов. Ее лицо скрыто под широкими полями шляпы. Стоит полная тишина. Она поднимает глаза, улыбается, широко раскидывает руки. И Павильон Новой Луны гремит от множества голосов.
– Позвони мне, как только доберешься, слышишь?
Робсон закатывает глаза и пытается потихоньку улизнуть вместе с толпой, заполняющей главный вестибюль вокзала, прямо к эскалаторам, ведущим на платформы, но Земля светит ярко, у Вагнера Корты зрение и реакция волка – он без труда движется следом за мальчиком.
– Ладно, хорошо, как только доберусь.
Вагнер знает, что перебарщивает с заботой. Он подписал соглашение о совместном воспитании с Максом и Арджуном: Робсон будет жить с Хайдером, когда Земля круглая, а Вагнер возвращается в стаю. Они честные, добрые, любящие и надежные до такой степени, что оба даже бросили работу и переехали в Ипатию, чтобы порвать связи с Теофилом. Робсон будет в безопасности, счастлив и под чьим-то крылышком. Но разве можно винить Вагнера в чрезмерной заботе после ужасов Теофила и убийства Брайса Маккензи в Жуан-ди-Деусе?
Убийство. Тринадцатилетний мальчишка вонзил пять ядовитых игл в глазные яблоки Брайса Маккензи. Его бы и одна прикончила. Пять были нужны для того, чтобы продемонстрировать всей Луне: вот оно, медленное правосудие Корта. Ядовитые иглы заказал дядя этого мальчика, а принес – его лучший друг. Робсон спрятал оружие в волосах, потому что Брайс желал видеть его обнаженным и уязвимым.
Вагнер не может об этом думать. В ярком свете Земли эмоции пылают жарче и яростнее, – и Вагнеру невыносимо сосредоточиваться на ощущении краха, слабости и некомпетентности, которые он испытывает, когда думает о Робсоне как о заложнике или игрушке.
Лукас сделал то, что он сам не смог, – свершил месть. Не потому, что был верен брату или племяннику, но ради имени Корта. Семья – прежде всего. Семья – навсегда.
Анелиза ради семьи предала Робсона. Он ненавидит ее, но не может винить. Пяти Смертей Асамоа для Брайса Маккензи было недостаточно.
Поезд подъезжает, толпа движется к лестнице. Вагнер и Робсон едут вниз, бок о бок. Боги. А мальчик-то растет. Кажется, прошли часы после того, как они сбежали из этого города под защитой долга Маккензи, и Робсон был милым ребенком, который спал у него на плече, пока поезд мчался на восток, к Морю Спокойствия.
– Тебе не обязательно идти со мной к шлюзу, – говорит Робсон, когда они сходят с эскалатора. Поезд ждет за бронированным стеклом: большой двухэтажный Экваториальный экспресс. Меридиан все еще испытывает головокружение и охвачен недоверием: у него почти похмелье после того, как Ариэль отменила Четыре Базиса. Основа жизни разрушена, но крыша мира каким-то образом осталась на месте. Квадры искрятся от возбуждения. Что дальше? Отмена Суда Клавия и принятие законов? Выборы? Политика? Зараза энтузиазма распространилась даже среди толпы, что садится в Экваториальный экспресс: люди улыбаются, уступают место другим, смеются и болтают с непринужденностью, которая приходит, когда каждый вдох не нужно заносить в ведомость прибылей и убытков.
Робсон упрямо стоит между Вагнером и шлюзом, в меру сил давая понять, что пора расстаться.
– Увидимся в Жуане, – говорит Вагнер. Он займет новый пост, как только Земля уменьшится. «Корта Элиу» вернулась, но она никогда не станет прежней. Эра гелия закончилась – наступает новая. У Суней – энергия, у Маккензи – шахты, у Асамоа – растения, а у Воронцовых – полеты. Чем теперь будут заниматься Корта?
Политикой.
Вагнер и Робсон обнимаются долго и крепко. Мальчишка по-прежнему худой, сплошные кости и жилы.
– Увидимся в Жуане, – говорит Робсон. Поворачивается к шлюзу. – Пай…
У Вагнера сжимается сердце.
– Что ты сказал?
Робсон краснеет, затем поднимает взгляд, яростный и решительный.
– Пай!
– Что, филью?
– Береги себя.
Затем он поворачивается и проходит через шлюз в огромный поезд, а Вагнер уходит с пылающим сердцем, сбивчивым дыханием и комком в горле; уезжает на эскалаторах наверх, в свет Меридиана, к высокой синей Земле – туда, где его ждут волки.
Через одну, две, три ступеньки Робсон поднимается на двадцать метров, к крыше мира. Новый мир и новая инфраструктура, по которой можно бегать. Ипатия куда больше Теофила, и ее секретная трейсерская география более захватывающая. Здесь есть темные шахты – такие глубокие, что в них живет эхо, и своды – такие высокие, что у них есть собственная погода. Трубопроводы, с которых он может незаметно шпионить за целыми районами. Порталы и воздуховоды, лестницы и поручни. А еще Ипатия старше: ранние исследования Робсона позволили ему обнаружить в глубинах города имена и даты из прошлого века. Толстый слой пыли. Эти старые девственные места привлекают его. Это церковь Робсона, место исцеления.
Понятно, почему Макс и Арджун привезли его и Хайдера из Меридиана прямиком в этот город. Теофил для Робсона всегда будет пахнуть кровью и страхом. Но Анелизу нашел Хайдер.
«Я вижу, – сказал он. – Я вижу ее каждый день. Краем глаза замечаю движение, смотрю – и там она».
Робсон каждый день возвращался в свой Храм Пыли, пока не обнаружил отпечаток. Противоскользящая подошва, маленькая. Шаг длинный. След трейсера. Совершенство было осквернено, так что он прибавил собственные отпечатки к следу, разыскивая чужака в пыли, поднимаясь тик-таком между двумя трубами к узлу трубопровода.
Еще один паркурщик. Робсон тут не один.
Сначала он ощутил невнятную смесь обиды и гнева.
«Гнев – это хорошо, – сказал его психотерапевт. – Это правильно. Все дело в том, куда тебя приведет твой гнев».
«К Брайсу Маккензи, которому я воткну иглы в глаза, – вот куда приведет», – каждый раз хотелось ответить Робсону. Но он молчал. Берег свой гнев для пыли, где его можно вытащить, рассмотреть и попросить, чтобы тот привел через первозданную пыль к чему-то новому. Так было до той поры, пока кто-то не пробежал по пыли раньше Робсона. Это другой гнев – с маленьким периодом полураспада: он превращается в любопытство, возбуждение. Еще один паркурщик.
Он любит Хайдера. Хайдер – половина его души, но он не паркурщик и никогда им не станет, а то, что происходит между паркурщиками, невозможно объяснить чужаку.
Он не один.
– Эй.
Это Хайдер. Робсон прыгает с толстой водопроводной трубы на узкий портал и садится, болтая ногами над пустотой. Вот он, Хайдер, смотрит вверх, и единственное, что в нем темного, – челка, прикрывающая один глаз.
– Лучше бы ты этого не делал, меня от такого тошнит, – кричит он.
– Так поднимайся, – предлагает Робсон.
Хайдер отвечает неприличным жестом.
– Ты опять отключил терапевта.
После Теофила и того, что Лукас Корта заставил их сделать во имя семьи, после Жуан-ди-Деуса, Робсону и Хайдеру назначали терапию. «Это будут месяцы работы, – сказали врачи. – Может, годы».
– Мой терапевт – человек, – говорит Робсон.
Хайдер изображает, что его тошнит.
– С каких пор?
– С тех самых, как я устроил ИИ обструкцию.
– Чего-чего?
– Так выражается Дэмьен.
– Твоего терапевта зовут Дэмьен?
– Его зовут Дэмьен, и он слишком много улыбается.
– Может быть, – говорит Хайдер, – будет проще, если ты поговоришь с ИИ.
– Мне здесь нравится.
– Это поможет.
– Ну да, конечно. Ничего не поможет.
– Кое-что для тебя, – говорит Хайдер и поднимает руку. Небольшой пакет, завернутый в изысканную ткань. На вид легкий, и в ладони помещается как влитой. У Робсона перехватывает дыхание.
– Где ты это взял?
– Его доставили Максу и Арджуну, – говорит Хайдер. – Из Дворца Вечного света. Как думаешь, это…
Робсон отталкивается от пешеходного мостика. Хайдер таращит глаза, но двадцать метров – пустяк для того, кто однажды упал с высоты трех тысяч. А потом встал и пошел. Ну, пару шагов. Робсон вытягивает руки, чтобы мешковатая майка превратилась в парашют и замедлила падение. Приземляется, собранный как пружина, на упругих ногах. Встряхивает начесом.
– …безопасно? – договаривает Хайдер.