Когда Кирсти вышла на площадку, с потолка посыпалась пыль от штукатурки; дом роптал от подвала до стропил. Надо было уходить быстро, прежде чем вырвавшиеся на свободу демоны, кем бы они ни были, не растащили это место на части.
Но, хотя время было на исходе, Кирсти не смогла не бросить последний взгляд на Фрэнка, убедиться, что больше тот не станет ее преследовать.
Он бился в агонии, крюки пронзили его в десятке мест или даже больше, свежие раны появлялись до сих пор. Распростертое в воздухе под единственной лампочкой, его тело растянуло за пределы выносливости плоти, и Фрэнк кричал, и в другой ситуации Кирсти бы почувствовала жалость, но сейчас все понимала лучше.
Неожиданно его крики прекратились. Последовала пауза. В последнем демонстративном вызове сенобитам Фрэнк с трудом поднял свою тяжелую голову и уставился на Кирсти, вся растерянность, вся злость исчезли из его взгляда. Глаза мерцали, изучая ее, подобно жемчужинам в падали.
В ответ цепи натянулись еще сильнее, но сенобитам не удалось вытянуть из него больше криков. Вместо этого Фрэнк показал Кирсти язык, быстро провел им туда-сюда по зубам: жест похотливого распутства, далекого от раскаяния.
А потом Фрэнк разошелся по швам.
Конечности отделились от торса, голова – от плеч в мешанине из обломков костей и мяса. Кирсти резко захлопнула дверь за секунду до того, как в нее с глухим стуком что-то врезалось. Наверное, его голова.
Спотыкаясь, Кирсти отправилась вниз, а в стенах выли волки, грохотали колокола и повсюду – воздух от этого сгустился, как дым, – парили призраки раненых птиц, не способных летать, со сшитыми воедино кончиками крыльев.
Кирсти добралась до первого этажа, пошла к выходу, но когда до свободы было уже рукой подать, услышала, как кто-то зовет ее по имени.
Это была Джулия. На полу в прихожей виднелся кровавый след, идущий от места, где Фрэнк оставил ее, в столовую.
– Кирсти… – снова позвала она. Звук был жалкий, и пусть воздух уже задыхался от крыльев, Кирсти не могла не пойти на этот зов, войдя в столовую.
Вся мебель превратилась в тлеющие угли; пепел сразу бросился в глаза, покрывая все вокруг дурно пахнущим ковром. И там, посредине этой домашней пустоши, сидела невеста.
Путем какого-то невероятного усилия воли Джулия умудрилась надеть свадебное платье с фатой. Теперь она сидела в грязи, вся одежда была испачкана. Но все равно она как будто сияла, казалась еще прекраснее на фоне разрухи вокруг.
– Помоги мне, – сказала Джулия, и только сейчас Кирсти поняла, что голос идет не из-под вуали, а откуда-то с коленей невесты.
Многочисленные складки платья разошлись, там лежала голова Джулии – на подушке из алого шелка, окаймленная водопадом собственных золотисто-каштановых волос. Как она могла говорить без легких? И все же говорила…
– Кирсти… – взмолилась голова… и вздохнула, катаясь из стороны в сторону на коленях, словно надеясь все объяснить.
Кирсти помогла бы Джулии, схватила бы и раскроила ей череп, если бы фата невесты не стала дергаться и приподниматься, словно по воле чьих-то невидимых пальцев. Под ней задрожал, все ярче разгораясь, свет, он становился сильнее, а со светом пришел голос.
– Я – Инженер, – вздохнул он. И больше не произнес ни звука.
А потом рубчатые складки поднялись еще выше, и голова под ними засияла, как небольшое солнце.
Кирсти не стала ждать, пока этот огонь ослепит ее. Вместо этого она отступила в прихожую – птицы уже стали почти материальны, волки безумствовали – и бросилась к входной двери в обычный мир, когда над ней стал обваливаться потолок.
Ночь встретила ее тьмой и чистотой. Кирсти жадно вдыхала воздух, убегая прочь от дома. Уже во второй раз. Боже, помоги ей, помоги ее разуму, чтобы третьего не случилось никогда.
На углу Лодовико-стрит Кирсти оглянулась. Дом не сдался силам, бушующим внутри. Он по-прежнему стоял, безмолвный, как могила. Нет, еще тише.
Когда Кирсти повернулась, в нее кто-то врезался. Она вскрикнула от удивления, но прохожий, одетый в какие-то лохмотья, уже удалялся прочь, скрываясь в тревожных сумерках, предшествующих наступлению дня. Когда фигура почти растворилась во мраке, она оглянулась, и ее голова вспыхнула конусом белого пламени. Это был Инженер. Кирсти даже не успела отвернуться, он исчез за секунду, оставив лишь ореол у нее в глазах.
Только тогда она поняла цель столкновения. Ей передали конструкцию Лемаршана, та удобно устроилась в руке Кирсти.
Все сегменты были безукоризненно сложены в изначальное положение, отполированы до блеска. Кирсти не осмотрела шкатулку, но была уверена, что все подсказки для решения головоломки исчезли. Следующий открыватель пустится в путешествие по этим граням без карты. Но до тех пор неужели именно Кирсти выбрали хранительницей Конфигурации? По-видимому, да.
Кирсти повертела шкатулку в руках. На долю мгновения ей показалось, что в лакированной поверхности виднеются призраки. Лицо Джулии, а потом и Фрэнка. Кирсти еще раз осмотрела головоломку, гадая, нет ли там Рори: но нет. Где бы он сейчас ни находился, здесь его точно не было. Возможно, существовали и другие ребусы, открывавшие вход в пространство, где он теперь обитал. Например, кроссворд, решение которого снимало засов с врат, ведущих в райский сад, или мозаика, сложив которую можно было попасть в Страну Чудес.
Кирсти будет ждать и наблюдать, как она всегда делала, надеясь, что однажды такая головоломка окажется у нее в руках. Но если ничего подобного не случится, она не станет слишком сильно горевать, боясь лишь того, что воскрешение разбитого сердца – это тайна, неподвластная ни времени, ни умению.
Ночной народ
Посвящается Энни
Мы все – воображаемые звери…
Часть перваяLoco
Я родилась живой. Разве это уже не наказание?
IИстина
Теперь Бун знал, что из всех скоропалительных полуночных обещаний во имя любви нет более зыбкого, чем «я никогда тебя не оставлю».
Что не украло у тебя из-под носа время, украдут обстоятельства. Бесполезно надеяться; бесполезно мечтать, что мир отчего-то желает тебе добра. Все ценное, все то, за что ты цепляешься, лишь бы сохранить рассудок, в конце концов сгниет или пропадет, и бездна разверзнется под тобою, как теперь разверзлась под Буном, и внезапно – без единого слова объяснений – ты сгинешь. Сгинешь в ад или куда похуже, со всеми заверениями в любви.
Мировоззрение Буна не всегда отличалось таким пессимизмом. Было время – не так уж давно, – когда он чувствовал, как бремя душевных волнений спадает с плеч. Все меньше психических припадков, меньше дней, когда он готов был перерезать запястья, лишь бы не терпеть часы до следующей дозы лекарств. Казалось, шанс на счастье есть.
Эта перспектива и вырвала из него признание в любви. «Я никогда тебя не оставлю» – вот что он прошептал на ухо Лори в узкой кровати, от какой не смел даже ждать, что та вместит двоих. И сказал не в припадке страсти. Их любовную жизнь, как и все прочее между ними, пронизывали невзгоды. Но тогда как остальные женщины махнули на него рукой, не в силах простить неудачи, Лори упорствовала – обещала, что у них еще много времени, чтобы добиться желаемого, – все время в мире.
Я с тобой столько, сколько ты пожелаешь, как будто говорило ее терпение.
Еще никто не выказывал ему подобной преданности, и Буну хотелось ответить взаимностью. Эти слова: «Я никогда тебя не оставлю». Вот чем они были.
Память о них и о ее коже, почти светящейся во мраке комнаты, о дыхании Лори, когда она наконец засыпала рядом, – все это до сих пор цепляло за сердце и сжимало до боли.
Он мечтал освободиться и от воспоминаний, и от слов – теперь, когда обстоятельства отняли всякую надежду на их исполнение. Но они не будут забыты. Они по-прежнему терзали из-за его немощи. Жалким утешением служило одно: теперь узнав о Буне все, она сама постарается стереть воспоминания о нем; и со временем преуспеет. Оставалось лишь надеяться, что она поймет его невежество в тот момент, когда он произнес свое обещание. Бун бы никогда не рискнул такой болью, если бы сомневался в том, что сможет, наконец, излечиться.
Мечтай!
Деккер быстро положил конец этим иллюзиям – когда запер дверь кабинета, закрыл жалюзи от весеннего солнца Альберты и сказал почти шепотом:
– Бун. Кажется, мы с тобой в страшной беде.
Он дрожал, Бун это видел: такой махине это не скрыть. У Деккера было сложение человека, который выпускал дневное беспокойство в тренажерном зале. Даже заказные костюмы – всегда черные – не могли скрыть его мощи. От этого в начале их сеансов Бун нервничал: его пугало, что доктор столь внушителен физически и психически. Теперь же он боялся уязвимости этой силы. Деккер – это Скала; это Голос Разума; это Спокойствие. Тревога шла вразрез со всем, что Бун о нем знал.
– Что случилось? – спросил он.
– Можешь присесть? Присядь – и я скажу.
Бун подчинился. В этом кабинете повелителем был Деккер. Доктор откинулся в кожаном кресле и вдохнул через нос, пока уголки рта посуровели, опустившись вниз.
– Ответь… – попросил Бун.
– С чего же начать?
– С чего угодно.
– Я думал, тебе становится лучше, – сказал Деккер. – Правда. Мы оба так думали.
– Я так думаю до сих пор, – сказал Бун.
Деккер чуть качнул головой. Хоть он был человек могучего интеллекта, это не отражалось на его плотно сбитых чертах лица – разве что в глазах, вперившихся сейчас не в пациента, а в стол между ними.
– Ты начал говорить во время сеансов, – сказал Деккер, – о преступлениях, которые, по-твоему, совершил. Помнишь что-нибудь?
– Ты же знаешь, что нет, – трансы были слишком глубокими. – Я вспоминаю, только когда ты ставишь пленку.
– Больше ставить не буду, – сказал Деккер. – Я все стер.
– Почему?
– Потому что… я боюсь, Бун. За тебя. – Он помолчал. – Возможно, за нас обоих.
По Скале пробежала трещина, и Деккеру никак ее было не скрыть.
– Что за преступления? – спросил Бун нерешительно.
– Убийства. Ты навязчиво твердишь только о них. Сперва я думал, это фантазии. В тебе всегда жила склонность к насилию.
– А теперь?
– А теперь я боюсь, что ты их совершил.
Настало долгое молчание, пока Бун присматривался к Деккеру – больше с озадаченностью, чем с гневом. Жалюзи были опущены не до конца. На него и на стол между ними падала полоска солнца. На стеклянной поверхности стояли бутылка воды, два стакана и лежал большой конверт. Деккер наклонился за ним.
– Сейчас я, наверное, в каком-то смысле тоже совершаю преступление, – сказал он Буну. – Конфиденциальность пациента – это одно; покрывать убийцу – другое. Но отчасти я до сих пор надеюсь, что это неправда. Хочу верить, что у меня получилось. Что у нас получилось. Вместе. Я хочу верить, что ты здоров.
– Но я здоров.
Вместо ответа Деккер разорвал конверт.
– Мне бы хотелось, чтобы ты взглянул на это, – сказал он, доставая на свет стопку фотографий. – Предупреждаю: зрелище не для слабонервных.
Он положил стопку на свое отражение, повернул для изучения Буна. Его предупреждение оказалось своевременным. Фотография сверху подействовала как физическое нападение. В Буне проснулся страх, какого он не знал на протяжении всего своего общения с Деккером: что изображение завладеет его воображением. Против этого суеверия он строил стены, кирпич за кирпичом, но теперь они сотряслись и грозили рухнуть.
– Это просто фотография.
– Точно, – ответил Деккер. – Просто фотография. Что ты видишь?
– Мертвого человека.
– Убитого.
– Да. Убитого.
Не просто убитого; распотрошенного. Жизнь вырезали в яростном натиске ударов и кромсания, клинок зачерпывал кровь из шеи и лица и метал на стену позади. На жертве были только шорты, так что раны на теле легко было пересчитать, несмотря на кровотечение. Так Бун и сделал, чтобы им не овладел ужас. Даже здесь, в этой комнате, где доктор изваял другое «я» из заболевания своего пациента, Бун никогда не задыхался от ужаса так, как сейчас. Он почувствовал в горле завтрак – или вчерашний ужин, – противоестественно приливший из кишечника. Дерьмо во рту – как грязь этого преступления.
«Считай раны», – говорил он себе; притворись, что это костяшки на счетах. Три, четыре, пять на животе и груди – одна особенно разодранная, где уже не рана, а рвано зияющая дыра, откуда торчали внутренности. Еще две – на плече. И лицо, разобранное порезами. Столькими, что не сосчитать даже самому отстраненному наблюдателю. Жертву обезобразили до неузнаваемости; глаза вынули, губы срезали, от носа оставили лохмотья.
– Достаточно? – спросил Деккер, словно еще нужно было спрашивать.
– Да.
– Это только начало.
Он открыл вторую фотографию, положив первую подле стопки. Здесь на софе раскинулась женщина, ее тело было выкручено противно жизни. Хотя, скорее всего, она не приходилась родственницей первой жертве, мясник придал жуткое сходство. Та же безгубость, та же безглазость. Рожденные от разных родителей, они стали братом и сестрой в смерти, загубленные одной рукой.
«Не я ли их отец?» – поймал себя на мысли Бун.
«Нет, – говорило его нутро. – Это сделал не я».
Но возражение упиралось в два момента. Во-первых, он знал, что Деккер не рискнет уравновешенностью пациента, не имея на то уважительной причины. Во-вторых – немногого стоит то возражение, когда оба знали, как легко обманывал себя разум Буна в прошлом. Если он несет ответственность за этот ужас, нельзя быть уверенным, что он бы это знал.
И он хранил молчание, не смея взглянуть на Деккера из страха, что увидит рухнувшую Скалу.
– Еще? – спросил Деккер.
– Если нужно.
– Нужно.
Он открыл третью фотографию, и четвертую, выкладывая их на столе, как карты таро – вот только каждая была Смертью. На кухне, у открытой дверцы холодильника. В спальне, рядом с лампой и будильником. На лестнице; у окна. Жертвы всех цветов и возрастов; мужчины, женщины и дети. Кто бы ни был виновным, он не делал различий. Он просто стирал жизнь, где ее видел. Не быстро; не эффективно. Комнаты, где умерли те люди, служили очевидным свидетельством тому, как убийца забавлялся с ними на свой лад. Падала мебель, пока они отшатывались от смертоносного удара, стены и краска оставались захватанными кровавыми отпечатками. Один лишился из-за лезвия пальцев – возможно, хватаясь за него; большинство лишилось глаз. Но никто не сбежал, как бы отважно ни сопротивлялся. В конце концов пали все – путаясь в нижнем белье или в поисках укрытия за шторой. Павший всхлип; павший хрип.
Всего фотографий было одиннадцать. Все отличались – большие и маленькие комнаты, одетые и голые жертвы. Но в то же время все были одинаковы: на них изображалось разыгравшееся безумие, и актер уже удалился со сцены.
Господь всемогущий, неужели это он?
Не зная ответа, он задал вопрос Скале, не отрывая глаз от блестящих карточек.
– Это сделал я? – спросил он.
Бун услышал вздох Деккера, но ответа не последовало, и тогда он рискнул бросить взгляд на обвинителя. Пока выкладывались фотографии, Бун чувствовал на темечке пытливый взгляд, словно саднящие мурашки. Но теперь вновь обнаружил лишь понурившийся взгляд.
– Пожалуйста, ответь, – сказал он. – Это сделал я?
Деккер потер влажные мешки под серыми глазами. Он уже не дрожал.
– Надеюсь, нет, – сказал он.
Ответ был до нелепого беспомощным. Они обсуждали не мелкий проступок. Это одиннадцатикратная смерть; а сколько еще убитых скрыто от глаз?
– Скажи, о чем я говорил, – попросил Бун. – Скажи в точности…
– В основном бред.
– Тогда с чего ты взял, что я виновен? Должны же быть причины.
– Картина не сразу сложилась целиком, – ответил Деккер. Он взглянул на мертвецкую на своем столе, поправив слегка выбившуюся фотографию средним пальцем.
– Я должен делать ежеквартальный отчет о нашем прогрессе. Тебе это известно. И я слушал записи прошлых сеансов, по порядку, чтобы оценить наши успехи… – он говорил медленно, устало. – И я заметил, что в твоих ответах всплывают одни и те же фразы. В большинстве случаев погребенные среди прочих слов – но они были. Ты словно в чем-то сознавался; но в чем-то столь ужасающем, что не мог этого выдать даже в состоянии транса. Взамен перекладывал в какой-то… шифр.
О шифрах Бун знал не понаслышке. В черные времена он слышал их всюду. Послания от воображаемого врага в шуме между радиостанциями; в шепоте машин перед рассветом. Неудивительно, что он сам освоил это искусство.
– Я поспрашивал мимоходом, – продолжил Деккер, – среди полицейских у меня на лечении. Ничего конкретного. И тогда они рассказали мне об убийствах. Конечно, из прессы я знал некоторые подробности. Похоже, убийства длятся два с половиной года. Несколько здесь, в Калгари; остальные – в часе езды. Дело рук одного человека.
– Меня.
– Не знаю, – сказал Деккер, наконец посмотрев на Буна. – Будь я уверен, я бы уже обо всем сообщил…
– Но ты не сообщаешь.
– Я хочу в это верить не больше тебя. Если все правда, то меня это нисколько не красит, – в Деккере чувствовался гнев, причем плохо завуалированный. – Вот почему я выжидал. Надеялся, ты будешь со мной, когда это случится вновь.
– Хочешь сказать, кто-то умер уже тогда, когда ты знал?
– Да, – ровно ответил Деккер.
– Господи!
От этой мысли Бун вскочил, задев ногой стол. Места преступлений разлетелись.
– Говори тише, – потребовал Деккер.
– Умирали люди – и ты ждал?
– Я пошел на этот риск ради тебя, Бун. Ты этого не ценишь?
Бун отвернулся. Его спина похолодела от пота.
– Сядь, – сказал Деккер. – Пожалуйста, сядь и скажи, что для тебя значат эти фотографии.
Бун невольно закрыл рот рукой. Из объяснений Деккера он знал, что говорит этот язык тела. Разум посредством тела хочет заглушить какое-то признание – или замять вовсе.
– Бун. Мне нужны ответы.
– Ничего не значат, – сказал Бун, не поворачиваясь.
– Совсем?
– Совсем.
– Взгляни еще.
– Нет, – твердо ответил Бун. – Не могу.
Он услышал вдох доктора и почти ожидал требования столкнуться лицом к лицу с ужасами снова. Но тон Деккера был умиротворяющим.
– Все хорошо, Аарон, – сказал он. – Все хорошо. Я их уберу.
Бун прижал ладони к закрытым глазам. Глазницы были горячими и мокрыми.
– Их нет, Аарон, – сказал Деккер.
– Нет, есть.
Они все еще были с ним, отпечатанные в памяти. Одиннадцать комнат и одиннадцать тел, застывшие перед мысленным взором и не поддающиеся экзорцизму. Стена, которую Деккер возводил пять лет, рухнула в столько же минут – от руки собственного архитектора. Бун снова сдался на милость безумия. Он слышал, как оно скулит в голове, раздаваясь из одиннадцати перерезанных трахей, одиннадцати вскрытых животов. Дыхание и кишечные газы пели старые безумные песни.
Почему же после всех трудов его оборону прорвали с такой легкостью? Глаза знали ответ, изливая слезы и признаваясь в том, чего не мог признать язык. Он виновен. Почему же еще? Руки, что он прямо сейчас вытирал о штаны, пытали и губили. Притворяться перед собой – лишь толкать их на новые преступления. Вместо того чтобы предлагать им очередной момент самодурства, лучше сознаться – хоть он не помнил ничего.
Бун обернулся к Деккеру. Фотографии лежали в стопке, лицом вниз.
– Ты что-то вспомнил? – спросил доктор, читая перемену на лице Буна.
– Да, – ответил он.
– Что?
– Это я, – просто сказал Бун. – Это все я.
IIАкадемия
Деккер был самым доброжелательным следователем, которого мог желать любой обвиняемый. Часы, проведенные с Буном после того первого дня, заполняли аккуратно сформулированные вопросы, пока вместе – убийство за убийством – они изучали свидетельства тайной жизни Буна. Вопреки настояниям пациента, Деккер рекомендовал осторожный подход. Слова о виновности – не веские улики. Нужно быть уверенными, что признание – не просто следствие стремления Буна к саморазрушению, к самооговору из-за желания быть наказанным.
Бун был не в том положении, чтобы спорить. Деккер знал его лучше, чем он сам. Не забыл он и замечание доктора, что если подтвердится худшее, то репутация доктора пойдет коту под хвост: они оба не имели права на ошибку. Единственным способом убедиться было пройти по подробностям убийств – датам, именам и местам – в надежде, что Бун вспомнит. Или что они обнаружат убийство, произошедшее, когда он неоспоримо находился в обществе людей.
Но был один аспект процесса, которого страшился Бун, – возвращение к фотографиям. Двое суток он сопротивлялся мягкому давлению, уступив лишь тогда, когда учтивость Деккера дала слабину и он накинулся на пациента с обвинениями в трусости и обмане. «Это что, всего лишь игра?» – говорил Деккер; упражнение в самобичевании, которое так ни к чему и не приведет? Коли так, Бун прямо сейчас может убираться из кабинета и плакаться в жилетку кому-нибудь другому.
Бун согласился изучить фотографии.
Ничего в них не подстегнуло память. Большинство подробностей смыла вспышка камеры; осталось только самое обыденное. Единственное, что могло бы вызвать реакцию – лица жертв, – стерто убийцей, изрублено до неузнаваемости; и самому профессиональному из патологоанатомов уже не собрать эти разбитые фасады. Так все свелось к мелким деталям: где Бун был в ту или иную ночь; с кем; что делал. Он никогда не вел дневник, так что сверить факты оказалось сложно, но большую часть времени – за исключением часов с Лори или Деккером, как будто ни разу не совпадавших с ночами убийств, – он был один и без алиби. К концу четвертого дня дело против него стало выглядеть очень убедительным.
– Хватит, – сказал он Деккеру. – С меня хватит.
– Я бы хотел пройтись еще разок.
– Какой толк? – спросил Бун. – Я хочу с этим покончить.
За прошедшие дни – и ночи – вернулись многие старые симптомы: признаки болезни, к избавлению от которой он, казалось, был так близок. Бун не мог проспать и нескольких минут, как устрашающие видения вырывали его в туманную бессонницу; он толком не ел; каждую минуту дня дрожал весь до мозга костей. Хотелось положить этому конец; хотелось признаться и дождаться наказания.
– Дай мне больше времени, – сказал Деккер. – Если обратимся в полицию сейчас, тебя заберут из моих рук. Возможно, даже запретят посещения. Ты останешься один.
– Я уже один, – ответил Бун. С тех пор как он впервые увидел фотографии, он оборвал все связи, даже с Лори, из страха перед своей склонностью к насилию.
– Я чудовище, – сказал он. – Мы оба это знаем. Все нужные доказательства у нас на руках.
– Вопрос не в одних доказательствах.
– А в чем тогда?
Деккер прислонился к окну – в последнее время его стало обременять его же грузное тело.
– Я не понимаю тебя, Бун, – сказал он.
Бун перевел взгляд от человека к небу. Сегодня дул ветер с юго-востока, торопил перед собой обрывки облаков. Хорошо бы оказаться там, думал Бун, быть легче воздуха. Здесь все такое тяжелое; хребет трещал под тяжестью плоти и вины.
– Я четыре года пытался понять твою болезнь, надеясь ее исцелить. И думал, что добился успеха. Думал, есть шанс, что все прояснится…
Он замолк перед лицом своей неудачи. Бун не настолько ушел в собственные мучения, чтобы не замечать, как сильны страдания этого человека. Но ничем не мог сгладить его боль. Просто смотрел, как проходят облака, высоко на свету, и знал, что впереди ждут лишь темные времена.
– Когда тебя заберет полиция… – пробормотал Деккер. – Не только ты останешься один, Бун. Я тоже. Ты станешь чужим пациентом – какого-нибудь психолога-криминалиста. Я не смогу тебя посещать. Вот почему я прошу… Дай мне больше времени. Позволь понять как можно больше перед тем, как между нами все будет кончено.
Он говорит, как возлюбленный, рассеянно подумал Бун; как будто то, что между нами, – это вся его жизнь.
– Я знаю, тебе больно, – продолжал Деккер. – И у меня есть лекарства. Таблетки, чтобы унять самое худшее. Пока мы не закончим…
– Я себе не доверяю, – прервал его Бун. – Я могу причинить кому-нибудь вред.
– Не причинишь, – уверенно и спокойно ответил Деккер. – Ночью об этом позаботятся лекарства. Все остальное время ты будешь со мной. Со мной ты в безопасности.
– Сколько еще ты хочешь?
– Самое большее – несколько дней. Я же немногого прошу? Я должен знать, почему у нас ничего не получилось.
Мысль о том, чтобы вновь пройти по этой окровавленной земле, устрашала, но за Буном оставался долг. Благодаря Деккеру он хотя бы одним глазком увидел новые возможности; теперь он обязан доктору и должен вынести хоть что-то из руин этого будущего.
– Только быстро, – сказал он.
– Спасибо, – сказал Деккер. – Это много для меня значит.
– И мне нужны таблетки.
Итаблетки он получил сполна. Деккер за этим проследил. Таблетки настолько мощные, что после приема он сомневался, сможет ли в будущем вспомнить свое имя. Таблетки, с которыми сон давался проще, а пробуждение становилось визитом в полужизнь, откуда он был рад сбежать снова. Таблетки, от которых он стал зависим спустя сутки.
Слово Деккера было твердым. Когда Бун просил еще, то получал еще, и под снотворным действием таблеток они вдвоем вернулись к уликам, пока доктор снова и снова перебирал подробности преступлений Буна в надежде их постичь. Но ничего не прояснялось. Из этих сеансов все более пассивный разум Буна мог восстановить лишь смазанные образы дверей, в которые он проскальзывал, и лестниц, по которым поднимался для совершения убийства. Он меньше и меньше замечал Деккера, делающего все, чтобы извлечь хоть что-либо ценное из замкнувшегося разума пациента. Теперь остались лишь сон и чувство вины, и Бун все больше надеялся на то, что однажды настанет конец и первому, и второму.
Только Лори – точнее, воспоминания о ней, – нарушала лекарственный режим. Иной раз он слышал в среднем ухе, как ее голос отчетливо повторял слова, произнесенные в каком-нибудь обыденном разговоре, всплывшем из взбаламученного прошлого. В этих фразах не было ничего важного; разве что они ассоциировались с образом, который он лелеял, с прикосновением. Теперь он не помнил ни образов, ни прикосновений – лекарства лишили его даже способности воображать. Остались лишь эти потерявшиеся реплики, беспокоившие не тем, что их как будто произносил кто-то над плечом, а тем, что Бун не мог вспомнить какого-либо контекста. Но хуже всего – звучание напоминало о той, кого он любил и кого больше никогда не увидит, разве что в другом конце зала суда. О той, кому он дал обещание, нарушенное всего через несколько недель. В муках, в нечленораздельных мыслях то нарушенное слово казалось не менее чудовищным, чем преступления на фотографиях. Оно обрекало на ад.
Или смерть. Лучше – смерть. Бун уже не знал, сколько времени прошло после заключения сделки с Деккером, когда он выменял этот ступор на еще несколько дней расследования, но не сомневался, что выполнил свои обязательства. Он весь выговорился. Больше нечего ни сказать, ни услышать. Оставалось только сдаться в руки закона и сознаться в преступлениях – или сделать то, на что государство уже не имело власти, и убить чудовище.
Он не осмелился известить об этом плане Деккера; знал, что доктор сделает все возможное, чтобы предотвратить самоубийство пациента. И еще один день разыгрывал покладистого подопытного. Затем, пообещав Деккеру, что вернется в кабинет на следующее утро, отправился домой и приготовился покончить с собой.
Дома Буна ждало еще одно письмо Лори – четвертое после его исчезновения, с требованиями объяснить, что случилось. Он прочел как мог – насколько позволяла затуманенная голова – и попытался написать ответ, не будучи уверенным в том, что хочет сказать. В итоге, сунув ее письмо в карман, он вышел в сумерки на поиски смерти.
Грузовик, под который он бросился, не смилостивился. Вышиб дух, но не жизнь. Помятого, истекающего кровью из-за многочисленных ссадин и царапин, его забрали в больницу. Позже он поймет, как это укладывается в общий порядок вещей и что в смерти под колесами ему отказано неспроста. Но в больнице, ожидая в белой палате, пока помогали более несчастным, он мог только проклинать свою неудачу. Чужие жизни Бун забирал с ужасной легкостью; своя же собственная ему не давалась. Даже в этом он выступал против себя.
Но несмотря на свои неказистые стены, палата – хоть он того и не знал, когда его доставили, – таила обещание. Там Бун услышал название, которое со временем сделает из него нового человека. По его зову он выйдет в ночь чудовищем и встретится с чудом.
Название то было Мидиан.
У них было много общего – не в последнюю очередь способность давать обещания. Но тогда как его заверения в вечной любви оказались пустыми всего через несколько недель, Мидиан давал обещания – полуночные, как его собственная глубочайшая полночь, – что не нарушила бы и сама смерть.
IIIРапсод
За годы болезни, посещений и выписок из сумасшедших домов и хосписов редкий собрат Буна по несчастью не был привязан к какому-нибудь талисману – знаку или сувениру, стерегущему врата его сердца и разума. Бун быстро научился не смотреть за эти мелочи свысока. «Что угодно, чтобы ночь протянуть», – эту аксиому он зазубрил на горьком опыте. Большинство подобных предохранителей хаоса были для обладателя чем-то личным. Безделушки, ключи, книги и фотографии – напоминания о хороших временах, лелеявшиеся, как защита против всего плохого. Но иные из них принадлежали коллективному сознанию. То были слова, что он слышал не раз: бессмысленные стишки, чей ритм унимал боль, имена богов.
Среди них – Мидиан.
Он слышал это название не меньше полудюжины раз от людей, встреченных им на жизненном пути – обычно выгоревших внутренне дотла. Когда они взывали к Мидиану, тот представлялся пристанищем, местом, куда хочется унестись. И более того: местом, где будут прощены любые совершенные грехи – реальные или воображаемые. Бун не знал происхождения этой мифологии и не так интересовался, чтобы расспрашивать. Он не нуждался в прощении или, по крайней мере, так думал. Теперь он узнал больше. Ему нужно было очиститься от многого; от мерзостей, которые укрывал разум, пока Деккер не пролил на них свет, и от которых не избавиться известными способами. Бун перешел в иной класс живых существ.
Мидиан призвал его.
Погруженный в страдания, Бун и не замечал, что белую палату с ним уже делит кто-то еще, пока не услышал хриплый голос.
– Мидиан…
Сперва он решил, что это очередной голос из прошлого, как голос Лори. Но когда тот раздался вновь, то прозвучал не над ухом, а из другого угла палаты. Бун открыл глаза, продрав левое веко, слипшееся от крови из пореза на виске, и взглянул на говорившего. Очередной раненый ночью бедолага, доставленный для лечения и предоставленный сам себе, пока не появится возможность его залатать. Он сидел в углу, самом дальнем от двери, к которой приковал свой бешеный взгляд, словно в любой миг мог войти его спаситель. Угадать его возраст или истинную внешность было практически невозможно: все скрыли грязь и запекшаяся кровь. «Должно быть, я выгляжу не лучше, а то и хуже», – подумал Бун. Он не возражал; люди и так на него таращились. И его, и этого человека в углу в нынешнем состоянии любой обходил бы за километр.
Но тогда как он – в джинсах, расцарапанных ботинках и черной футболке – был очередным пустым местом, второй определенно выделялся. Длиннополое пальто отличалось монашеской строгостью; седые волосы туго стянуты в плетеный хвост, как у лошади, и свисали до середины спины. На шее – украшения, почти невидимые за высоким воротником, а на больших пальцах рук кривились два искусственных ногтя в виде крюков, вроде бы сделанные из серебра.
Наконец снова то название, из уст второго человека.
– …Ты заберешь меня? – спросил он тихо. – Заберешь меня в Мидиан?
Его глаза ни на миг не отрывались от двери. Казалось, он никого не замечает – пока без предупреждения не повернул раненую голову и не сплюнул. На пол у ног Буна шлепнулась слюна в прожилках крови.
– Убирайся на хуй отсюда! – крикнул он. – Ты не подпускаешь их ко мне. Они не придут, пока ты здесь.
Бун слишком устал, чтобы спорить, и был слишком помятым, чтобы подняться. Он позволил человеку и дальше яриться.
– Убирайся! – повторил тот. – Они не покажутся таким, как ты. Ты что, не понимаешь?
Бун откинул голову и попытался не дать посторонней боли примешаться к его собственной.
– Блять! – воскликнул незнакомец. – Я их пропустил. Я их пропустил!
Встал и подошел к окну. Снаружи стояла непроницаемая тьма.
– Они прошли мимо, – пробормотал он внезапно хнычущим голосом. В следующий миг он уже стоял в метре от Буна, улыбаясь сквозь грязь на лице.
– Есть что-нибудь от боли? – поинтересовался он.
– Мне что-то дала медсестра, – ответил Бун. Человек снова сплюнул, но в этот раз не на Буна, а на пол.
– Бухло, черт возьми… – сказал он. – Есть выпить?
– Нет.
Ухмылка тут же улетучилась, лицо сморщилось от слез. Он отвернулся от Буна, всхлипывая и вновь затянув жалобу.
– Почему они меня не примут? Почему не приходят за мной?
– Может, придут попозже, – сказал Бун. – Когда меня не будет.
Человек повернулся обратно.
– Что ты знаешь? – спросил он.
Немногое – вот был ответ, но его Бун придержал при себе. В голове уже хватало фрагментов мифологии Мидиана, чтобы захотеть узнать больше. Разве это не место, где могли обрести дом те, у кого кончились все пристанища? И разве сам он теперь не из их числа? У него не осталось источника утешений. Ни Деккера, ни Лори, ни даже смерти. Пусть Мидиан лишь очередной талисман, ему бы хотелось услышать его историю.
– Расскажи, – попросил он.
– Я спросил, что ты знаешь, – ответил бродяга, цепляя крюком на левой руке кожу под небритым подбородком.
– Я знаю, что там забирают боль, – ответил Бун.
– И?
– Я знаю, что там никому не отказывают.
– Неправда, – последовал ответ.
– Нет?
– Если бы там никому не отказывали, думаешь, я бы прохлаждался здесь? Думаешь, он не стал бы тогда самым большим городом на земле? Конечно же там отказывают…
Блестящие от слез глаза вперились в Буна. «Понимает ли он, что я ничегошеньки не знаю?» – спросил себя Бун. Похоже, нет. Человек продолжал говорить, без страха выдать секрет. Или, если точнее, свой страх перед секретом.
– Я не иду туда, потому что могу оказаться недостойным, – сказал он. – А это так просто не прощают. Там вообще не прощают. Знаешь, что там делают с теми… кто недостоин?
Буна заинтересовали не столько обряды посвящения Мидиана, сколько уверенность человека, что это место существует. Он говорил о Мидиане не как о Шангри-Ла сумасшедших, но как о месте, которое можно найти, куда можно войти, с которым можно заключить мир.
– Ты знаешь, как туда попасть? – спросил он. Бродяга отвернулся. Буна захлестнула паника от прерванного зрительного контакта; он испугался, что мерзавец утаит полную историю.
– Мне нужно знать, – сказал Бун.
Тот снова взглянул на него.
– Я вижу, – произнес он, и в его голосе прозвучала издевка, незнакомца явно забавляло отчаяние Буна.
– К северо-западу от Атабаски, – ответил он наконец.
– Да?
– Так я слышал.
– Там пусто, – ответил Бун. – Можно скитаться вечно, если нет карты.
– Мидиан не отмечен на карте, – сказал бродяга. – Ищи к востоку от Пис-Ривера; близ Шир-Нека; к северу от Двайера.
В перечислении ориентиров не промелькнуло ни намека на сомнение. Он верил в существование Мидиана так же – а то и крепче, – как в четыре стены, которые его замкнули.
– Как тебя зовут? – спросил Бун.
Вопрос как будто поставил в тупик. Давно уже никто не заботился спрашивать его имя.
– Нарцисс, – сказал он после паузы. – А тебя?
– Аарон Бун. Никто не зовет меня Аароном. Просто Бун.
– Аарон, – сказал второй. – Откуда ты услышал о Мидиане?
– Оттуда же, откуда и ты, – сказал Бун. – Оттуда же, откуда и все. От других. От страдальцев.
– От чудовищ, – сказал Нарцисс.
Бун их таковыми не считал, но, возможно, бесстрастному оку такими они и кажутся; бредящие и рыдающие, неспособные удержать свои кошмары под замком.
– Только им и рады в Мидиане, – объяснил Нарцисс. – Если ты не зверь, то ты жертва. Верно же? Либо одно, либо другое. Вот почему я не смею идти без сопровождения. Я жду, когда за мной придут друзья.
– Те, кто уже туда попал?
– Именно, – сказал Нарцисс. – Кто-то жив. Кто-то попал туда после смерти.
Буну показалось, что он ослышался.
– После? – переспросил он.
– У тебя нет ничего от боли? – спросил Нарцисс, его голос снова сменился, в этот раз стал клянчащим.
– Есть таблетки, – сказал Бун, вспоминая об остатках запаса Деккера. – Хочешь?
– Что угодно.
Бун был только рад от них избавиться. Они держали разум в оковах, довели до того, что ему стало едино, выживет он или умрет. Теперь все иначе. Есть куда податься, есть место, где наконец можно встретить тех, кто поймет ужасы, что он переживает. Чтобы добраться до Мидиана, не нужны таблетки. Нужна сила – и желание быть прощенным. Второе было. Первое же его израненному телу придется найти.
– Где они? – спросил Нарцисс и обрадовался от предвкушения.
Когда Буна только приняли, с него сняли кожаную куртку – для беглого осмотра ущерба от самовредительства. Она висела на спинке стула – дважды сброшенная кожа. Он нырнул рукой во внутренний карман, но, к своему изумлению, обнаружил, что знакомого флакончика там нет.
– Кто-то лазил в моей куртке.
Он обшарил остальные карманы. Все пусты. Записка Лори, его кошелек, таблетки – ничего нет. Всего через секунду он осознал, зачем им понадобились указания на его личность и вытекающие из этого факта следствия. Он предпринял попытку самоубийства; наверняка считалось, что он готов ее повторить. В кошельке хранился адрес Деккера. Доктор наверняка уже в пути, чтобы забрать блудного пациента и передать властям. В руках закона ему уже не увидеть Мидиана.
– Ты сказал, у тебя есть таблетки! – вскрикнул Нарцисс.
– Их забрали!
Нарцисс вырвал куртку из рук Буна и принялся ее потрошить.
– Где? – кричал он. – Где?
Лицо опять сморщилось, когда он осознал, что не получит своей дозы покоя. Он выронил куртку и отшатнулся от Буна – слезы снова полились, но в этот раз на широкую улыбку.
– Я знаю, что ты делаешь, – сказал он, показывая на Буна со смехом и всхлипами в равной мере. – Тебя подослал Мидиан, чтобы узнать, достоин ли я. Ты пришел убедиться, что я один из вас!
Он не дал Буну возможности возразить – так восторг перерос в истерику.
– Я здесь молюсь, чтобы кто-нибудь пришел; умоляю; а ты все это время сидишь рядом и смотришь, как я обосрался. Как я обосрался!
Он расхохотался. Затем продолжил смертельно серьезно:
– Я никогда не сомневался. Ни разу. Всегда знал, что кто-нибудь придет. Но я ожидал увидеть знакомое лицо. Может быть, Марвина. Надо было понимать, что пришлют новенького. Разумно. И ты видел, да? Ты слышал. Я не стыжусь. Меня так и не заставили стыдиться. Спроси кого хочешь. Они пытались. Снова и снова. Сволочи залезли мне в башку и пытались разобрать по кусочкам, пытались вывести из меня Диких. Но я держался. Я знал, что рано или поздно придешь ты, и хотел быть наготове. Вот зачем я их ношу.
Он выставил перед лицом большие пальцы.
– Чтобы показать тебе.
Посмотрел по сторонам.
– Хочешь увидеть? – спросил он.
Ответ не требовался. Руки уже вскинулись к лицу, крюки коснулись кожи под ушами. Бун смотрел – отрицать или взывать к здравому смыслу было бесполезно. Этот момент Нарцисс репетировал уже бессчетное число раз; он не позволил бы его отнять. Крюки – острые как бритва – рассекли кожу без звука, но кровь побежала мгновенно, по шее и рукам. Выражение лица не изменилось – лишь усилилось: маска, на которой стали едины музы комедии и трагедии. Затем, держа пальцы по сторонам лица, он ровно провел острыми крюками вдоль подбородка – с хирургической точностью. Раны открывались в идеальной симметрии, пока крюки не встретились внизу.
Только тогда он уронил одну руку – с крюка и запястья капала кровь, – а второй провел по лицу, чтобы найти край кожного лоскута.
– Хочешь видеть? – спросил он вновь.
– Не надо, – пробормотал Бун.
Он остался неуслышанным. Резким рывком снизу вверх Нарцисс отделил от мышц маску из кожи и начал рвать, обнажая истинное лицо.
Из-за спины Буна раздался крик. Дверь была открыта, на пороге стояла одна из медсестер. Он видел уголком глаза: лицо белее униформы, рот широко раскрыт; а за ней – коридор и свобода. Но он не мог заставить себя отвернуться от Нарцисса – не раньше, чем откровение явится из-за крови, повисшей в воздухе между ними. Бун хотел видеть тайное лицо: лицо Дикого под кожей, дающее право войти в Мидиан. Красный дождь рассеялся. Воздух очистился. Теперь он видел лицо, отчасти, но не мог разобраться в его сложности. Перед ним шла узлами и скалилась анатомия зверя – или же человеческая ткань, измученная самовредительством? Еще миг – и он узнает…
И тут кто-то схватил Нарцисса, заломил руки и потащил к двери. Он заметил, как Нарцисс поднимает смертоносные ладони, чтобы остановить своих спасителей, затем на него накинулись люди в белых халатах – и заслонили. В самый разгар потасовки Бун рискнул. Оттолкнул медбрата, схватил свою кожаную куртку и бросился бегом в неохраняемую дверь. Побитое тело оказалось не готово к столь решительным действиям. Он запнулся. Тошнота и прострелы в конечностях грозили обрушить его на колени, но вида окруженного и связанного Нарцисса хватило, чтобы придать сил. Он унесся по коридору, пока никто не успел и глазом моргнуть.
Направляясь к двери в ночь, он слышал, как в возмущении Нарцисс повышает голос – гневный вой, до ничтожного человеческий.
IVНекрополь
Хотя от Калгари до Атабаски было немногим более пятисот километров, дорога заводила путника на границу другого мира. К северу отсюда шоссе было мало, а обитателей – и того меньше, тогда как плодородные прерии провинций неуклонно сменялись лесами, болотами и глушью. Здесь же проходила граница познаний Буна. Недолгая работа дальнобойщиком в двадцать лет заводила его ни много ни мало до Боннивиля на юго-востоке, Баррхеда на юго-западе и до самой Атабаски. Но территорию далее он не знал, разве что только в виде названий на карте. Или, вернее, отсутствия названий. Здесь вдаль тянулась земля, редко усеянная мелкими фермерскими поселениями; одно из них носило название, упомянутое Нарциссом: Шир-Нек.
На окраине Калгари Бун украл карту, а также мелочь, которую хватило на бутылку бренди. Он за пять минут прошерстил три автомобиля, стоявших на подземной парковке, и был таков, с картой и деньгами, прежде чем охрана отследила источник сигнализаций.
Дождь омывал лицо; окровавленную футболку он выкинул и только радовался, что любимая куртка стала ближе к телу. Затем нашел попутку до Эдмонтона и еще одну, которая довезла его через Атабаску в Хай-Прери. Это было легко.
Легко? Пуститься на поиски места, известного только по слухам меж сумасшедших? Возможно, нелегко. Но необходимо – даже неизбежно. С мига, когда его отринул грузовик, под чьими колесами он собирался умереть, путь был предопределен. Возможно, и задолго до этого, просто Бун никогда не видел приглашения. Но ощущение правильности выбора едва не сделало его фаталистом. Если Мидиан существует и готов его принять, то он отправится туда, где наконец обретет самопознание и покой. Если же нет – если это лишь талисман для испуганных и пропащих, – то и это правильно, и он встретит участь, ожидавшую искателей пустоты. Лучше это, чем таблетки, чем бесплодное стремление Деккера к логике.
Старания доктора искоренить в Буне чудовище были обречены на провал. Это стало ясно как день. Бун-человек и Бун-чудовище неотделимы. Они едины; они шли по одной дороге, единые разумом и телом. И что бы ни ждало в конце той дороги – смерть или слава, – это удел их обоих.
Квостоку от Пис-Ривер, сказал Нарцисс, близ Шир-Нека; к северу от Двайера.
В Хай-Прери пришлось спать на улице до следующего утра, когда он нашел попутку до Пис-Ривер. Водителем была женщина около шестидесяти, гордившаяся регионом, который знала с самого детства. Она с удовольствием преподала ему на скорую руку урок географии. Бун не упоминал о Мидиане, но Двайер и Шир-Нек она знала – последний был городом в пять тысяч душ населения к востоку от Трассы 67. Он бы сократил себе путь на добрых триста километров, не отправься до Хай-Прери, а возьми на север раньше, услышал Бун. Не суть, добавила она; ей известно местечко в Пис-Ривер, где фермеры останавливались перекусить перед тем, как отправиться домой, на свои участки. Там он найдет попутку, которая довезет до требуемого места.
«У тебя там родные?» – спросила она. Он сказал, что да.
Когда последняя машина высадила его где-то в миле пути от Двайера, дело близилось к сумеркам. Он смотрел, как пикап отправился по гравийной дороге в сгущающуюся синеву, а затем зашагал к видневшемуся невдалеке городку. Ночь сна под открытым небом и странствия на фермерских автомобилях по дорогам, видавшим лучшие дни, взяли свое от уже изможденного организма. Прошел час, прежде чем он добрался до окраины Двайера, и к этому времени ночь полностью вступила в свои права. Судьба вновь оказалась на его стороне. Днем он бы не заметил мерцающие вдали огоньки – мерцающие не приветственно, а угрожающе.
Перед ним была полиция; судя по всему, три-четыре машины. Возможно, они преследовали кого-то совершенно другого, но в том он сомневался. Скорее всего, Нарцисс, утратив разум, рассказал следователям то же, что и Буну. В таком случае это теплый прием. Его наверняка уже ищут от дома к дому. А раз ищут здесь, то и в Шир-Неке тоже. Его ожидали.
Благодарный ночи за укрытие, он свернул с дороги на поле рапса, где можно было залечь и обдумать следующий ход. Явно не стоило и пытаться заходить в Двайер. Лучше сразу же направляться в Мидиан, забыв про голод и усталость и доверившись в пути звездам и инстинкту.
Он поднялся, пропахший землей, и двинулся, как ему казалось, в северном направлении. Он очень хорошо понимал, что с подобной скудной ориентацией может дать маху мимо цели на мили – и так же просто не заметить ее в темноте. Неважно; другого выбора не осталось, и это по-своему утешало.
За пятиминутный воровской опыт ему не подвернулись плохо лежащие часы, так что о времени он мог судить только по медленному движению созвездий над головой. Воздух стал холодным, затем морозным, но он продолжал свой тяжелый путь, избегая дорог, когда была возможность, хотя идти по ним было бы легче, чем по вспаханной и засеянной земле. Однажды эта предосторожность показала себя обоснованной, когда по дороге, которую он перешел всего минуту назад, практически бесшумно скользнули две полицейские машины спереди и сзади от черного лимузина. Не было никаких доказательств, которые могли бы подкрепить ощущение, внезапно охватившее Буна, но он был более чем уверен, что пассажир лимузина – Деккер, добрый доктор, все еще гоняющийся за пониманием.
Затем – Мидиан.
Как из ниоткуда – Мидиан. Только что ночь впереди была безликой темнотой, и вдруг на горизонте горстка зданий, чьи крашеные стены поблескивают серо-голубым в звездном свете. Бун постоял несколько минут, изучая вид. Ни в одном окне и ни на одном крыльце не горел свет. Уже, наверное, за полночь, и жители городка лежат в постелях, предвкушая наступление утра и грядущую работу. Но чтобы ни единого огонька? Это показалось странным. Как бы ни был мал Мидиан – забытый картографами и установщиками знаков, – неужели он претендовал на отсутствие у людей бессонницы; или отсутствие детей, нуждающихся в утешении ночника, который горит все темные часы напролет? Вероятнее, что Буна уже поджидают – Деккер и полиция, – скрывшись в тенях, пока ему не достанет глупости сунуться в их западню. Самым простым решением было бы поджать хвост и оставить их киснуть в своем бдении, но у него было мало сил. Если отступить сейчас, сколько еще придется ждать шанс вернуться в поселение – с каждым часом подвергая себя опасности быть обнаруженным и арестованным?
Он решил обогнуть город по краю и разведать обстановку. Если не найдет признаков полицейского присутствия, то войдет – и примет последствия. Он проделал весь этот путь не для того, чтобы теперь повернуть.
Пока Бун шел по юго-восточному краю, Мидиан не разоблачил ничего – кроме, разве что, пустоты. На улицах не было видно ни одного автомобиля – не только полицейских машин, которые могли затаиться между домами, но и пикапов, и фермерской техники. Он начал задаваться вопросом, что если городок – одно из религиозных поселений, о которых он читал, куда электричество или двигатель внутреннего сгорания не допускает догма?
Однако взобравшись на гребень пригорка, на вершине которого стоял Мидиан, он нашел второе и более простое объяснение. В Мидиане никого не было. От этой мысли он остолбенел. Уставился на дома в поисках признаков ветшания, но ничего не заметил. Крыши, сколько он видел, были целы, ни одно здание не зависло на грани разрушения. И все же в ночи столь тихой, что слышался шорох падающих звезд, из города он не слышал ничего. Раздайся в Мидиане хотя бы стон во сне, ночь донесла бы этот звук, но вокруг стояла тишина.
Мидиан был призрачным городом.
Никогда в жизни Бун не ощущал подобного одиночества. Он был как пес, который вернулся домой, но не нашел хозяев и теперь не знал ни смысла жизни, ни то, обретет ли его вновь.
Только через несколько минут он смог тронуться с места и продолжить обход. И через двадцать метров, с высоты холма, ему открылся вид на сцену намного более загадочную, чем безлюдный Мидиан.
На противоположной стороне городка находилось кладбище. Точка обзора позволяла без помех окинуть его взглядом, несмотря на высокие стены вокруг. Предположительно, его строили для целого региона, так как оно было гораздо больше, чем мог потребовать размер Мидиана. Многие мавзолеи впечатляли габаритами даже на расстоянии, а расположение аллей, деревьев и гробниц придавало кладбищу видимость маленького поселения.
Бун начал спускаться к нему по склону холма, все еще сторонясь самого городка. После притока адреналина от того, что он нашел Мидиан и подошел к нему, запасы сил быстро истощались; боль и измождение, ранее приглушенные предвкушением, теперь вернулись сторицей. Он знал, уже недолго осталось до того момента, когда мышцы совершенно откажут и он рухнет. Возможно, за стенами кладбища найдется ниша, где он сможет спрятаться от преследователей и отдохнуть.
Было два способа войти. Маленькая калитка в боковой стене и большие двустворчатые ворота, выходящие на город. Он выбрал первое. Калитка была заперта на щеколду, но не на замок. Он тихонько толкнул ее и вошел. Сходство кладбища с городом, подмеченное на холме, укрепилось, когда кругом возвысились мавзолеи, как дома. Их масштаб, как только он пригляделся к ним вблизи, и их утонченность озадачивали. Что за великие семьи населяли город или его предместья, если им хватало средств хоронить своих мертвецов в подобной роскоши? Небольшие общины прерий цеплялись за землю, пытаясь себя обеспечить, но она редко обогащала; а если и обогащала – нефтью или золотом, – то не в таком масштабе. И все же вот они: величественные склепы, улица за улицей, выстроенные во всех стилях от классического до барочного и украшенные – хоть Бун и сомневался, что утомленные глаза говорят правду, – узорами противоборствующих теологий.
Это было за пределами его понимания. Ему требовался сон. Гробницы простояли век, а то и больше; на рассвете загадка никуда не денется.
Он нашел себе постель между двумя могилами, подальше от чужих глаз, и прислонил голову. Весенняя трава пахла сладко. Он спал на подушках куда хуже – и будет спать еще.
VДругая обезьяна
Его разбудило животное – рев пробрался в плавающие сны и вернул с небес на землю. Бун открыл глаза и сел. Он не видел пса, но все еще слышал. Не за спиной ли тот? Звук отдавался туда-сюда между соседствующих склепов. Очень медленно Бун оглянулся через плечо. Темнота была глубокой, но не могла целиком скрыть огромного зверя, чья порода не поддавалась определению. Зато нельзя было неверно истолковать угрозу, рвущуюся из глотки. Судя по тону рыка, зверю не угодил пристальный взгляд.
– Эй, песик… – произнес Бун тихо. – Все хорошо.
Начал со скрипом подниматься, зная, что если останется лежать, то животному станет проще добраться до горла. Конечности затекли от сна на холодной земле; он двигался, как старик. Возможно, это и удержало зверя от нападения; тот просто наблюдал, а полумесяцы белков в глазах – единственное, что можно было разглядеть, – расширялись, пока пристальный взгляд следил за перемещением в вертикальное положение. Оказавшись на ногах, Бун обернулся к созданию, которое начало приближаться к нему. Что-то в его движении заставило Буна подумать, что зверь ранен. Он слышал, как тот подволакивает лапу, опустив голову и рвано шаркая.
С губ уже готовы были слететь слова утешения, когда шею взяла в замок рука, перехватывая и дыхание, и слова.
– Шелохнешься – распотрошу.
С этой угрозой вторая ладонь скользнула вдоль тела, и пальцы впились в живот с такой силой, что Бун не сомневался: человек исполнит угрозу и голой рукой.
Бун сделал слабый вдох. Даже от такого пустяка смертная хватка на шее и животе усилилась. Он ощутил, как по животу в джинсы побежала кровь.
– Ты кто, блять, такой? – потребовал знать голос.
Бун не умел врать; правда была безопаснее.
– Меня зовут Бун. Я пришел… Я пришел найти Мидиан.
Не ослабла ли рука на животе, когда он назвал свою цель?
– Зачем? – теперь потребовал второй голос. В мгновение ока Бун осознал, что голос донесся из теней перед ним, где стоит раненый зверь. Более того – от зверя.
– Мой друг задал вопрос, – произнес голос над ухом. – Отвечай.
Бун, дезориентированный от нападения, остановил взгляд на том, что скрывалось в тенях, и усомнился в своих глазах. Голова вопрошающего не была твердой; почти казалось, что она вдыхает свои зыбкие черты, их вещество темнеет и втекает через глазницы, ноздри и рот.
Забылись все мысли о своем бедствии; теперь его обуял восторг. Нарцисс не врал. И вот тому преображающееся доказательство.
– Я пришел быть среди вас… – сказал он, отвечая на вопрос этого чуда. – Я пришел, потому что здесь мое место.
Из тихого смеха позади возник вопрос.
– Как он выглядит, Пелокин?
Создание выпило свою звериную морду. Под нею осушились человеческие черты на теле скорее рептилии, нежели млекопитающего. Конечность, что он подволакивал, оказалась хвостом; раненая походка – поступью ящера с короткими лапами. Все это тоже исправлялось, когда по торчащему позвоночнику пробежала дрожь перемен.
– На вид Естественный, – ответил Пелокин. – Не то чтобы это что-то значило.
Почему напавший не может взглянуть сам, удивился Бун.
Он бросил взгляд на руку у живота. На ней было шесть пальцев, кончавшихся не ногтями, а когтями, зарывшимися в мышцы уже на полдюйма.
– Не убивайте меня, – сказал он. – Я проделал долгий путь, чтобы добраться сюда.
– Слыхал, Джеки? – спросил Пелокин, отталкиваясь от земли четырьмя ногами, чтобы встать прямо перед Буном. Его глаза, теперь на одном уровне с глазами Буна, оказались ярко-голубыми. Дыхание – как жар, пышущий из открытой печи.
– Что ты тогда за зверь? – продолжил он. Трансформация практически завершилась. Человек внутри чудовища был ничем не примечателен. Сорокалетний, тощий, с кожей болезненного цвета.
– Отведем его вниз, – сказал Джеки. – Лайлсбург захочет на него взглянуть.
– Возможно, – сказал Пелокин. – Но думаю, мы понапрасну потратим его время. Это Естественный, Джеки. Я их чую.
– Я проливал кровь… – пробормотал Бун. – Убил одиннадцать человек.
Его изучили голубые глаза. В них стоял смех.
– Сомневаюсь, – сказал Пелокин.
– Решать не нам, – вставил Джеки. – И не тебе судить.
– У меня же есть голова на плечах, верно? – сказал Пелокин. – Я узнаю чистого за километр, – он покачал пальцем перед Буном. – Ты не из Ночного народа, – сказал он. – Ты мясо. Вот что ты есть. Мясо для зверя.
На этих словах веселье исчезло с его лица, сменяясь голодом.
– Мы так не можем, – возразило второе создание.
– А кто узнает? – спросил Пелокин. – Кто хоть когда-нибудь узнает?
– Мы нарушаем закон.
Пелокина это как будто не тронуло. Он обнажил зубы, из щербин просочился темный дым, поднимаясь к лицу. Бун знал, что будет дальше. Человек выдыхал то, что только что вдохнул, – свою ящерную личность. Пропорции головы уже незаметно менялись, словно под кожухом плоти ломался и перестраивался череп.
– Вы не можете меня убить! – сказал он. – Мое место рядом с вами.
Не отказ ли раздался из дыма перед ним? Если так, то он потерялся в трансформации. Прения закончились. Зверь собирался его съесть…
Он почувствовал в животе острую боль и, бросив взгляд туда, увидел, что когтистая лапа отделилась от плоти. Хватка на шее ослабла, и создание, стоявшее за ним, произнесло:
– Беги.
Уговоры не потребовались. Не успел Пелокин завершить свое перевоплощение, как Бун выскочил из хватки Джеки и ринулся прочь. Всякое чувство ориентации позабылось в отчаянии момента – отчаянии, распаленном яростным ревом голодного зверя и шумом – казалось, почти мгновенным – погони.
Кладбище было лабиринтом. Он бежал вслепую, ныряя вправо и влево, когда бы ни подворачивался проход, и ему не было нужды оглядываться через плечо, чтобы знать: пожиратель близко. На бегу в мыслях отдавалось обвинение:
Ты не из Ночного народа. Ты мясо. Вот что ты есть. Мясо для зверя.
Слова были болью мучительней, чем та, что шла от ноющих ног и легких. Даже здесь, промеж чудовищ Мидиана, ему не место. А если не здесь, то где? Он бежал, как всегда бежит добыча, когда по пятам за ней следует голод, – но в этой гонке ему было не победить.
Он остановился. Обернулся.
Пелокин находился в пяти-шести метрах, со все еще человеческим телом, голым и уязвимым, но с головой совершенно звериной и широкой пастью, усыпанной зубами, как шипами. Он тоже встал, возможно ожидая, что Бун достанет оружие. Когда этого не случилось, поднял к жертве руки. Позади него показался Джеки, и Бун впервые увидел этого человека. Или людей? На бугорчатой голове было два лица, оба – с перекошенными чертами; глаза так разбросаны, что смотрели куда угодно, но не вперед, рты сливались в едином порезе, нос – щели без костей. Лицо зародыша из шоу уродцев.
Джеки воззвал в последний раз, но вытянутые руки Пелокина уже преображались от пальцев до локтя, а их хрупкость сменялась внушительной силой.
Не успели мускулы затвердеть, как он напал на Буна, повалив в прыжке свою жертву. Бун пал перед ним. Поздно уже было жалеть о своем бездействии. Он чувствовал, как когти рвут куртку, обнажая вкусную плоть на груди. Пелокин поднял голову и ухмыльнулся – выражение, не созданное для такой пасти; а потом впился в мясо. Зубы ужасали не размером, а числом. Было не так больно, как ожидал Бун, пока Пелокин не дернулся назад, вырывая мышцы, прихватив кожу и сосок.
Боль пробудила Буна от смирения; он забился под тяжестью Пелокина. Но зверь выплюнул шмат из пасти и вернулся за куском получше, выдохнув запах крови в лицо добычи. Для выдоха была причина; на следующем вдохе он высосет сердце и легкие из груди Буна. Тот позвал на помощь – и она пришла. Перед роковым вдохом Джеки схватил Пелокина и оттащил от его ужина. Бун почувствовал, как подняли вес твари, и через туман агонии разглядел, как его защитник борется с Пелокином, как сплетаются их бьющиеся конечности. Он не ждал, чтобы порадоваться за победителя. Зажимая ладонью рану на груди, поднялся на ноги.
Здесь нет ему пристанища; Пелокин наверняка не единственный местный обитатель с пристрастием к человеческому мясу. Бун шел, спотыкаясь, по некрополю, чувствовал взгляды других – как они ждут, когда он запнется и упадет, чтобы прибрать его безнаказанно.
И все же организм, пусть и травмированный, не подвел. В мышцах била ключом энергия, чего он не чувствовал с тех пор, как перестал заниматься самовредительством, – теперь мысль об этом претила ему как никогда. Даже у раны, пульсирующей под рукой, была своя жизнь – и она ликовала. Боль ушла, уступив место не онемению, а почти эротической чувствительности, искушая Буна запустить руку в грудь и приласкать собственное сердце. Тешась подобным вздором, он позволил инстинкту направлять себя, что вскоре привело его к двустворчатым воротам. Засов не поддался скользким от крови рукам, и тогда он перелез через ворота с легкостью, от которой в горле встал смех. Потом направился к Мидиану – бежал уже не из-за страха погони, а ради удовольствия от движения и чувства скорости.
VIГлиняные ноги
Город оказался таким же пустым, каким он его знал. Хотя с расстояния в полкилометра состояние домов казалось приличным, более пристальный осмотр показал, что оно заметно хуже – дома стояли нежилыми весь цикл времен года. Все еще чувствуя прилив бодрости, Бун боялся, что со временем потеря крови все-таки сделает свое дело. На рану требовалось что-то наложить, пусть даже примитивное. В поисках обрывка штор или забытого постельного белья Бун отворил дверь в одном из домов и нырнул во тьму.
Он не подозревал, пока не оказался внутри, насколько, до странного, обострились его чувства. Глаза с готовностью пронзили сумрак, обнаруживая жалкий хлам, некогда оставленный жильцами, под слоем сухой почвы прерии, нанесенной через разбитое окно и покосившуюся дверь. Нашлась ткань – сырое запятнанное белье, которое он изорвал зубами и правой рукой на полосы, левой по-прежнему зажимая рану.
Он с головой ушел в процесс, когда услышал скрип половиц на крыльце. Бинты выпали из зубов. Дверь стояла нараспашку. На пороге высился силуэт человека, чье имя Бун отлично знал, хотя лицо его и было в тени. Он чуял одеколон Деккера; слышал сердцебиение Деккера; на вкус чувствовал пот Деккера, разлитый в воздухе между ними.
– Итак, – сказал доктор. – Вот и ты.
На залитой звездным светом улице собирались люди. Неестественно острым слухом Бун уловил звучание их нервных шепотков и ветров, ходивших по урчащим кишкам, слышал, как взводят курок, как оружие готово уложить ненормального, попытайся он улизнуть.
– Как ты меня нашел? – спросил он.
– Нарцисс, верно? – сказал Деккер. – Твой друг в больнице?
– Он мертв?
– Боюсь, что да. Он умер в бою.
Деккер сделал шаг в дом.
– Ты ранен, – сказал он. – Что ты с собой сделал?
Что-то не дало Буну ответить. Не то ли, что в причудливость загадок Мидиана никто не поверит? Или то, что их природа – не дело Деккера? Явно не последнее. Преданность Деккера постижению всего чудовищного не подлежала сомнению. С кем же делиться откровением, как не с ним? И все же Бун колебался.
– Скажи, – повторил Деккер. – Откуда у тебя рана?
– Потом, – ответил Бун.
– Никакого «потом» не будет. Думаю, ты это знаешь.
– Я выживу, – сказал Бун. – Все не так плохо, как видится. По крайней мере, не так плохо чувствуется.
– Я не о ране. Я о полиции. Тебя ждут.
– Знаю.
– И ты не выйдешь без сопротивления, так?
Бун сам уже не знал. Голос Деккера так сильно напоминал о безопасности – он чуть не поверил, что это снова возможно, пожелай того доктор.
Но сейчас Деккер говорил не о безопасности. Только о смерти.
– Ты серийный убийца, Бун. Отчаянный. Опасный. Трудно было убедить их подпустить меня к тебе.
– Я рад, что ты пришел.
– Я тоже рад, – ответил Деккер. – Я хотел попрощаться.
– Почему все обязательно должно быть так?
– Ты сам знаешь.
Нет, он не знал. Что он знал – со всевозрастающей уверенностью, – Пелокин сказал правду.
«Ты не из Ночного народа» – вот что он сказал.
И был прав – Бун невиновен.
– Я никого не убивал, – пробормотал он.
– Я это знаю, – ответил Деккер.
– Вот почему я не помнил эти комнаты. Меня там никогда не было.
– Но теперь помнишь, – сказал Деккер.
– Только потому… – Бун осекся и уставился на человека в черном костюме. – …потому, что ты их показал.
– Научил, – поправил Деккер.
Бун продолжал таращиться, ожидая объяснения – не того, что было в голове. Это никак не мог быть Деккер. Деккер – это Рассудок, Деккер – это Спокойствие.
– Сегодня в Вестлоке погибли два ребенка, – сказал доктор. – Винят тебя.
– Меня никогда не было в Вестлоке, – возразил Бун.
– Зато был я, – ответил Деккер. – И проследил, чтобы они видели фотографии, эти люди снаружи. Детоубийцы хуже всех. Лучше тебе умереть на месте, чем сдаваться.
– Ты? – сказал Бун. – Это ты?
– Да.
– Всех?
– И еще больше.
– Почему?
Деккер на миг задумался.
– Потому что мне это нравится, – ответил он просто.
Он все еще выглядел таким нормальным, в своем ладно скроенном костюме. Даже лицо, которое Бун теперь видел отчетливо, не несло зримых намеков на скрывавшееся за ним безумие. Кто бы усомнился, увидев рядом окровавленного человека и чистого, кто из них сумасшедший, а кто – его целитель? Но внешность обманчива. Только чудовище, дитя Мидиана, меняет свое тело, чтобы выставить на обозрение истинную личность. Остальные прячутся за спокойствием и замышляют смерти детей.
Деккер достал из-за пазухи пистолет.
– Меня вооружили, – сказал он. – На случай, если ты выйдешь из себя.
Его рука дрожала, но на таком расстоянии невозможно промахнуться. Вскоре все будет кончено. Вылетит пуля, и Бун умрет, не раскрыв столько тайн: рана, Мидиан, Деккер. Столько вопросов останется без ответа.
Другого времени не будет – только сейчас. Метнув все еще зажатую в руке тряпицу в Деккера, он бросился за ней следом. Деккер выстрелил, грохот заполнил комнату звуком и светом. Когда тряпка упала на пол, Бун уже был у двери. Когда до нее оставался ярд, снова возник свет. Миг спустя – грохот. А с ним – удар в спину Буна, выбросивший его вперед, через дверь на крыльцо.
Следом вырвался крик Деккера.
– Он вооружен!
Бун слышал, как тени готовятся его уничтожить. Поднял руки в знак капитуляции, открыл рот, чтобы заявить о невиновности.
Люди за машинами видели только его окровавленные ладони; довольно для приговора. Они открыли огонь.
Бун слышал, как в него полетели пули – две слева, три справа и одна ровно спереди, нацеленная в сердце. Успел удивиться, как они медленны и музыкальны. Потом они впились – бедро, пах, селезенка, плечо, щека и сердце. Несколько секунд он стоял прямо; потом кто-то выстрелил снова, и нервные пальцы обрушили второй залп. Две пули прошли мимо. Остальные достигли цели: живот, колено, две в грудь, одна в висок. В этот раз он упал.
Упав на землю, он почувствовал, как, словно второе сердце, забилась рана, оставленная Пелокином, и ее наличие, как ни странно, утешало в последние мгновения.
Где-то поблизости послышался голос Деккера, а следом и его шаги, когда он выходил из дома для осмотра тела.
– Готов ублюдок, – сказал кто-то.
– Он мертв, – сказал Деккер.
«Вовсе нет», – подумал Бун.
А потом уже не думал.