(Отрывки из поэмы)
За морем — мой край, мол Америка,
Стянутая сталью, жестокоблещущая мощью,
Победительно, громкоголосо грубящая
Высокие слова: «На свободу… Демократия…»
В ответ шевелится что-то глубинное
(Ведь страна — моя, мои — Америка!) —
Словно в пустынной и глубокой ночи
Позвала меня моя утраченная, моя первая любимая,
Уже не любимая, не любимая, не любимая…
Тень от облачка старой нежности,
Мираж прекрасного безумия — много смертей
И легкодоступное бессмертие…
По моему вольному детству на широком Западе,
По мощной прекрасной реке, сетям, плотам,
Кораблям с индейскими командами, плывущими с заката,
По китайским кварталам, волнуемым таинственными гонгами,
По голубому гремучему Тихому океану, трубящему вечернюю
зорю,
По черным дымам лесов на исхлестанных прибоем мысах,
По затерянным, бивачным кострам, воплям охотящихся пум…
По волнам хребтов и глади покаранной солнцем пустыни,
По ночам со вспышками звезд под куполом неба,
со скулежом койотов,
По серому гурту, бредущему на Восток, созидая замки пыли,
По свистящим, медлительным кольцам лассо, колышущимся
шляпам,
по крикам…
По милям желтой пшеницы, бурлящей в Чинуке,
По бескрайним фруктовым садам в разгаре расцвета,
По золото-зеленым апельсиновым рощам
и нависшим над ними снежным вершинам…
По недожаренным наглым городам, выскочившим из ничего,
Хвастая и скандаля, смолоду и сдуру…
Я узнаю тебя, Америка!
Рыбаки, на туманном рассвете
выходящие в море из Астории,
Тощие пастухи, трусящие из Бернса на юг,
молчаливые, с дублеными лицами,
Жилистые пожилые старатели, бредущие по солончакам
Невады,
Вслед за упирающимися вьючными лошадьми,
Охотники, выходящие в сумерках из зарослей,
к обрыву Льюиса и каньону Кларка,
С ворчаньем выскальзывающие из пятидесятифунтовых тюков
и высматривающие место для привала,
Лесные объездчики с лысой горы,
ищущие в чащобе дымки пожара,
Сцепщики в больших рукавицах, шагающие по крышам вагонок
с гаечными ключами в руках,
Сплавщики в подкованных сапогах, с баграми,
скачущие на заторах в водоворотах,
Индейцы на углу в Покателло, выщипывающие растительность
на лице
с помощью зеркальца и пинцета,
Или же в поселках Сиу,
слушающие Карузо на двухсотдолларовом фонографе,
сидя на корточках у вигвама,
Горланящие рудокопы с Аляски,
крушащие зеркала,
бросающие лакею золотой за рюмку виски,
говоря: — Сдачи не надо!
Хозяева танцулек в поселках строителей,
бармены, проститутки,
Бродяги, оседлавшие буфера,
Уоббли, бесстрашно поющие свои дерзкие песни,
Шулеры и агенты по продаже недвижимости,
короли леса, короли хлеба, короли мяса…
Я узнаю вас, американцы!
По моей светлой юности в золотых городах Востока…
Гарвард… мука мужанья, экстаз расцветанья,
Трепет от книг, трепет дружбы, культ героев,
Яд танцев, ураган высокой музыки,
Восторг расточенья, первое осознанье своей силы…
Буйные ночи в Бостоне, битвы с полисменами,
Подцепишь девушку и — в ночь сомнительных приключений…
Зимние купанья па «Л» стрит, когда разбиваешь лед,
Просто чтобы встряхнуть крепкое тело…
И огромный стадион, подымающий спои тысячи,
Скандируя похвалы или грохоча песни,
Когда Гарвард забил Йелю… И по этому, по этому
Я узнаю тебя, Америка!
По надменному Нью-Йорку и его завалившим людей
Маттергорнам,
По холодному синему небу и свистящему западному ветру,
По плюмажам дыма над блестящими: от солнца шпилями,
По глубоким улицам, лихорадочно мчащимся в реку
миллионов,—
Манхэттен, окружают корабли.
Он младше всех столиц — суровый, дерзкий.
Его корсаж в брильянтовой пыли.
Увенчан он короною имперской.
Кто раз и нем был, тот навсегда палим
Изгнанием и возвратиться жаждет.
Он, как лупа, влачит людей прилив,
всех, кто в его жестокой ноле страждет.
Парящая Пятая авеню, улица фазанов, улица штандартов,
Вечно обновляющаяся выставка блистательных куртизанок,
Фантастика красок, блеск шелков и серебра, комнатные
собачки,
Шествие автомобилей, похожих на футляры для брильянтов,
Величественный полисмен, поднявший руку в желтой перчатке,
Дворцы, гигантские отели, старики в окнах клубов,
Потогонные фабрики изрыгают свои бурые армии в полдень,
Парады, волны мундиров захлестнули целые мили,
Оркестры гремят среди темных безмолвных толп…
Бродвей вспорол город, как поток лавы,
Он увенчан снопами искр, как разметываемый костер.
Сверкающие театры, бесстыдные рестораны, запах пудры,
Кинодворцы, ломбарды, искусственные брильянты,
Хористки, обходящие бюро по найму,
Заводы музыки, блеющие двадцатью пятью пианолами сразу,
И весь распаленный мир румян и манишек…
Старый Гринвич Вилледж, оплот дилетантов,
Поле битвы всех несовершеннолетних утопий,
Наполовину — мир псевдобогемы,
любимый трущобными жителями,
Наполовину — убежище для париев и недовольных…
Вольное братство художников, моряков, поэтов,
Легкомысленных женщин, астрологов, бродяг и стачечных
лидеров,
Актрис, натурщиц, анонимов или псевдонимов,
Скульпторов, зарабатывающих на жизнь в качестве лифтеров,
Музыкантов, которым приходится
колотить по клавишам в киношке…
В большинстве — юные, в большинстве — бедные,
Работают, распутничают,
Играя в искусство, играя в любовь, играя в революцию
В заколдованных границах этой невероятной республики…
По непостижимым причинам этот мир простерся
До одиноких хижин в горах Виргинии,
До поселков лесорубов в лесах Мэна,
до уединенных ранчо,
До ферм, утонувших в безбрежности дакотской пшеницы…
Во всей холодной необъятности Америки
Юные мечтатели, жаждущие прекрасного,
Не находят другого угла, чтобы создавать красоту,
И товарищей для бесстыжего разговора о любви
и о влюбленности.
Все они, конечно, здесь —
оперлись локтями на деревянный стол у Полли
Или стреляют пятерку на бургунское,
Споря о Жизни, и Сексе, и Революции…
Ист-Сайд, миры внутри мира, хаос наций,
Клоака кочевых племен,
последний и жалчайший
Из портов назначения Западной Одиссеи человечества…
На рассвете он извергает колоссальный поток фуража
для машин,
Вечером — всасывает его с ужасным грубым треском
В логово квартиренок, в грошовые киношки, в салуны…
Ребята слоняются у салуна,
затягиваются дешевыми сигаретами,
Поглядывая на девчонок в коротких юбках,
проходящих хихикающими парочками,
Лавируя между детьми,
кишащими на грязной панели…
Дети — в грубых дерзких играх
под копытами ломовых лошадей,
Изможденные женщины, кричащие на них и друг на друга
на гнусавых иностранных наречиях,
Старики, теснящиеся на верандах,
в жилетах, с вечерними трубками в зубах,
Блеск огней: тележки, окруженной чужеземными
физиономиями..
Я желанный гость во тьме румынских погребков,
Пульсирующих жаркими ритмами
насмешливых цыганских скрипачей…
В кофейнях Грэид-стрит,
пристанище еврейских философом,
Романистов, читающих новые главы,
но десяти центов со слушателя,
Драматургов, инсценирующих газетные шапки,
поэтов — немых, в глухой Америке…
Экзотический негритянский город-, верх Амстердам-авеню,
И его черный, чувственный, задешево счастливый люд,
которого все сторонятся,
Кабачки темного города и европейские джазы…
Центральный парк, элегантные автомобили, мурлычащие
на аллеях
Элегантные всадники, фланирующая элита,
На скамьях беспокойно обжимаются влюбленные,
поглядывая, не видно ли полисмена,
А жаркими ночами сюда льются задыхающиеся трущобы,
чтобы поспать на лужайке…
Гарлем, подержанный и слегка уцененный Нью-Йорк,
Бронкс, усовершенствованное гетто,
паршивая поросль коммерческих домов,
Большие зеленеющие парки и обтерханная кромка природы..
Пропущу ли я вас, грохочущая грузовиками Вест-стрит,
темная Авеню смерти,
Изящная старая церковь Моря и Земли,
Инвуд, набалдашник Манхэттена,
Старьевщики Минетта-лейн и вопящий водоворот Брод-стрит,
Аллею Макдугала, позолоченную нищету модных художников,
Кэнтиз Слип, старую метку моря в нижних кварталах?
Нет, и в другом полушарии, в трех тысячах миль отсюда,
без путеводителя или карты,
Я опишу — только скажите —
и вас, и ваших обитателей,
Пьяных и трезвых, под луной и под солнцем,
в любую погоду…
Я наблюдал, как летний день поднимался
из-за быка Вильямсбургского моста,
Я спал в устричной корзине на Фултонском рынке,
Я толковал о боге со старухой кокни,
продающей сосиски у надземки на Саус Ферри,
Я слушал рассказы итальянских воришек в семейных номерах
Хелл-Холла
И слушал с галерки Метрополитен-Опера,
как Дидур поет «Бориса Годунова»…
Я играл в кости с гангстерами