Восставший из ада. Ночной народ — страница 21 из 21

Добрая ночь

Да не коснется тебя меч. Если он не мой.

Клятва возлюбленного (аноним)

XIXЛицо без друзей

1

Зачем нужно было просыпаться? Зачем приходить в себя? Нельзя ли просто тонуть и тонуть, все глубже в ничто, где она нашла укрытие? Но там ее не хотели. Она неохотно вышла из этого состояния и погрузилась в привычную боль жизни и смерти.

Мухи пропали. Хоть что-то. Она поднялась на ноги, тело ее не слушалось – посмешище. Попытавшись стряхнуть грязь с одежды, услышала голос, звавший ее по имени. Похоже, очнулась она не по своей воле. Кто-то ее звал. На одну жуткую секунду ей показалось, что голос принадлежит Шерил; что мухи преуспели в своем деле и свели с ума. Но когда голос раздался второй раз, она приписала его другому имени: Бабетта. Ее звала девочка. Отвернувшись от кухни, Лори взяла сумку и начала выбираться через обломки на улицу. С тех пор как она ее пересекла, освещение изменилось; минули часы, пока она боролась со сном. Наручные часы, разбитые при падении, отказывались говорить сколько.

На улице все еще было жарко, но пекло полудня давно ушло. День подходил к концу. Сумерки не заставят себя ждать.

Лори двинулась вперед, ни разу не оглянувшись на ресторан. Какой бы кризис реальности ни одолел там Лори, голос Бабетты вывел ее из него, и она на удивление воспряла духом, словно что-то прояснилось в том, как устроен мир.

И она поняла, что именно, даже не задумываясь. Какая-то важная частичка – сердце, голова или все сразу – примирилась с Мидианом и тем, что в нем водилось. Ничто в склепах не казалось столь мучительным, как встреченное в сгоревшем здании: одиночество тела Шерил, вонь подбирающегося гниения, неизбежность. На этом фоне чудовища Мидиана – преображающиеся, переиначивающиеся послы завтрашней плоти и напоминания о вчерашней, – как будто несли множество возможностей. Разве не позавидовала она способностям, увиденным у тех созданий? Умение летать; преображаться; знать состояние созданий; презирать смерть?

Все, чему она завидовала или чего вожделела в собственном роде, теперь казалось никчемным. Грезы об усовершенствованной анатомии – лицо из мыльной оперы, тело с разворота, – отвлекали обещаниями истинного счастья. Обещаниями пустыми. Плоти не удержать гламур, глазам – свой блеск. Скоро они обратятся в ничто.

Но чудовища – навсегда. Частичка ее запретной личности. Ее темной, преображающейся полуночной личности. Ее тянуло вступить в их ряды.

Еще со многим предстояло свыкнуться; не в последнюю очередь с аппетитом на человеческую плоть, воочию увиденным в гостинице «Зубровка». Но она научится понимать. В действительности у нее не осталось выбора. Ее коснулось знание, изменившее внутренний мир до неузнаваемости. Теперь нет пути назад к безмятежным краям юности и молодости. Надо двигаться вперед. И сегодня это значило двигаться по пустой улице, чтобы узнать, что припасла наступающая ночь.

Внимание привлек тарахтящий вхолостую двигатель машины на другой стороне. Она бросила на нее взгляд. Окна подняты – несмотря на разлитое тепло в воздухе, – что показалось ей странным. Лори не видела водителя; и окна, и лобовое стекло помутнели от пыли. Но внутри росло неуютное подозрение. Очевидно, водитель кого-то ждал. А учитывая, что на улице никого не было, вероятнее всего, этот кто-то – она.

Если так, водитель мог быть только одним человеком, ведь лишь у одного, как ей известно, имелась причина сюда приехать: Деккер.

Она побежала.

Двигатель взревел. Она оглянулась. Машина тронулась со своего места, медленно. Ему ни к чему торопиться. Вдоль всей улицы не виднелось признаков жизни. Несомненно, помощь найти можно – знать бы только, в какую сторону бежать. Но машина уже наполовину преодолела расстояние между ними. Хоть Лори знала, что машину не обогнать, все равно бежала, а двигатель за спиной становился все громче и громче. Она слышала, как взвизгнули о тротуар стенки шины. Затем машина появилась сбоку, не отставая ярд за ярдом.

Дверь открылась. Она бежала. Машина сохраняла сопутствующие обороты, дверца царапала асфальт.

Затем – изнутри – приглашение.

– Садись.

Ублюдок – такой спокойный.

– Садись ты, пока нас не арестовали.

Это не Деккер. Мысль доходила не постепенно – озарило мгновенно: из машины говорил не Деккер. Лори остановилась, все тело содрогалось от попыток перехватить дыхание.

Машина тоже встала.

– Садись, – повторил водитель.

– Кто?.. – пыталась выдавить она, но легкие слишком ревновали к воздуху, чтобы уступить словам.

Ответ последовал все равно.

– Друг Буна.

И все же она держалась подальше от открытой двери.

– Бабетта сказала, как тебя найти, – продолжал незнакомец.

– Бабетта?

– Ты сядешь или нет? У нас есть дела.

Она подошла к дверце. Стоило это сделать, как водитель сказал:

– Не кричи.

На звук не осталось дыхания, зато в изобилии – желания, когда глаза упали на лицо в сумраке машины. Несомненно, это было одно из созданий Мидиана, но не собрат сказочных диковин, увиденных в туннелях. Внешность ужасала, лицо – мясное и красное, как сырая печень. В любом другом случае Лори бы не доверилась, набравшись опыта в общении с притворщиками. Но это существо притворяться не могло: его рана была жестокой честностью.

– Меня зовут Нарцисс, – сказал он. – Закроешь ты дверь, наконец? Она не пускает свет. И мух.

2

Пересказ его истории – или, по крайней мере, основ, – занял два с половиной квартала. Как он впервые познакомился с Буном в больнице; как позже отправился в Мидиан и встретил Буна вновь; как вместе они преступили законы Мидиана, поднявшись наверх. От того приключения у него остался сувенир, сказал он: рана в животе, которую негоже видеть леди.

– И тебя изгнали, как Буна? – спросила она.

– Пытались, – рассказывал он. – Но я мешкал, надеясь дождаться прощения. И тут, когда пришли полицейские, подумал: что ж, это на Мидиан навлекли мы. Я должен попытаться найти Буна. Попытаться остановить то, что мы начали.

– Солнце тебя не губит?

– Может быть, я еще не пробыл мертвым достаточно долго, но нет – я его переношу.

– Ты знаешь, что Бун в тюрьме?

– Да, знаю. Потому и попросил девочку помочь найти тебя. Думаю, вместе мы его вытащим.

– Бог ты мой, как мы это сделаем?

– Не знаю, – признался Нарцисс. – Но придется постараться. И побыстрее. В Мидиан уже свозят людей, чтобы его разрыть.

– Даже если мы освободим Буна, не представляю, чем он может помочь.

– Он заходил в зал Крестителя, – ответил Нарцисс, и его палец поднялся к губам и сердцу. – Он говорил с Бафометом. Из того, что я слышал, никто, кроме Лайлсбурга, после такого не выжил. Я так думаю, Креститель поделился парочкой трюков. Тем, что поможет нам остановить разрушение.

Лори представила испуганное лицо Буна, вырвавшегося из зала.

– Не думаю, что Бафомет ему что-то рассказал, – сказала Лори. – Он едва выбрался.

Нарцисс рассмеялся.

– Он же выбрался, правильно? Думаешь, Креститель бы это допустил, не будь у него на то причины?

– Ладно… и как добраться до Буна? Его охраняют и не выпустят живым.

Нарцисс улыбнулся.

– Что тут смешного?

– Ты забываешь, что он теперь такое, – сказал Нарцисс. – У него есть силы.

– Я не забываю, – ответила Лори. – Я попросту не знаю.

– Он тебе не рассказал?

– Нет.

– Он отправился в Мидиан, думая, что пролил кровь…

– Об этом я догадалась.

– Разумеется, он ошибся. Он неповинен. А значит, он был мясом.

– То есть на него напали?

– Чуть не убили. Но он сбежал – по крайней мере, до города.

– Где его поджидал Деккер, – сказала Лори, заканчивая историю – или начиная. – Ему чертовски повезло, что его не убил ни один выстрел.

Улыбка, державшаяся на лице Нарцисса более-менее с замечания Лори насчет того, что Буна не выпустят живым, пропала.

– Что ты имеешь в виду… – сказал он, – …«не убил ни один выстрел»? А что, по-твоему, привело его обратно в Мидиан? Почему, по-твоему, для него открыли гробницы во второй раз?

Она уставилась пустым взглядом.

– Я не понимаю, – сказала она, надеясь на это всеми силами. – Что ты хочешь сказать?

– Его укусил Пелокин, – сказал Нарцисс. – Укусил и заразил. В кровь проник бальзам… – Он прервался. – …Мне продолжать?

– Да.

– В кровь проник бальзам. Передал силы. Передал голод. И позволил подняться со стола и пойти…

К концу фразы слова затихали – в ответ на шок на лице Лори.

– Он мертв? – пробормотала она. Нарцисс кивнул.

– Я думал, ты это поняла, – сказал он. – Я думал, ты пошутила… когда сказала… – он умолк.

– Это слишком, – сказала Лори. Кулак сжался на ручке двери, но сил потянуть не хватало. – Слишком.

– Быть мертвым – неплохо, – сказал Нарцисс. – Даже не так уж отличается. Просто… неожиданно.

– Ты говоришь по своему опыту?

– Да.

Рука упала от дверцы. Вся сила до последней капли оставила ее.

– Только теперь не отключайся, – сказал Нарцисс.

Мертвецы; все мертвецы. В ее объятьях, в ее разуме.

– Лори. Поговори со мной. Скажи что-нибудь, даже если только попрощаешься.

– Как… ты… можешь об этом шутить? – спросила она.

– Если это не смешно, то что? Грустно. Не хочу быть грустным. Улыбнись, ну же! Спасем мы твоего милого, ты да я.

Она не ответила.

– Мне считать молчание знаком согласия?

Она все еще не отвечала.

– Значит, да.

XXОдержимые

1

ВМидиане Эйгерман был только раз – когда прибыл с подкреплением к органам из Калгари на поиску Буна. Тогда же и познакомился с Деккером – героем того дня, рискнувшим жизнью, чтобы выманить своего пациента из укрытия. Естественно, ему не удалось. Все кончилось казнью Буна, стоило тому выйти на всеобщее обозрение. Если и был на свете человек, которому полагалось лечь и умереть, то это он. Ни разу еще Эйгерман не видел столько пуль в одном куске мяса. Но Бун не лег. По крайней мере, надолго. Он пошел бродить по свету – без сердцебиения, цвета сырой рыбы.

Тошнотворно. У Эйгермана от одной мысли бежали мурашки. Впрочем, признаваться он в этом не торопился. Даже пассажирам на заднем сиденье, священнику и доктору, у которых хватало собственных секретов. Секреты Эшбери он знал, тот любил переодеваться в женские вещички. Этот факт Эйгерман раскрыл и применял как рычаг, когда хотел отпущения греха-другого. Но секреты Деккера оставались загадкой. Его лицо не выдавало ничего – даже Эйгерману, поднаторевшему в распознавании вины.

Поправив зеркало, шеф посмотрел на Эшбери, который метнул в ответ мрачный взгляд.

– Когда-нибудь занимался экзорцизмом? – спросил он священника.

– Нет.

– А видел?

Снова:

– Нет.

– Но ты веришь, – сказал Эйгерман.

– Во что?

– В рай и ад, господи ты боже мой.

– Конкретнее.

– А?

– Что ты имеешь в виду под раем и адом?

– Боже, я не собирался дебаты разводить. Ты священник, Эшбери. Тебе полагается верить в дьявола. Правильно, Деккер?

Доктор буркнул. Эйгерман надавил.

– Все повидали то, что не могут объяснить, верно? Особенно доктора, да? У вас бывают пациенты, которые говорят на ангельских языках…

– Не могу сказать, что бывали у меня, – ответил Деккер.

– Правда? И все это объясняется наукой, да?

– Я бы сказал, да.

– Сказал бы он. А о Буне что скажешь? – не отставал Эйгерман. – Сраные зомби тоже объясняются наукой?

– Не знаю, – пробормотал Деккер.

– Вы только поглядите! У меня тут священник, который не верит в дьявола, и доктор, который в науке ни в зуб ногой. Ну, теперь я спокоен.

Деккер не ответил. Ответил Эшбери.

– Ты правда думаешь, что нас что-то ждет? – спросил он. – С тебя пот градом.

– Следи за языком, милочка, – сказал Эйгерман. – Просто не забудь книжку экзорцизма. Хочу отправить этих уродов туда, откуда они повылезали. И ты должен знать как.

– В наши дни есть и другие объяснения, Эйгерман, – ответил Эшбери. – Здесь тебе не Салем. Мы едем не на сожжение.

Эйгерман снова перевел внимание на Деккера, следующий вопрос подал полегче.

– Что думаешь-то, док? Думаешь, надо уложить зомби на кушетку? Спросить, не хотел ли он трахнуть свою сестру? – Эйгерман бросил взгляд на Эшбери. – Или носить ее белье?

– Я думаю, мы правда едем в Салем, – ответил Деккер. В его голосе звучал незнакомый Эйгерману полутон. – А еще я думаю, что тебе насрать, во что я верю и не верю. Ты все равно их всех сожжешь.

– В точку, – сказал Эйгерман, довольно хохотнув.

– И еще я думаю, что Эшбери прав. Ты в ужасе.

Смешок оборвался.

– Мудак, – сказал под нос Эйгерман.

Остаток пути проделали молча: Эйгерман задал новую скорость конвою, Деккер наблюдал, как секунда за секундой гаснет свет, а Эшбери после нескольких минут раздумий пролистал молитвенник, спешно переворачивая восковые страницы в поисках обрядов изгнания.

2

Петтин ждал их в пятидесяти метрах от ворот некрополя, прокопченный дымом все еще догорающих машин.

– Докладывай ситуацию, – потребовал Эйгерман. Петтин оглянулся на кладбище.

– С самого побега никакого движения. Но мы слышали.

– Что, например?

– Что мы сидим на термитнике, – сказал Петтин. – Под землей что-то движется. Тут и думать нечего. Это не только слышится, но и чувствуется.

Подошел и вступил в обсуждение Деккер, перебивая Петтина на полуслове, чтобы обратиться к Эйгерману.

– До захода солнца у нас час двадцать минут.

– Я умею считать, – ответил Эйгерман.

– Так когда начнем копать?

– Когда я скажу, Деккер.

– Деккер прав, шеф, – сказал Петтин. – Эти засранцы боятся солнца. Я вам отвечаю – не захочется нам задерживаться после заката. Их там внизу навалом.

– Пробудем здесь столько, сколько надо, чтобы расчистить это говно, – сказал Эйгерман. – Сколько здесь ворот?

– Двое. Большие и калитка на северо-восточной стороне.

– Ладно. Значит, сдержать их будет несложно. Подгоняй один пикап к главным воротам, а потом вдоль стены расставим людей через интервалы, чтобы точно никто не выбрался. Как только все перекроем, будем наступать.

– Вижу, подстраховались, – прокомментировал Петтин присутствие Эшбери.

– Вот именно.

Эйгерман повернулся к священнику.

– Ты же можешь благословить воду? Делать ее святой?

– Да.

– Тогда вперед. Всю воду, какую найдем. Благословляй. Раздавай людям. Может помочь, если пули подведут. А ты, Деккер, не путайся под ногами. Это теперь, блять, полицейская операция.

Раздав приказы, Эйгерман подошел к кладбищенским воротам. Шагая по пыльной земле, он быстро понял, что Петтин имел в виду под «термитником». Под землей что-то происходило. Даже словно бы слышались голоса, наводящие на мысли о преждевременных захоронениях. Однажды он такое видел – вернее, последствия такого. Сам держал лопату, когда раскопали женщину, чей крик услышали из-под земли. И на то была причина: она родила и умерла в гробу. Ребенок – уродец – выжил. Наверняка закончил в лечебнице. А то и здесь, в земле, с остальной поганью.

Если так, то пусть пересчитают последние минуты своей жалкой жизни по шестипалой лапе. Стоит им высунуться, как Эйгерман вобьет их туда, откуда они пришли, с пулями в башке. Так пусть прут. Ему не страшно. Пусть прут. Пусть только попробуют вырыться.

Его каблук ждет.

3

Деккер следил за построением войск, пока не занервничал. Тогда поднялся чуть выше по холму. Он ненавидел оставаться наблюдателем за чужими трудами. От этого находило бессилие. От этого хотелось показать свою силу. А это всегда опасный позыв. Единственные глаза, каким позволялось видеть его убийственный стояк, – глаза, которые скоро остекленеют, и даже тогда приходилось их удалять, пока они смотрели, из страха, что могут рассказать об увиденном.

Он отвернулся от кладбища и стал тешить себя планами на будущее. После завершения суда над Буном он будет волен начать труд Маски заново. Этого Деккер ждал с предвкушением. Отныне он зайдет дальше. Найдет угодья для бойни в Манитобе и Саскачеване; а может, и в самом Ванкувере. Удовольствие горячило от одних только мыслей. Из чемодана в руке так и слышался вздох Пуговичного Лица сквозь серебряные зубы.

– Тише, – услышал он сам себя.

– Что-что?

Деккер обернулся. В метре от него стоял Петтин.

– Вы что-то сказали? – спросил коп.

– Ему это не понравится, – сказал Маска.

– Да, – ответил Деккер.

– Я не расслышал.

– Просто разговариваю сам с собой.

Петтин пожал плечами.

– Шеф зовет. Говорит, мы готовы наступать. Не хотите помочь?

– Я готов, – сказал Маска.

– Нет, – сказал Деккер.

– Могу понять. Вы доктор только по голове?

– Да. А что?

– Думаю, скоро понадобятся медики. Они не сдадутся без боя.

– Не могу помочь. Даже вида крови не переношу.

Из чемодана раздался смех – такой громкий, что Деккер был уверен: Петтин его слышал. Но нет.

– Тогда лучше держитесь подальше, – сказал коп и развернулся обратно к зоне действий.

Деккер прижал чемодан к груди и крепко стиснул. Изнутри слышалось, как открывается и закрывается молния – открывается и закрывается.

– Заткнись на хуй, – прошептал он.

– Не запирай меня, – канючил Маска. – Только не сегодня. Если не нравится вид крови, дай мне посмотреть вместо тебя.

– Я не могу.

– Ты мне должен, – сказал Маска. – Ты отказался от меня в Мидиане, не забыл?

– У меня не было выбора.

– Теперь есть. Дай подышать свежим воздухом. Ты же знаешь, тебе понравится.

– Меня увидят.

– Тогда скоро.

Деккер не ответил.

– Скоро! – кричал Маска.

– Тише.

– Просто обещай.

– …пожалуйста…

– Обещай.

– Да. Скоро.

XXIЭта жажда

1

В участке для охраны заключенного в пятой камере остались двое. Эйгерман дал подробные указания. Ни под каким видом не отпирать дверь, что бы они ни услышали изнутри. Как и не подпускать к арестованному никакую внешнюю силу – будь то судья, доктор или сам Господь Всемогущий. А чтобы подкрепить эти указы, полицейским Кормаку и Костенбауму на случай непредвиденных обстоятельств доверили ключи от арсенала и карт-бланш на максимальные меры, если безопасность участка окажется под угрозой. Они не удивились. Скорее всего, в анналы зверства города Шир-Нека больше не проникнет другой такой арестант, как Бун. Если он выберется из-за решетки, доброе имя Эйгермана проклянут от побережья до побережья.

Но это еще не все, и оба это знали. Хотя шеф не распространялся о состоянии заключенного, слухи гуляли в избытке. В чем-то этот человек был ненормальным; обладал силами, опасными даже за дверью, запертой на ключ и на засов.

Потому Кормак не возмущался тем, что ему доверили охранять вход в участок, пока Костенбаум сторожил саму камеру. Участок стал крепостью. Все окна и двери закрыты. Теперь это было только вопросом времени с винтовкой наготове, пока из Мидиана не вернется кавалерия.

Это ненадолго. Человеческие отбросы, которых, вернее всего, найдут в Мидиане – наркоманов, извращенцев, радикалов, – скрутят в несколько часов, и конвой вернется сменить часовых. Затем завтра прибудут силы из Калгари, чтобы этапировать арестованного, и все вернется на круги своя. Кормак пошел на службу не для того, чтобы сидеть и потеть, как сейчас, – он пошел ради чувства легкости в летнюю ночь, когда мог съездить на угол Южной и Эмметт и убедить какую-нибудь профессионалку полчасика поработать ротиком. Вот за что он любил закон. А не за эти осады крепости.

– Помогите, – сказал кто-то.

Он слышал вполне отчетливо. Говорившая – женщина – стояла прямо перед дверью.

– Помогите, пожалуйста.

Обращение казалось таким жалким, что он не мог его проигнорировать. Направился к входу со взведенной винтовкой. В двери не было окна, даже глазка, так что он не видел гостью на пороге. Но вновь услышал. Сначала – всхлип; затем – тихий стук, то и дело сбивавшийся с ритма.

– Подите в другое место, – сказал он. – Сейчас я вам помочь не могу.

– Я ранена, – кажется, сказала она, но он не расслышал точно. Приложил ухо к двери.

– Вы там слышите? – спросил он. – Я не могу помочь. Обратитесь в аптеку.

В ответ раздался даже не всхлип. Лишь слабейшее дыхание.

Кормак любил женщин; любил разыгрывать настоящего мужчину и кормильца. Даже героя – если только это не составит труда. Не по душе ему было не открыть дверь перед женщиной, умолявшей о помощи. Она казалась такой молодой, такой отчаянной. При мыслях о ее уязвимости твердой стала вовсе не его решимость. Сперва убедившись, что поблизости нет Костенбаума, чтобы засвидетельствовать нарушение приказов Эйгермана, Кормак прошептал:

– Погодите.

И сдвинул засовы сверху и снизу.

Стоило приоткрыть дверь всего на дюйм, как внутрь метнулась рука и большой палец рассек ему лицо. Рана была в каком-то сантиметре от глаза, но брызнувшая кровь окрасила половину мира в красный. Полуслепой, он отлетел назад из-за силы, с которой распахнули дверь. Но все же не выпустил винтовку. Он выстрелил – сперва в женщину (промазал), потом в ее спутника, который бежал на него, пригнувшись, чтобы избежать пуль. Вторая пуля, хоть и шальная, как первая, пустила кровь. Вот только не у цели. По полу размазало собственный ботинок – и его же начинку из мяса и кости.

– Боже мой!

В ужасе он выронил винтовку из пальцев. Зная, что не сможет нагнуться и поднять ее, не потеряв равновесия, развернулся и поскакал к столу, где лежал его пистолет.

Но Серебряные Пальцы уже был там и глотал пули, как витаминки.

Оставшись без защиты и зная, что не пробудет в вертикальном положении дольше нескольких секунд, Кормак завыл.

2

Костенбаум дежурил перед пятой камерой. Он получил жесткий приказ. Что бы ни случилось за дверью в сам участок, он должен оставаться на посту, обороняя камеру от любого нападения. Что он и собирался делать, сколько бы там ни вопил Кормак.

Затоптав сигарету, он отодвинул заслонку в двери камеры и заглянул в глазок. За последние несколько минут убийца сдвинулся – мало-помалу отползал в угол, словно преследуемый пятачком слабого солнечного света, падавшего из крошечного окошка высоко над ним. Дальше деваться некуда. Он был зажат в углу, погрузившись в себя. Не считая движения, выглядел он точно так же, как и все это время: развалиной. Неопасным для других.

Внешность, разумеется, обманчива; Костенбаум слишком долго носил форму, чтобы оставаться наивным на сей счет. Но еще он за милю узнавал сломленного человека. Бун даже не поднял глаз, когда Кормак издал еще один вскрик. Просто следил краем глаза за ползущим светом и трясся.

Костенбаум захлопнул окошко и обернулся к двери, через которую войдут напавшие на Кормака – кем бы они ни были. Они найдут его в полной готовности, вооруженным до зубов.

Долго размышлять о своей последней линии обороны не пришлось: выстрел вышиб замок, а с ним и половину двери, и воздух наполнился дымом. Костенбаум стрелял вслепую, увидев, что на него кто-то прет. Человек отбросил винтовку, которой снес дверь с петель, и уже поднимал руки, блеснувшие, когда устремились к глазам Костенбаума. Полицейский замешкался настолько, что успел заметить лицо нападавшего – такое, какому место под бинтами или под шестью футами земли, – и только потом выстрелил. Пуля попала в цель, но не замедлила того ни на йоту, и не успел он выстрелить второй раз, как его прижали к стене, а мясная рожа застыла в миллиметрах от его лица. Теперь он слишком хорошо видел, что же блестело в руках. В дюйме от зеницы его левого ока завис крюк. Второй был у паха.

– Без чего обойдешься? – спросил преступник.

– Не стоит, – раздался женский голос до того, как Костенбаум успел выбрать между зрением и половыми признаками.

– Разреши, – сказал Нарцисс.

– Не разрешайте ему, – пролепетал Костенбаум. – Пожалуйста… не разрешайте.

Теперь показалась женщина. То, что на виду, казалось вполне нормальным, но он бы не поставил деньги насчет того, что у нее под блузкой. Наверняка сисек больше, чем у суки. Он в руках уродов.

– Где Бун? – спросила она.

Ни к чему было рисковать яйцами, глазом или чем угодно еще. Они найдут пленника и без его помощи.

– Здесь, – он показал глазами на пятую камеру.

– А ключи?

– У меня на ремне.

Женщина забрала у него связку.

– Который? – спросила она.

– Синяя бирка, – ответил он.

– Спасибо.

Она прошла мимо к двери.

– Погодите… – сказал Костенбаум.

– Что?

– …пусть он меня отпустит.

– Нарцисс, – сказала она.

От глаза крюк удалился, но тот, что у паха, задержался и все еще колол.

– Нужно действовать быстро, – сказал Нарцисс.

– Знаю, – ответила женщина.

Костенбаум услышал, как распахнулась дверь. Оглянулся и увидел, как она вошла в дверь. Когда повернулся обратно, его встретил кулак в лицо, и он свалился на пол с челюстью, сломанной в трех местах.

3

Кормак пережил тот же заключительный удар, но уже падал, когда его нанесли, так что, вместо того чтобы прочно лишить его сознания, кулак всего лишь оставил в тумане, который полицейский быстро стряхнул. Он пополз к двери и вскарабкался на ногу, хватаясь руками. Потом вывалился на улицу. Шум машин, возвращавшихся с работы домой, уже затих, но движение в обоих направлениях сохранялось, и одноногого полицейского, похромавшего на середину улицы с поднятыми руками, вполне хватило, чтобы траффик с визгом стал.

Но пока водители и пассажиры выходили из пикапов и машин, чтобы прийти ему на выручку, Кормак почувствовал, как отложенный шок от самовредительства отключает организм. Слова доброжелателей доносились до помутненного разума тарабарщиной.

Он думал (надеялся), что кто-то сказал:

– Я схожу за стволом.

Но не мог быть уверен.

Он надеялся (молился), что непослушный язык сказал им, где искать преступников, но в этом был еще менее уверен.

Впрочем, пока кольцо лиц вокруг меркло, он осознал, что его истекающая нога оставила след, который приведет к нападавшим. И потерял сознание с чувством исполненного долга.

4

– Бун, – сказала она.

Его оголенное по пояс землистое тело – в шрамах, без соска, – содрогнулось при звуке имени. Но головы он не поднял.

– Ну же, поторопи его.

Нарцисс был в дверях и таращился на пленника.

– Пока ты орешь, ничего не получится, – сообщила она. – Оставь нас ненадолго, а?

– Времени на потрахушки нет.

– Просто проваливай.

– Ладно, – Нарцисс поднял руки в шутливой капитуляции. – Я ушел.

Он закрыл дверь. Теперь остались только она и Бун. Живая и мертвый.

– Вставай, – сказала она.

Он лишь вздрогнул.

– Ты встанешь или нет? У нас мало времени.

– Тогда оставь меня, – сказал он.

Она проигнорировала его просьбу, но не тот факт, что он нарушил молчание.

– Поговори со мной, – сказала она.

– Тебе не надо было возвращаться, – сказал он с сокрушением в каждом слове. – Рискуешь ни за что ни про что.

Не этого она ожидала. Может, гнева за то, что бросила его на поимку в «Зубровке». Даже подозрений из-за того, что пришла с кем-то из Мидиана. Но не это бубнящее сломленное создание, свалившееся в углу, как боксер, который провел на десяток боев больше, чем мог. Где же тот, кого она видела в гостинице, – менявший порядок собственной плоти у нее на глазах? Где небрежная сила; где аппетит? Он едва ли мог поднять голову, не говоря уже о том, чтобы поднять мясо ко рту.

В этом и беда, внезапно поняла она. То запретное мясо.

– Я все еще чувствую его вкус, – сказал он.

Сколько стыда в голосе; человек, которым он был, в отвращении к существу, которым стал.

– Ты не можешь нести ответственность, – сказала она. – Ты не владел собой.

– Теперь владею, – ответил он. Она видела, как ногти впились в мускулы рук, словно он пытался себя сдержать. – И не собираюсь себя отпускать. Буду ждать здесь, пока меня не вздернут.

– Это ничего не изменит, Бун, – напомнила она.

– Господи… – слово перешло в слезы. – Ты все знаешь?

– Да, Нарцисс рассказал. Ты мертв. Так зачем мечтать о виселице? Тебя нельзя убить.

– Они что-нибудь придумают, – сказал он. – Отрубят голову. Вышибут мозги.

– Не говори так!

– Меня нужно прикончить, Лори. Избавить от мучений.

– Я не хочу, чтобы ты избавлялся от мучений, – сказала она.

– А я хочу! – ответил он, посмотрев на нее в первый раз. Увидев его лицо, она вспомнила, сколько людей в нем не чаяли души, и поняла почему. У боли не могло быть апологетов убедительнее, чем эти скулы, эти глаза.

– Я хочу уйти, – сказал он. – Из этого тела. Из этой жизни.

– Ты не можешь. Ты нужен Мидиану. Его разрушают, Бун.

– И черт с ним! Черт с ним со всем. Мидиан – просто дыра в земле, кишащая тем, чему давно пора сдохнуть. И они это знают, все до единого. Им просто не хватает смелости поступить правильно.

– Правильно только то, что ты сам знаешь и чувствуешь правильным, – сказала она и сама удивилась (тому, как далеко зашла – до этого мрачного релятивизма).

Его слабая ярость унялась. Сменившая ее печаль была глубока как никогда.

– Я чувствую себя мертвым, – сказал он. – Я ничего не знаю.

– Это неправда, – ответила она, делая к нему первые шаги с тех пор, как вошла в камеру. Он вздрогнул, словно боялся, что его ударят.

– Ты знаешь меня, – сказала она. – Ты чувствуешь меня.

Она взяла его за руку, потянула к себе. Он не успел сложить кулак. Она положила ладонь на свой живот.

– Думаешь, ты мне отвратителен, Бун? Думаешь, ты меня пугаешь? Нет.

Она направила руку к груди.

– Мне ты все еще нужен, Бун. Нужен и Мидиану, но мне – больше. Нужен холодным, если таков уж ты есть. Нужен мертвым, если таков уж ты есть. И я сама приду к тебе, если ты не идешь ко мне. Я выйду под их пули.

– Нет, – сказал он.

Теперь ее хватка на руке была неощутима. Он мог бы выскользнуть. Но предпочел оставить руку на месте, на ней, с помехой лишь в виде тонкой ткани блузки. Лори хотела бы растворить ее силой мысли; хотела бы, чтоб его ладонь гладила кожу между ее грудей.

– Рано или поздно они придут за нами, – сказала она.

И она не блефовала. Снаружи слышались голоса. Собирались линчеватели. Может, чудовища и вечны. Но так же вечны и их гонители.

– Они уничтожат нас обоих, Бун. Тебя – за то, какой ты есть. Меня – за то, что люблю тебя. И я уже никогда тебя не обниму. Я этого не хочу, Бун. Не хочу, чтобы мы были прахом на одном ветру. Хочу, чтобы мы были одной плотью.

Язык обогнал намерения. Она не хотела говорить так откровенно. Но теперь все сказано; истина как она есть. Лори этого не стыдилась.

– Я не дам тебе меня отвергнуть, – сказала она. Слова сами себе служили двигателем. Она перенесла руку на холодный затылок Буна. Взяла его густые волосы в кулак.

Он не сопротивлялся. Вместо этого ладонь на ее груди сомкнулась пригоршней на блузке, и он встал на колени, припал к ее паху и лизал так, словно хотел слизать одежду и войти в нее слюной и духом.

Под тканью она намокла. Он чувствовал ее желание. Знал, что ее слова – не ложь. Целовал ее лоно – или ткань, что скрывала его, – снова, снова и снова.

– Прости себя, Бун, – сказала она.

Он кивнул.

Она сжала волосы крепче и оторвала Буна, блаженствующего от ее аромата.

– Скажи, – потребовала она. – Скажи, что ты себя прощаешь.

Он поднял глаза, и она видела, как с лица уходит бремя стыда. За внезапной улыбкой она встретила глаза чудовища – темные, и темнеющие по мере того, как он познавал себя.

От взгляда все заныло.

– Пожалуйста… – пробормотала она, – …люби меня.

Он потянул за блузку. Та порвалась. Ладонь одним плавным движением проскользнула в зазор и сразу под лифчик, к ее груди. Конечно, это было безумием. Горожане обрушатся на них, если не поторопиться. Но именно безумие и затянуло Лори в порочный круг из праха и мух; чему же удивляться, что путь привел к новому сумасшествию? Лучше это, чем жизнь без Буна. Лучше это, чем практически что угодно.

Он поднимался на ноги, выманив грудь из укрытия, касаясь холодными губами горячего соска, щекоча, облизывая, – язык и зубы в идеальном дуэте. Смерть сделала из него любовника. Дала знания о глине и о том, как ее лепить; упростила тайны тела. Он был повсюду – двигал бедрами по ее бедрам медленными круговыми движениями, вел языком от грудей к потовой чашечке между ключицами, затем вверх по горлу к подбородку и оттуда к губам.

Лишь раз в жизни она чувствовала столь душераздирающий голод. В Нью-Йорке, много лет назад, она встретила и потрахалась с мужчиной, чье имя уже никогда не узнает, но чьи руки и губы словно бы знали ее лучше, чем она сама.

– Выпьешь со мной? – спросила она, когда они оторвались друг от друга.

Он отказал почти с жалостью – будто человек, настолько несведущий в правилах, обречен на горе. И она смотрела, как он одевается и уходит, злясь на себя, что спросила, и на него – за такое привычное отстранение. Но еще неделями десятки раз фантазировала о нем, возвращаясь к скудным мгновеньям вместе, снова по ним изголодавшись.

И вот она их получила. Бун был тем любовником из темного закоулка памяти – усовершенствованным. Холодным и страстным, торопливым и пытливым. В этот раз она знала его имя; но он все еще оставался незнакомцем. И она чувствовала, что тот любовник – и все, что были и ушли до него, – сгорели в пылу одержимости Буна, в жаре любви. Теперь в ней остался лишь их прах – на месте языков и членов, – а она обрела над ними полную власть.

Бун расстегнул молнию на джинсах. Она взяла член в свою руку. Теперь пришел его черед вздохнуть, когда она провела пальцами внизу – от яиц до кольца от шрама обрезания, что несло нежную плоть. Там она его ласкала – крошечные движения под ритм его языка, снующего между ее губ. Тут – по велению того же внезапного импульса – игры окончились. Он задрал юбку, порвал трусики, пальцы отправились туда, где слишком долго бывали только ее собственные. Она прижала его к стене; стянула джинсы до колен. И тогда – с одной рукой на его плечах, а второй все еще наслаждаясь шелком члена, пока тот не скрылся, – приняла Буна в себя. Он противился ее скорости – чудесная война желаний, что довела ее до крика через секунды. Никогда она не была столь открытой – и никогда еще в этом не нуждалась. Он наполнил ее до краев.

И тогда все началось по-настоящему. После обещаний – доказательство. Упираясь лопатками в стену, он наклонился, входил снизу вверх, ее вес – сам себе настойчивость. Она лизала его лицо. Он ухмылялся. Она плюнула в него. Он рассмеялся и плюнул в ответ.

– Да, – сказала она. – Да. Продолжай. Да.

Все, что она могла выдавить, – подтверждения. Да – его плевку; да – его члену; да – этой жизни в смерти, и радости в жизни в смерти навеки вечные.

Его ответ через движения приносил с собой еще больше удовольствия; бессловесный труд, сжатые зубы, изборожденный морщинами лоб. От выражения на его лице содрогнулась ее щелка. Видеть, как он жмурится из-за ее удовольствия; знать, что вид ее счастья доводил его до предела. Такой они обладали властью друг над другом. Она захотела двигаться сама. Одной рукой упираясь в кирпич рядом с его головой, она приподнялась вдоль эрекции, прежде чем насадилась вновь. Не было боли утонченнее. Лори мечтала, чтобы та никогда не прекращалась.

Но у двери раздался голос. Слышался даже сквозь гул в голове.

– Быстро.

Это был Нарцисс.

– Быстро.

Бун тоже его услышал – как и гомон сборища линчевателей за голосом. Он подстроился под ее новый ритм – вверх, навстречу ее падению.

– Открой глаза, – сказала она.

Улыбаясь, он подчинился приказу. Для него это было слишком – встретить ее взгляд. Слишком для нее – встретить его. В немом единстве они расстались, пока щелка не присосалась лишь к головке члена – такой скользкой, что он грозил выпасть, – а потом сомкнулись друг с другом в последний раз.

От восторга она вскрикнула, но он задушил вопль языком, запечатав взрыв в их ртах. Внизу же было иначе. После многих месяцев плотина рухнула, и его сперма заструилась по ее ногам – холоднее, чем его затылок или поцелуи.

Из мира двоих в мир всех остальных их вернул Нарцисс. Теперь дверь стояла нараспашку. Он наблюдал без стеснения.

– Закончили? – желал он знать.

Бун вытер губы о губы Лори, размазывая слюну по щекам.

– Пока что, – сказал он, глядя только на нее.

– Ну, можно ехать? – спросил Нарцисс.

– Когда угодно. Куда угодно.

– Мидиан, – был мгновенный ответ.

– Значит, Мидиан.

Любовники отстранились. Лори натянула нижнее белье. Бун пытался загнать за ширинку член, все еще твердый.

– Снаружи немалая толпа, – сказал Нарцисс. – И как, черт возьми, будем выбираться?

– Все они одинаковые… – сказал Бун, – …все боятся.

Лори – стоя спиной к Буну – почувствовала перемену в воздухе. Слева и справа по стенам лезла тень, распространяясь по спине, целуя ее загривок, спину, ягодицы и то, что между. Это была тьма Буна. Он погрузился в нее от и до.

Даже Нарцисс оказался впечатлен.

– Твою мать, – пробормотал он, а потом распахнул дверь настежь, чтобы выпустить ночь на разгул.

5

У толпы свербело без развлечений. Те, что с пистолетами и ружьями, принесли их из машин; те, кому повезло странствовать с веревкой в багажнике, практиковались в узлах; а те, что без оружия и веревки, собирали камни. Для оправдания не пришлось бы ходить дальше размозженных останков ноги Кормака на полу участка. Вожаки – немедленно определенные естественным отбором (у них были громче голоса и больше оружие) – уже прошли по этой красной земле, когда их внимание привлек шум со стороны камер.

Кто-то позади толпы начал кричать: «Пристрелите сволочей!»

Сначала голодные до мишени глаза вожаков упали не на тень Буна. Это был Нарцисс. Его искалеченное лицо вызвало возгласы отвращения у некоторых из толчеи и крики о расправе у многих других.

– Пристрелите гада!

– Цельтесь в сердце!

Вожаки не колебались. Трое выстрелили. Один попал в цель – пуля зацепила Нарцисса за плечо и прошла навылет. Толпа ответила радостными воплями. Воодушевленные первым ранением, они ломанулись в участок еще большим числом: те, что сзади, хотели видеть кровопролитие, те, что спереди, по большей части не замечали, что добыча не пролила ни капли. Как и не упала – вот это они заметили. И теперь пара человек решили исправить положение и дали залп по Нарциссу. Большинство выстрелов прошли мимо цели, но не все.

Однако когда третья пуля достигла цели, помещение потряс яростный рев, взорвав лампу на столе и осыпав пыль с потолка.

Заслышав его, несколько человек, только переступавших порог, мигом передумали. Внезапно, не заботясь о том, что подумают их соседи, они попытались выбраться на свежий воздух. На улице еще было светло; еще оставалось тепло, сгонявшее холодок страха, который пробежал по каждой человеческой спине после такого клича. Но для людей во главе толпы пути назад не было. Дверь закупорилась. Им оставалось только стоять до конца и целиться, когда из тьмы в коридоре возник ревевший.

Один из присутствовавших был этим утром очевидцем у гостиницы «Зубровка» и знал того, кто показался на глаза, – арестованный убийца. Знал и его имя.

– Это он! – завопил он. – Это Бун!

Тот, кто первым подстрелил Нарцисса, поднял ружье.

– Прикончить его! – крикнул кто-то.

Вожак выстрелил.

Раньше в Буна уже стреляли; и стреляли, и стреляли. Эта пулька, проникшая в грудь и чиркнувшая по немому сердцу, – ничто. Он посмеялся над ней и наступал, чувствуя в себе перемену, пока ее выдыхал. Материя стала текучей. Дробилась на капли и становилась чем-то новым; отчасти бестией, унаследованной от Пелокина, отчасти – воином тени подобно Лайлсбургу; отчасти – безумцем Буном, наконец обретшим мир со своими видениями. И какое же удовольствие высвободить и простить эту возможность; удовольствие напирать на человеческое стадо и видеть, как оно ломает строй.

Он чуял их тепло – и жаждал его. Он видел их ужас – и черпал в нем силы. Как же они сами себя обокрали, эти люди. Сделали себя судьями добра и зла, естественного и противоестественного, оправдывали свою жестокость вздорными законами. Теперь они видели в деле самый простой закон, а их нутро вспоминало древнейший страх: страх стать добычей.

Они побежали, и паника распространялась по неуправляемым рядам. Забыты в хаосе ружья и камни, требования крови стали требованиями дороги. Топча друг друга в спешке, они прогрызались и пробивались на улицу.

Один из стрелков стоял до конца – либо прирос к месту от шока. Во всяком случае, оружие из хватки выбила увеличенная рука Буна, и человек бросился в толчею, чтобы избежать продолжения схватки.

На улице все еще правил день, и Буну претило вступать в его владения, но Нарцисс пренебрегал подобными формальностями. Когда путь расчистился, он вышел на свет, незамеченным петляя в суматошной толпе, пока не нашел машину.

Бун видел, что некоторые силы перегруппировываются. На противоположном тротуаре сбился кружок – успокоенный солнцем и расстоянием от зверя – и, разгорячившись, тараторил, словно еще мог выступить фронтом. С земли собирали оброненное оружие. Только вопрос времени, когда шок от трансформации Буна утихнет и люди возобновят натиск.

Но Нарцисс был скор. Он уже сидел в машине и заводил двигатель, когда к двери подошла Лори. Бун обнял ее за плечи – прикосновения тени (растекавшейся за ним дымом) оказалось более чем достаточно, чтобы смести любой еще цепляющийся страх перед переработанной плотью. Более того, она поймала себя на фантазиях, каково будет трахаться с ним в этой конфигурации; раскрыться для тени и для зверя в сердце тени.

Машина уже была у дверей, визжа тормозами в облаке собственных газов.

– Вперед! – сказал Бун, толкая Лори в дверь, пока тень покрывала тротуар, чтобы затруднить вражеское зрение. И вовремя. Выстрел выбил заднее окно, пока она заскакивала в машину; за ним последовал град камней.

Бун уже сидел рядом и хлопал дверью.

– Они поедут за нами! – сказал Нарцисс.

– Ну и пусть, – был ответ Буна.

– В Мидиан?

– Это уже не секрет.

– И то правда.

Нарцисс вдавил педаль – и машина была такова.

– Мы приведем их в ад, – сказал Бун, когда в погоню пустился квартет машин. – Если туда они так торопятся.

Голос существа, которым он стал, был гортанным, но последовавший смех – смехом Буна, словно всегда принадлежал этому зверю; веселье восторженней, чем хватало места в простом человеке, наконец-то нашло свои предназначение и лик.

XXIIТриумф Маски

1

Даже если он больше никогда не увидит такого дня, как сегодня, думал Эйгерман, то ему не на что будет пожаловаться Господу, когда тот наконец призовет пред Себя. Сначала Бун в цепях. Затем – младенец на руках перед камерами со знанием, что наутро лицо Эйгермана будет на передовицах всех газет страны. А теперь это – великолепный вид Мидиана в огне.

Это была идея Петтина, и чертовски удачная: вылить зажженный бензин в стоки одной из гробниц, чтобы выкурить все, что засело под землей, на свет. Вышло лучше, чем кто-либо из них ожидал. Как только дым сгустился, а огонь распространился, врагу не осталось ничего другого, кроме как лезть из своего гадюшника на открытый воздух, где божье солнце развеяло великое множество в два счета.

Но не всех. Некоторым хватило времени подготовиться к выходу и защититься от света любыми отчаянными средствами. Их изобретательность проявилась впустую. Пожар ограничили: ворота под охраной, стены под наблюдением. Не в силах сбежать в небо на крыльях, закрывая головы от солнца, они возвращались в пекло.

В других обстоятельствах Эйгерман не позволил бы себе так открыто любоваться зрелищем. Но твари не были людьми – уж это казалось очевидным даже с безопасного расстояния. Это поганая стервятина – один другого гаже, – и он не сомневался, что сами святые бы рассмеялись, увидев, как их одолели. Ведь осаживать дьявола – спорт самого Господа.

Но это не могло длиться вечно. Скоро наступит ночь. Тогда сильнейшая защита против врага уйдет за горизонт, и ход событий может переломиться. Придется на ночь оставить погребальный костер и на рассвете вернуться, чтобы вырыть выживших из их щелей и добить. Когда стены и ворота оберегаются крестами и святой водой, возможности побега до зари невелики. Он не знал, что за сила усмиряет этих чудовищ: огонь, вода, свет, вера – все вместе или какая-то комбинация. Не суть. Его касалось только то, что сила, способная их растоптать, в его руках.

Крик с холма оборвал нить размышлений Эйгермана.

– Прекратите немедленно!

Это был Эшбери. Похоже, он стоял слишком близко к огню. Лицо потемнело, запеклось в поту.

– Что прекратить? – завопил в ответ Эйгерман.

– Эту бойню.

– Не вижу никакой бойни.

Эшбери был в паре метров от шефа полиции, но все равно ему приходилось перекрикивать шум снизу: какофонию уродов и пожара, время от времени перемежавшуюся более громкой какофонией, когда жар ломал плиты или рушил мавзолеи.

– У них же нет ни шанса! – орал Эшбери.

– Так и задумано, – заметил Эйгерман.

– Но ты же не знаешь, кто там! Эйгерман!.. Ты не знаешь, кого убиваешь!

Шеф ухмыльнулся.

– Отлично знаю, – сказал он с выражением в глазах, которое Эшбери видел лишь у бешеных псов. – Я убиваю мертвецов, что тут плохого? А? Отвечай, Эшбери. Разве неправильно помочь мертвецу улечься в землю и оставаться мертвым?

– Там же дети, Эйгерман, – ответил Эшбери, тыкая пальцем в сторону Мидиана.

– О да. С глазами как фары! И зубищами! Ты видал зубы у этой падали? Это дети дьявола, Эшбери.

– Да ты выжил из ума.

– Что, не хватает мужества поверить, да? Да ты вообще не мужик!

Он шагнул к священнику и схватил за черную рясу.

– Может, ты больше похож на них, чем на нас, – сказал он. – В этом дело, Эшбери? Услыхал зов природы, да?

Эшбери вырвал балахон из хватки Эйгермана. Тот треснул.

– Ну ладно… – сказал он. – Я пытался урезонить тебя. Если твои палачи такие богобоязненные, может, их остановит божий человек.

– Оставь в покое моих людей! – сказал Эйгерман.

Но Эшбери уже сбега́л по холму, а его голос разносился над гомоном.

– Хватит! – кричал он. – Сложите оружие!

Точно перед главными воротами он был на виду немалого числа из армии Эйгермана, и, хотя редкий горожанин – если вообще хоть кто-то – входил в церковь с самой свадьбы или крещения, сейчас они послушались. Им нужно было какое-то объяснение того, что показал последний час; того, от чего они с радостью бежали бы, но какая-то потребность, которую они с трудом считали своей, удерживала у стены – с молитвами из детства на устах.

Эйгерман знал, что их преданность условна. Они подчинялись не из любви к закону. Они подчинялись, потому что больше боялись отступить на глазах у напарников, чем своего дела. Они подчинялись, потому что не могли стряхнуть интерес, наблюдая, как беспомощные создания рассыпаются в труху, – подобно тому, как когда прижигаешь муравьев лупой. Они подчинялись, потому что это проще, чем не подчиняться.

Эшбери мог их переубедить. Со своей рясой, со своим подвешенным языком. Если и не остановит их, то все равно испортит день.

Эйгерман вынул пистолет из кобуры и последовал за священником вниз по холму. Эшбери видел, что он идет; видел оружие в руке.

Но только повысил голос.

– Бог этого не хочет! – кричал он. – И вы этого не хотите. Вы не хотите невинной крови на руках.

Священник до самого конца, думал Эйгерман, – швыряется обвинениями напропалую.

– Заткни рот, пидор, – заорал он.

Эшбери и не подумал; не сейчас, когда слушатели ели у него с рук.

– Это не животные! – говорил он. – Это люди. И вы убиваете их только потому, что вам велит этот ненормальный.

Его слова имели вес – даже среди атеистов. Он дал голос сомнению, которое каждый не раз ощутил, но ни один не смел выразить. Полдесятка человек без формы начали ретироваться к машинам, лишившись всякого боевого энтузиазма. Пост у ворот покинул и один из людей Эйгермана, и медленное отступление перешло в бег, когда шеф сделал выстрел в его сторону.

– Стоять на месте! – проревел он. Но человек уже скрылся в дыму.

Эйгерман обратил ярость на Эшбери.

– У меня плохие новости, – сказал он, наступая на святошу.

Эшбери заозирался в поисках того, кто его защитит, но никто не сдвинулся с места.

– Будете смотреть, как он меня убивает? – воззвал он. – Ради бога, кто-нибудь, помогите!

Эйгерман поднял пистолет. Эшбери не собирался и пытаться обогнать пулю. Он упал на колени.

– Отче наш… – начал он.

– Ты тут сам по себе, хуесос, – промурчал Эйгерман. – Никто не слышит.

– Неправда, – сказал кто-то.

– А?

Молитва запнулась.

– Я слышу.

Эйгерман отвернулся от священника. В дыму, в десяти метрах, проступала фигура. Он перевел пистолет в направлении новоприбывшего.

– Ты еще кто?

– Солнце почти село, – сказал тот.

– Еще шаг – и я тебя пристрелю.

– Ну стреляй, – сказал человек и сделал шаг на пистолет.

Цеплявшиеся лохмотья дыма сдуло, и на глаза Эйгермана вышел заключенный из пятой камеры – с кожей светлой, с глазами горящими. Он был гол. Посреди груди красовалось пулевое отверстие, по всему телу виднелись и другие раны.

– Мертвец, – сказал Эйгерман.

– Еще бы.

– Господи боже.

Попятился на шаг; затем на еще один.

– Еще где-то десять минут до заката, – сказал Бун. – И тогда мир наш.

Эйгерман покачал головой.

– Врешь, меня не возьмешь, – сказал он. – Ты меня не возьмешь!

Его шаги множились, и вдруг он сорвался на бег без оглядки. Оглянись он, видел бы, что Буну неинтересна погоня. Вместо этого он шел к осажденным вратам Мидиана. Эшбери все еще был на земле.

– Встань, – сказал Бун.

– Если хочешь меня убить, убивай, – сказал Эшбери. – Покончим с этим.

– Зачем мне тебя убивать? – спросил Бун.

– Я священник.

– И что?

– А ты чудовище.

– А ты – нет?

Эшбери посмотрел на Буна.

– Я?

– Кружева под рясой, – сказал Бун.

Эшбери запахнул прореху в ризе.

– Зачем скрывать?

– Оставь меня.

– Прости себя, – сказал Бун. – Я себя простил.

Он прошел мимо Эшбери к воротам.

– Стой! – сказал священник.

– На твоем месте я бы уходил. В Мидиане недолюбливают рясы. Дурные воспоминания.

– Я хочу видеть, – сказал Эшбери.

– Зачем?

– Прошу. Возьми меня с собой.

– На твой риск.

– Я рискну.

2

С расстояния трудно было определить, что творится у кладбищенских ворот, но в двух фактах доктор не сомневался: Бун вернулся – и каким-то образом превозмог Эйгермана. При его появлении Деккер поспешил укрыться в одном из полицейских автомобилей. Там теперь и сидел с чемоданчиком в руке, пытаясь спланировать следующий ход.

Это было трудно – когда два голоса советовали каждый свое. Публичная личность призывала к отступлению, пока события не накалились еще больше.

«Уходи сейчас, – говорила она. – Просто поезжай. Пусть они все сдохнут».

В этом имелось зерно мудрости. Теперь, когда почти наступила ночь и вернулся Бун, полчища Мидиана еще могут одержать победу. Если одержат и если найдут Деккера, ему вырвут сердце из груди.

Но требовал внимания и другой голос.

«Останься», – говорил он.

Голос Маски, звучащий из чемодана на коленях.

«Однажды ты мне уже здесь противоречил», – говорил голос.

Так и было – с полного ведома, что настанет время заплатить должок.

– Не сейчас, – шептал он.

«Сейчас», – говорил голос.

Он знал, что рациональные аргументы невесомы перед голодом; как и мольбы.

«Раскрой глаза, – говорил Маска. – У меня есть работа».

Что видел Маска и не видел он? Он уставился в окно.

«Видишь ее?»

Теперь увидел. Завороженный Буном, стоявшим нагишом у ворот, Деккер пропустил другую новоприбывшую: женщину Буна.

«Видишь эту суку?» – спросил Маска.

– Вижу.

«Как раз вовремя, а? Кто в этом хаосе увидит, как я ее добью? Никто. А когда ее не будет, не останется никого, кому известен наш секрет».

– Еще есть Бун.

«Он не даст показаний, – рассмеялся Маска. – Господи, да он же мертвец. Чего стоит слово зомби, скажи мне на милость?»

– Ничего, – сказал Деккер.

«Вот именно. Он нам не опасен. А женщина – да. Позволь мне ее заткнуть».

– А если тебя увидят?

«А если меня увидят, – сказал Маска, – подумают, что все это время я был из клана Мидиана».

– Только не ты, – сказал Деккер.

Мысль, что драгоценную вторую половину могут перепутать с дегенератами Мидиана, вызывала отвращение.

– Ты чистый, – сказал он.

«Дай мне это доказать», – умасливал Маска.

– Только женщину?

«Только женщину. Потом мы уйдем».

Он знал, что в совете есть смысл. Лучшей возможности убить суку уже не представится.

Начал открывать чемодан. Маска внутри заволновался.

«Быстрее, а то упустим».

Пальцы скользили на кодовом замке, пока он выбирал комбинацию.

«Быстрее, чтоб тебя».

Последняя цифра со щелчком встала на место. Замок открылся.

Старина Пуговичник еще никогда не был прекраснее.

3

Хотя Бун советовал Лори не отходить от Нарцисса, вида Мидиана в огне хватило, чтобы привлечь ее спутника с безопасного холма к кладбищенским воротам. Лори прошла за ним, но ее присутствие как будто стесняло его скорбь, потому она держалась в нескольких шагах позади, и скоро их разделили дым с темнеющими сумерками.

Сцена перед ней была полной сумятицей. Все попытки довершить атаку на некрополь прекратились после того, как Бун обратил Эйгермана в бегство. И его люди, и гражданские отступали от стен. Кто-то уже уехал – наверняка опасаясь того, что будет, когда солнце нырнет за горизонт. Впрочем, большинство остались, готовые по необходимости пойти на попятный, но завороженные зрелищем разрушений. Ее взгляд переходил с одного на другого в поисках намеков на их переживания, но все лица казались пустыми. Они напоминали посмертные маски со стертыми эмоциями, думала Лори. Вот только теперь она знала мертвых. Ходила среди них, говорила с ними. Видела их чувства и слезы. Так кто здесь по-настоящему мертв? Немые сердцем, кто еще ведает боль, или их стеклоглазые мучители?

Брешь в дыму открыла солнце, зависшее на краю мира. Красный свет ослепил Лори. Она закрыла глаза.

В темноте, недалеко позади, она услышала дыхание. Открыла глаза и начала поворачиваться, зная, что это зло. Уже поздно бежать. Маска был в ярде от нее и приближался.

Оставались секунды до того, как ее нашел нож, но этого хватило, чтобы увидеть Маску таким, как никогда. Вот вся пустота на увиденных лицах, совершенно усовершенствованная; человеческое зло как миф. Бессмысленно называть его Деккером. Это был не Деккер. Бессмысленно называть его вовсе. Оно было так же далеко за пределами имен, как она – за пределами возможности его остановить.

Оно полоснуло по руке. Раз, и второй.

На сей раз оно не дразнило. Оно пришло с ней расправиться.

Раны жгло. Лори инстинктивно закрыла их рукой, но движение дало возможность сбить ее с ног. Она не успела приготовиться к падению. Удар опустошил легкие. Всхлипывая без воздуха, она отвернулась к земле, чтобы закрыться от ножа. Земля под ней как будто содрогнулась. Наверняка иллюзия. Но это повторилось.

Она оглянулась на Маску. Он тоже ощутил дрожь и смотрел на кладбище. Эта заминка будет единственной отсрочкой; ей надо воспользоваться. Выкатившись из его тени, она поднялась на ноги. Ни следа Нарцисса или Рейчел; никакой надежды на спасение от посмертных масок, оставивших свой караул и торопившихся прочь от дыма, пока усиливалась дрожь. Не сводя глаз с ворот, куда вошел Бун, она, спотыкаясь, спустилась с холма, пока пыльная земля плясала у ее ног.

Источником возмущения был Мидиан. Его сигналом – исчезновение солнца, а с ним и света, запершего местный народ под землей. Это их шум сотрясал землю, когда они разрушали свое убежище. То, что было внизу, больше внизу не останется.

Ночной народ поднимался.

Знание не сбило ее с курса. Что бы ни высвободилось за воротами, Лори давно уже с ним примирилась и могла ожидать пощады. От ужаса за спиной, не отстававшего ни на шаг, ей ждать нечего.

Теперь только огонь от гробниц освещал ее путь – путь, усеянный обломками осады: бензиновыми канистрами, лопатами, брошенным оружием. Она была почти у ворот, когда заметила у самой стены Бабетту с лицом, искаженным ужасом.

– Беги! – закричала Лори, испугавшись, что Маска ранит ребенка.

Бабетта послушалась – тело как будто растаяло в звериное, когда она обернулась и помчалась через ворота. Лори отставала всего на несколько шагов, но когда переступила порог, дитя уже пропало, затерялось на задымленных аллеях. Здесь дрожь была так сильна, что корчевала камни мостовой и низвергала мавзолеи, словно некая сила под землей – возможно, Бафомет, Тот, Кто Создал Мидиан, – сотрясала основания некрополя, обращая округу в руины. Она не ожидала такой жестокости; шансы выжить в катаклизме минимальны.

Но лучше быть погребенной под щебнем, чем сдаться Маске. И, в конце концов, быть польщенной, что судьба хотя бы предлагала ей гибель на выбор.

XXIIТерзания

1

Вкамере в Шир-Неке Буна снедали воспоминания о лабиринте Мидиана. Закрывая глаза из-за солнца, он понимал, что затерялся в нем, только чтобы, открыв снова, найти сходство с лабиринтом лишь в рисунке на кончиках пальцев и вен на руках. Вен, по которым не бежала кровь; напоминание о его позоре, как и Мидиан.

Лори развеяла чары отчаяния, когда пришла не умолять, а требовать, чтобы он простил себя.

Сейчас, вернувшись на аллеи, породившие его чудовищное состояние, он видел в ее любви жизнь, которой его тело больше не обладало.

Это утешение пригодилось ему в пандемониуме. Ночной народ не просто рушил Мидиан – он стирал с лица земли всякий намек на свою суть или память о своем появлении. Бун всюду видел их за работой – они заканчивали то, что начал набег Эйгермана. Собирали ошметки своих павших и бросали в пламя; сжигали свои постели, свою одежду – все, что не могли забрать с собой.

Это была не только подготовка к побегу. Он видел Народ в формах, в каких еще не имел чести лицезреть: расправлялись крылья, распрямлялись конечности. Один становился множеством (человек-стая); множество становились одним (три любовника – облако). Повсюду – ритуалы прощания.

Эшбери все еще шел подле Буна, ошеломленный.

– Куда они?

– Я опоздал, – сказал Бун. – Они покидают Мидиан.

Впереди с гробницы слетела крышка, и в ночное небо взмыла ракетой призрачная форма.

– Великолепно, – сказал Эшбери. – Что они такое? Почему я никогда их не знал?

Бун покачал головой. Он не умел объяснить Народ старыми способами. Они были не от ада; но были и не от рая. Они те, кем не мог быть вид, которому Бун принадлежал раньше. Нелюди; антиплемя; человеческий мешок, распоротый и перекроенный, с луной внутри.

И теперь, не успев их познать – а познав их, познать себя, – он их терял. В своих чертогах они находили средства полета и уносились в ночь.

– Опоздал, – повторил он, и боль от разлуки вызвала слезы на глазах.

Бегство ускорилось. Со всех сторон распахивались двери, переворачивались плиты и возносились в бессчетных формах духи. Не все летели. Кто-то бежал козлом или тигром сквозь огонь к воротам. Большинство поодиночке, но некоторые, чью плодовитость не укротила ни смерть, ни Мидиан, семьями по шестеро и больше, с малышами на руках. Он знал, что видел конец века, толчок которому дал он, когда ступил на землю Мидиана. Он творец этих разрушений, хоть и не разжигал пожаров и не рушил склепов. Он привел в Мидиан людей. Тем самым он его уничтожил. Даже Лори не убедит простить себя за это. Эта мысль искусила бы его броситься в огонь, не услышь он, как его по имени зовет ребенок.

Девочка была человеком не более, чем нужно, чтобы произнести слова; остальное было зверем.

– Лори, – сказала она.

– Что с ней?

– Она у Маски.

Маска? Это могло означать только Деккера.

– Где?

2

Близко – и все ближе.

Зная, что ей не обойти его в скорости, она попыталась обойти его в смелости: идти туда, куда, как она надеялась, он не посмеет. Но Маска слишком разгорячился от вкуса ее жизни, чтобы отстать. Он последовал на территорию, где под ногами разверзалась земля, а вокруг просыпались дымящиеся камни.

Но позвал ее не его голос.

– Лори! Сюда!

Она рискнула бросить отчаянный взгляд, и там – благослови его боже! – манил Нарцисс. Она сошла к нему с тропы – или того, что от нее осталось, – ныряя промеж двух мавзолеев, когда лопнули их витражи и поток тени, испещренный глазами, оставил укрытие ради звезд. Словно лоскут самого́ ночного неба, дивилась она. Ему место на небесах.

Зрелище замедлило ее лишь на один роковой шаг. Маска сократил разрыв и вцепился в блузку. Она бросилась вперед, чтобы избежать неминуемого удара, и ткань разорвалась с ее падением. В это раз она попалась. Уже потянувшись к стене, чтобы подняться на ноги, она почувствовала на шивороте руку в перчатке.

– Мудила? – прокричал кто-то.

Она подняла взгляд и увидела в другом конце прохода между мавзолеями Нарцисса. Он явно привлек внимание Деккера. Хватка на шее ослабла. Еще недостаточно, чтобы вывернуться, но если Нарцисс продолжит в том же духе, то у нее еще все получится.

– У меня для тебя кое-что есть, – сказал тот и достал руки из карманов, демонстрируя серебряные крюки на больших пальцах.

Высек ими искры друг о друга.

Шея ускользнула у Деккера из пальцев. На заплетающихся ногах Лори пошла к Нарциссу. Он двигался по проходу ей навстречу – или, вернее, навстречу Деккеру, с кого не спускал глаз.

– Не надо… – выдохнула она. – Он опасен.

Нарцисс услышал ее – ухмыльнулся ее предупреждению, – но не дал ответа. Просто прошел мимо, чтобы перехватить убийцу.

Лори оглянулась. Когда пара сошлась в метре друг от друга, Маска вытащил из куртки второй нож – с лезвием широким, как у мачете. Не успел Нарцисс защититься, как мясник нанес удар сверху вниз, одним махом отделив левую ладонь Нарцисса от запястья. Качая головой, Нарцисс отшагнул, но Маска не отставал, поднял мачете второй раз и обрушил на череп жертвы. Удар разделил голову от скальпа до шеи. Этой раны не мог пережить даже мертвец. Тело Нарцисса сотряслось, а потом – как у Онаки, оказавшегося на солнце, – с треском развалилось, и на волю вышел хор завываний и вздохов, отправившихся в полет.

Лори издала всхлип, но подавила все остальное. Не время скорбеть. Если она задержится ради хотя бы одной слезинки, Маска завладеет ею и жертва Нарцисса будет напрасной. Она попятилась, пока по бокам качались стены, и знала, что должна просто бежать, но не могла оторвать глаз от низости Маски. Покопавшись среди кусков, он насадил полголовы Нарцисса на свой тонкий клинок, затем водрузил его на плечо вместе с трофеем, прежде чем возобновить преследование.

Вот теперь она побежала, из тени мавзолея обратно в главный проход. Даже если бы ее могла сориентировать память, все монументы низверглись в однообразные обломки; она не отличала севера от юга. В конце концов все стало едино. Куда ни поверни, те же руины, тот же преследователь. Если он будет идти за ней вечно и всегда – а он будет, – то какой смысл жить в страхе? Пусть он добьется своего, страшного. Ее сердце уже билось на пределе.

Но стоило смириться перед ножом, как участок мостовой между ней и мясником треснул, клуб дыма закрыл ее от Маски. Спустя мгновение треснула и разверзлась вся аллея. Она упала. Не на землю. Земли не было. Но в землю…

3

– …Падаю! – сказала девочка.

От шока она едва не свалилась с плеч Буна. Вскинулись руки, чтобы ее поправить. Бабетта яростнее вцепилась в его волосы.

– Держишься? – сказал он.

– Да.

Она не смотрела на сопровождавшего их Эшбери. Его предоставили самому себе в подземном водовороте, пока они искали Лори.

– Впереди, – сказала она, направляя своего скакуна. – Недалеко.

Пожар стихал, пожрав все, до чего мог дотянуться языком. Наталкиваясь на холодный кирпич, он мог только вылизать его дочерна, а потом издохнуть. Но дрожь снизу не прекратилась. Ее движение все еще скрежетало камнем о камень. А под сотрясениями был другой звук, какой Бун не столько слышал, сколько чувствовал: в животе, яйцах и зубах.

Девочка своими поводьями повернула его голову.

– Туда, – сказала она.

Гаснущие огни облегчали путь; яркость была неугодна глазам Буна. Теперь он расторопнее двигался по аллеям, перепаханным землетрясением, и вывернутой земле.

– Далеко еще? – спросил он.

– Тихо, – ответила она.

– Что?

– Стой на месте.

– Ты тоже слышишь? – сказал он.

– Да.

– Что это?

Она ответила не сразу, прислушалась.

Потом сказала:

– Бафомет.

За часы своего заточения не раз он думал о зале Крестителя, о холодном времени, проведенном пред очами разделенного Бога. Разве тот не вещал ему? Не шептал в голове и не требовал слушать? Бафомет предвидел крах. Предсказал, что последний час Мидиана близок. И все же обвинений не было, хотя Бог не мог не знать, что говорит с виновником. Вместо этого разговор казался почти задушевным, что пугало больше всяких нападок. Бун не мог быть наперсником божества. Он обращался к Бафомету как один из новоумерших, чтобы просить о месте в земле. Но приветствовали его как актера в какой-то будущей драме. Даже назвали по имени. Ему это было ни к чему. Ни предзнаменование, ни имя. Бун боролся с ними, отвернулся от Крестителя; поплелся, вытряхивая шепот из головы.

В этом он не преуспел. При мысли о Бафомете вернулись слова и это имя, как Фурии.

Ты Кабал, говорил он.

Он отказался слушать тогда; отказывался сейчас. Как ни сопереживал он трагедии Бафомета, зная, что тому не сбежать от разрушений в своем искалеченном состоянии, для сочувствия были объекты важнее.

Бун не мог спасти Крестителя. Но мог спасти Лори.

– Она там! – сказала девочка.

– Где?

– Прямо. Смотри!

Виднелся только хаос. Аллея перед ними раскололась; свет и дым изливались через разорванную землю. Ни одного признака чего-либо живого.

– Я ее не вижу, – сказал он.

– Под землей, – ответило дитя. – В яме.

– Тогда веди.

– Я не могу зайти дальше.

– Почему?

– Поставь меня. Я вела, сколько могла, – в голос вкралась едва подавляемая паника. – Поставь меня, – твердила она.

Бун сел на корточки, и девочка соскользнула с его холки.

– Что случилось? – спросил он.

– Мне нельзя с тобой. Это не разрешено.

После всего разорения, что они прошли, ее беспокойство поражало.

– Чего ты боишься? – спросил он.

– Я не могу смотреть, – ответила она. – Не могу смотреть на Крестителя.

– Он здесь?

Она кивнула, отступая, пока новая жестокость расширяла трещину все шире.

– Иди к Лори, – сказала девочка. – Выведи ее. Ты все, что у нее есть.

И была такова – на бегу две ноги стали четырьмя, а Бун остался у ямы.

4

Пока Лори падала, ее сознание угасло. Когда очнулась, спустя секунды, она лежала на середине крутого склона. Потолок над головой оставался нетронутым, но растрескавшимся, и щели ширились прямо на глазах, предвещая полное обрушение. Если не пошевеливаться, ее погребет заживо. Она посмотрела на вершину уклона. Поперечный туннель раскрылся небу. Она поползла к нему, пока земля осыпалась на голову, а стены трещали перед требованием сдаться.

– Не сейчас… – бормотала она. – Пожалуйста, только не сейчас…

Только в двух метрах от пика ошарашенные чувства узнали склон. Именно здесь Лори однажды поднимала Буна – прочь от силы, обитавшей в зале у подножия. Там ли она еще, наблюдает ли за ее возней? Или весь катаклизм – следствие ее ухода: прощание архитектора? Лори не чувствовала взгляда, но сейчас она в принципе чувствовала немногое. Тело и разум функционировали только потому, что так велел инстинкт. На вершине склона – жизнь. Дюйм за мучительным дюймом она ползла ей навстречу.

Еще минута – и она достигла туннеля, или же его непокрытых руин. Какое-то время лежала на спине, уставившись в небо. Восстановив дыхание, встала на ноги и осмотрела раненую руку. Порезы залепила грязь, но хотя бы перестала течь кровь.

Как только она убедила ноги сдвинуться, перед ней что-то упало, мокро шлепнувшись. На нее смотрела половина лица Нарцисса. Лори всхлипнула его имя и подняла глаза, чтобы встретиться с Маской. Он стоял над туннелем, как расхититель могил, а потом спрыгнул к ней.

Шип нацеливался в сердце. Будь она сильнее, тот бы достиг цели, но почва на вершине поддалась под ее невольным шагом назад, и она не удержалась от падения кубарем под горку…

Вскрик сориентировал Буна. Он перелез через стоящие торчмя плиты мостовой в разрытые туннели, затем через лабиринт упавших стен и умирающих огней – к ней. Но не ее фигура в проходе обернулась ему навстречу с ножами наготове.

Это был доктор – наконец-то.

С шаткой безопасности склона Лори видела, как Маска отвернулся, отвлеченный от своей цели. Умудрилась прекратить падение, уцепившись за трещину в стене здоровой рукой, и та сослужила свою службу достаточно долго, чтобы Лори разглядела в проходе наверху Буна. Она уже видела, что мачете сделал с Нарциссом. Даже мертвые по-своему смертны. Но не успела она промолвить и слова предупреждения Буну, как по склону за ней хлестнула волна холодной силы. Бафомет не покинул свой огонь. Он все еще там, и его хватка отколупывала пальцы от стены.

Не в силах сопротивляться, она покатилась под уклон в разверзнувшийся зал.

Вознесение Народа не тронуло Деккера. Он взялся за Буна, как работник бойни, чтобы завершить свое кровавое дело: без изысков, без страсти.

Это делало его опасным. Он бил быстро, не выдавая свое намерение. Тонкий клинок прошел через шею Буна.

Чтобы обезоружить врага, Бун просто отступил от него. Нож выскользнул из пальцев Деккера, засев в плоти Буна. Доктор не пытался его вернуть. Вместо этого двумя руками взял свой раскалыватель черепов. Теперь от Деккера послышался звук – низкий стон, превратившийся в пыхтенье, когда он бросился на расправу со своей жертвой.

Бун пригнулся от режущего замаха, и лезвие застряло в стене туннеля. Земля брызнула на обоих, когда Деккер выдернул его назад. Попытался снова – в этот раз промахнувшись мимо лица цели на длину пальца.

Потеряв равновесие, Бун едва не упал, и опущенный взор зацепился за трофей Деккера. Он не мог перепутать изувеченное лицо. Нарцисс; разрубленный и мертвый – в грязи.

– Ублюдок! – заревел он.

Деккер помедлил, глядя на Буна. Потом заговорил. Не своим голосом, но чьим-то еще; злорадствующим свистом, а не голосом.

– Ты можешь умереть, – сказало оно.

С этими словами он взмахнул ножом – не в попытке поранить Буна, а лишь демонстрируя свою силу. Лезвие свистело между стенами, как этот самый голос; музыка мухи в гробу.

Бун отступал перед этим зрелищем со смертным страхом в нутре. Деккер был прав. Мертвые могут умереть.

Сделал вдох – через рот и проколотое горло. Он совершил почти роковую ошибку, оставшись человеком в присутствии Маски. И почему? Из-за какой-то абсурдной мысли, что в конце они должны схлестнуться как мужчина с мужчиной; что они обменяются словами в бою, и он сокрушит эго доктора прежде, чем сокрушить его самого.

Не быть этому. Это не месть пациента своему порочному целителю: это зверь и мясник, клыки против ножа.

Он выдохнул, и истина вышла из его клеток медом. Нервы звенели от блаженства; тело содрогалось и разбухало. Он не чувствовал себя настолько живым при жизни, как в эти моменты, когда срывал человечность и одевался к ночи.

– Хватит… – сказал он, и выпустил зверя во все стороны.

Деккер поднял мачете, чтобы прикончить врага раньше, чем завершится перемена. Но Бун не дожидался. Все еще преображаясь, он ударил по лицу мясника, снимая маску – пуговицы, молнию и прочее – и раскрывая под нею немощь.

Деккер взвыл из-за разоблачения, закрывшись рукой, чтобы наполовину прикрыться от взора зверя.

Бун подцепил маску с земли и начал рвать – когти измельчали ткань. Вой Деккера усилился. Уронив руку от лица, он с безумной самоотверженностью накинулся на своего врага. Лезвие зацепило Буна за грудь, взрезало, но, когда вернулось для второго удара, Бун бросил лохмотья и закрылся от удара, воткнув руку Деккера в стену с такой силой, что переломал кости. Мачете выпало на землю, а Бун нацелился на лицо Деккера.

Резкий вой оборвался, когда появились когти. Рот закрылся. Лицо обмякло. Мгновение Бун смотрел в глаза, которые изучал часами, когда ловил каждое слово доктора. При этой мысли рука перешла от лица к шее, и он перехватил трахею Деккера, источавшую столько лжи. Сомкнул кулак, пронзая когтями мясо в горле. Потом рванул. Все внутренности вышли с потоком крови. Глаза Деккера расширились, прикованные к тому, кто его обезгласил. Бун тянул, тянул и тянул. Глаза остекленели. Тело дернулось, дернулось еще и начало оседать.

Бун не дал ему упасть. Удержал его, как в танце, и расправился с плотью и костями так же, как с маской, и ошметки Деккера били по стенам. Теперь в голове Буна остались только отдаленные воспоминания о преступлениях доктора. Рвал он с пылом Ночного народа, получая чудовищное удовольствие от чудовищного деяния. Сделав все что мог, уронил остов на землю и закончил танец с партнером под ногами.

Это тело не поднимется из могилы. Никакой надежды на воскрешение. Даже в несдержанном пылу атаки Бун не одарил Деккера укусом, который передаст организму жизнь после смерти. Плоть отныне принадлежала только мухам и их потомству; репутация – прихоти тех, кто пожелает рассказать его историю. Буну было все равно. Даже если он никогда не стряхнет преступления Деккера, висящие на шее, теперь это едва ли имело значение. Он перестал быть невиновным. После этой резни он стал убийцей, как и убеждал Деккер. Убив пророка, он воплотил пророчество.

Он оставил тело лежать и отправился на поиски Лори. Она могла быть только в одном месте: ниже по склону, в зале Бафомета. В этом есть закономерность, видел Бун. Креститель привел ее сюда, раздвинув землю под ногами, чтобы за ней привести и Буна.

Пламя, в котором находилось разделенное тело, отбрасывало снизу на лицо холодный ореол. Он начал спуск ему навстречу, облаченный в кровь врага.

XXIVКабал

1

Затерянный в разрухе, Эшбери нашел свет, мерцавший между растрескавшихся камней мостовой. Лучи были морозными и липкими, какими свету быть не полагалось, цеплялись за рукав и руку перед тем как погаснуть. Заинтригованный, он следовал к его источнику от одной расселины к другой, и с каждым шагом тот разгорался все ярче.

Ученый в молодости, он бы узнал имя Бафомета, если бы его прошептали на ухо, и понял бы, почему пламя божества звало его с такой силой. Эшбери сказал бы, что это создание – бог и богиня в одном теле. Сказал бы, как пострадали за своего идола его поклонники – сожженные, как еретики, за противоестественные преступления. Он бы устрашился силы, требовавшей таких подношений; и поступил бы мудро.

Но никто ничего ему не объяснил. Был только свет, звавший все дальше.

2

Бун обнаружил, что Креститель в своем зале не один. Насчитал одиннадцать местных жителей вдоль стен, стоявших на коленях спиной к огню, с повязками на глазах. Среди них – господин Лайлсбург и Рейчел.

На земле справа от двери лежала Лори. На руке и лице – кровь, глаза закрыты. Но только он двинулся к ней, как создание в огне опустило на него глаза, развернув ледяным прикосновением. У него было дело к Буну, не терпящее отлагательств.

Подойди, – сказало оно. – По своей свободной воле.

Он боялся. Пламя из земли выросло в два раза против того, что он видел в прошлый раз, и билось о потолок зала. На пол просыпались блестящим дождем осколки земли, обращенной в лед или прах. В десятке ярдов от огня напор энергии казался беспощадным. И все же Бафомет приглашал подойти ближе.

Ты в безопасности, – сказало оно. – Ты пришел в крови своего врага. Она согреет тебя.

Бун сделал шаг к огню. Хотя в жизни после смерти он пострадал и от пули, и от ножа и не почувствовал ничего, холод от огня Бафомета ощущался вполне знакомо. Колол наготу; рисовал инеем на глазах. Но слова Бафомета не были пустыми обещаниями. Пока воздух вокруг стыл, кровь на теле теплела. Он нашел в этом опору и преодолел последние шаги.

Оружие, – сказал Бафомет. – Оставь.

Он и думать забыл о ноже в шее. Теперь выдернул его из плоти и отбросил.

Еще ближе, – сказал Креститель.

Ярость пламени скрывала свой груз, не считая слабых проблесков – вполне достаточных, чтобы подтвердить то, что Бун узнал из первой встречи с Бафометом: если это божество и творило существ по своему подобию, их он еще не видел. Даже во снах ничего не походило на Крестителя. Он был такой один.

Внезапно какая-то его часть коснулась Буна из пламени. Конечность ли, орган ли, все ли сразу – шанса увидеть не выпало. Оно схватило за шею и волосы и притянуло к огню. Больше кровь Деккера не защищала; мороз опалил лицо. Но ему было не высвободиться. Голову погрузили в пламя и держали крепко. Он знал, что это, в тот же миг, когда огонь сомкнулся на голове: Крещение.

И подтверждая эту мысль – голос Бафомета в голове.

Ты Кабал, – сказало оно.

Боль оттаивала. Бун открыл рот, чтобы вздохнуть, и огонь пролился в глотку, в живот и легкие, затем во весь организм. С собой огонь нес новое имя, крестил наизнанку.

Больше он не Бун. Он Кабал. Союз многих.

После этого очищения он будет способен на тепло, кровь и рождение детей: вот дар Бафомета, вот что вручило божество. Но будет он и слаб – или слабее. Не только потому, что сможет истечь кровью, но и потому, что наделен целью.

Сегодня мне должно скрыться, – сказал Бафомет. – У всех нас есть враги, но мои прожили дольше и лучше выучились жестокости. Меня заберут отсюда и утаят от них.

Теперь стало понятным присутствие Народа. Они задержались, чтобы забрать с собой долю Крестителя и спрятать от сил, что придут на его поиски.

Причиной тому ты, Кабал, – сказал Бафомет. – Я не обвиняю. Этому суждено было случиться. Ни одно пристанище не вечно. Но я возлагаю на тебя обязанность…

– Да? – сказал он. – Скажи.

Восстановить уничтоженное.

– Новый Мидиан?

Нет.

– А что?

Ты должен найти нам место в мире людей.

– Помоги мне, – сказал он.

Я не могу. Впредь это ты должен помогать мне. Ты разрушил мир. Теперь воссоздай его.

Пламя содрогнулось. Обряд Крещения почти закончился.

– С чего мне начать? – спросил Кабал.

Исцели меня, – ответил Бафомет. – Найди меня и исцели. Спаси от врагов.

Голос, обратившийся к нему, совершенно изменился. В нем не осталось и следа требования. Только эта мольба об исцелении и сохранении от вреда, произнесенная на ухо с мягкостью. Даже соскользнул с головы поводок, позволяя оглянуться по сторонам. Слово, что он не слышал, призвало прислужников Бафомета от стен. Невзирая на повязки на глазах, они уверенно шли к краю пламени, уже терявшему свою свирепость. Подняли руки под накинутыми саванами, и стена огня нарушилась, когда на ожидающие руки путников упали части тела Бафомета, чтобы их тут же завернули и скрыли из виду.

Это разделение часть за частью шло мучительно. Кабал чувствовал боль как свою, и она переполняла почти до невыносимости. Чтобы избежать ее, он начал отступать из пламени.

Но стоило это сделать, как один из последних кусков скатился прямиком к его лицу. Голова Бафомета. Она обернулась к нему, огромная и белая, со сказочной симметрией. Все тело тянуло к ней – взгляд, слюну и член. Забилось сердце, с первым же ударом излечив свое раненое крыло. Свернувшаяся кровь разжижилась, как мощи святого, и побежала по венам. Натянулись тестикулы; сперма влилась в член. Он эякулировал в пламя, и жемчужины семени пронеслись перед глазами, чтобы коснуться лица Крестителя.

На том встреча окончилась. Он выпал из огня, когда Лайлсбург – последний приверженец в зале, – принял из столба голову и завернул в саван.

Расставшись с обитателями, пламя удвоило свирепость. Кабал отшатнулся, когда оно дало себе ужасающую волю…

На земле Эшбери почувствовал, как накапливается сила, и попытался отступить, но разум переполнялся тем, что он подсмотрел, и груз откровений замедлял. Огонь поймал его, подхватив на своем пути к небу. Эшбери вскрикнул от прикосновения, от послевкусия Бафомета, захлестнувшего организм. Все маски сгорели синим пламенем. Сначала риза, затем кружева, без которых Эшбери не мог прожить ни дня взрослой жизни. Затем – сексуальная анатомия, никогда не приносившая особого удовольствия. И, наконец, плоть, и он выскоблился дочиста. На землю пал более голым, чем был в материнской утробе, и ослепшим. Удар непоправимо раздробил руки и ноги.

Кабал внизу вырвался из тумана откровения. Огонь пробил дыру в потолке и распространялся оттуда во всех направлениях. Плоть он пожрет с той же легкостью, что землю или камень. Нужно уходить раньше, чем он найдет их. Лори уже очнулась. Подозрение в глазах доказывало, что она видела Крещение и теперь боялась его.

– Это я, – сказал он. – Это все еще я.

Он предложил руку. Лори приняла ее, и он поднял ее на ноги.

– Я тебя понесу, – сказал он.

Она покачала головой. Глаза перешли на что-то лежащее за его спиной на полу. Он проследил взгляд. Вблизи расщелины был клинок Деккера, куда его отбросил перед Крещением человек, кем он являлся раньше.

– Хочешь? – спросил он.

– Да.

Пряча голову от обломков, он вернулся по своим следам и поднял нож.

– Он мертв? – спросила Лори, когда он вернулся.

– Он мертв.

От трупа не осталось и следа, чтобы подкрепить его слова. Его уже похоронил, обрушившись, туннель, как похоронил весь Мидиан. Гробница для гробниц.

Кладбище сровнялось с землей, и дорогу до главных ворот найти было нетрудно. По дороге не встретилось ни единого признака жителей Мидиана. Либо их останки пожрал огонь, либо их накрыли щебень и земля.

Снаружи перед самыми воротами, где этого нельзя было не заметить, Лори ждало напоминание об одной из тех, за чью безопасность она молилась больше всего. В круге камней лежала куколка Бабетты – сплетенная из трав и коронованная весенними цветами. Стоило пальцам Лори соприкоснуться с игрушкой, как она словно в последний раз посмотрела глазами девочки – на проносящийся пейзаж, пока кто-то забирал ее в безопасность. Слишком короткий взгляд. Лори не успела передать девочке молитву о благополучии, когда видение спугнул шум сзади. Она обернулась и увидела, как начали рушиться вереи врат Мидиана. Кабал схватил ее за руку, когда две каменные плиты столкнулись, покачнулись, словно равные по силе борцы, и завалились на бок туда, где только что стояли Лори и Кабал.

3

Хотя Кабал не имел часов, чтобы назвать время, он точно знал, сколько осталось до зари – возможно, тоже дар Бафомета. Перед мысленным взором представала планета, как циферблат, украшенный морями, а по нему полз волшебный раздел дня и ночи.

Он не страшился появления солнца над горизонтом. Крещение подарило силу, недоступную его братьям и сестрам. Солнце его не убьет. Это он знал безусловно. Конечно, оно будет мешать. Восход луны навсегда останется зрелищем угоднее зари. Но его труд не будет ограничен ночными часами. Не придется прятать голову от солнца, что вынуждены делать соплеменники. Как раз сейчас они искали убежище до наступления утра.

Он представил их в небе над Америкой или бегущими вдоль шоссе, как разделяются группы, когда кто-то устает или находит подобие пристанища; остальные продолжают путь, отчаиваясь час от часу. Он безмолвно пожелал им счастливого пути и надежной гавани.

Больше того: обещал, что со временем вновь найдет их. Соберет и сплотит, как ранее это сделал Мидиан. Он нечаянно нанес им вред. Теперь нужно этот вред исцелить, сколько бы времени это ни заняло.

– Начинать нужно сегодня же, – сказал он Лори. – Или их след остынет. Тогда их вовек не найти.

– Ты не пойдешь без меня, Бун.

– Я больше не Бун, – сказал он.

– Почему?

Они сидели на холме над некрополем, и он перечислял все, что узнал в Крещении. Тяжелые уроки, которые непросто было облечь в слова. Она устала и дрожала, но не давала ему замолкнуть.

– Продолжай… – повторяла она, когда он запинался. – Расскажи все.

Большую часть она знала. Она была инструментом Бафомета так же, как и он, если не больше. Частью пророчества. Без нее он бы ни за что не вернулся спасать Мидиан, чтобы потерпеть неудачу. Последствия этого возвращения и неудачи и стали новой задачей.

И все же Лори противилась.

– Ты не можешь меня оставить, – сказала она. – Только не после всего, что произошло.

Положила ладонь ему на ногу.

– Вспомни камеру… – пробормотала она.

Он посмотрел на нее.

– Ты велела мне простить себя. И это ценный совет. Но это не значит, что я могу отвернуться от всего, что здесь случилось. Бафомет; Лайлсбург; все… Я уничтожил их единственный дом.

– Не ты его уничтожил.

– Если бы я не приходил, он бы еще стоял на месте, – ответил он. – И на мне лежит возмещение.

– Так возьми меня с собой, – сказала она. – Мы пойдем вместе.

– Так нельзя. Ты живая, Лори. Я – нет. Ты еще человек. Я – нет.

– Ты можешь это изменить.

– Что ты хочешь сказать?

– Ты можешь сделать меня такой же. Это несложно. Один укус – и Пелокин изменил тебя навсегда. Так измени меня.

– Не могу.

– То есть не хочешь.

Она провернула в земле кончик ножа Деккера.

– Ты не хочешь быть со мной. Все так просто, да? – она слабо улыбнулась сквозь сжатые губы. – Не хватает смелости сказать?

– Когда я закончу работу… – ответил он. – Быть может, тогда.

– А, где-то лет через сто? – пробормотала она со слезами. – Тогда-то ты за мной вернешься? Раскопаешь. Расцелуешь. Скажешь, что пришел бы раньше, но дни так и бежали.

– Лори.

– Заткнись, – сказала она – Хватит оправданий. Это просто оскорбления, – она смотрела на нож, а не на него. – У тебя свои доводы. По-моему, это глупости, но ты держись за них. Тебе же надо за что-то цепляться.

Он не шелохнулся.

– Чего ты ждешь? Я не скажу, что все в порядке. Просто иди. Больше никогда не хочу тебя видеть.

Он встал. Ее гнев ранил, но не так тяжело, как слезы. Он попятился на три-четыре шага, затем, понимая, что не удостоится ни улыбки, ни даже взгляда, отвернулся.

Только тогда она подняла глаза. Он уже не смотрел в ее сторону. Сейчас или никогда. Она приложила кончик клинка Деккера к животу. Зная, что не сможет вогнать его одной рукой, встала на колени, уперла рукоятку в землю и позволила весу тела самому довершить дело. Боль была страшная. Она закричала.

Он обернулся и обнаружил, что она корчится, пока здоровая кровь впитывается в почву. Побежал, перевернул ее. Ее уже охватила предсмертная агония.

– Я соврала, – пробормотала она. – Бун… я соврала. Ты все, что я хочу когда-либо видеть.

– Не умирай, – сказал он. – О Господь на небесах, не умирай.

– Так останови меня.

– Я не знаю как.

– Убей меня. Укуси… подари бальзам.

Боль перекосила ее лицо. Она резко вздохнула.

– Или дай умереть, если не можешь забрать с собой. Это лучше, чем жить без тебя.

Он баюкал ее, роняя слезы на лицо. Ее зрачки закатывались под веками. Язык подергивался у губ. Через считаные секунды ее не станет, знал он. Мертвой ее уже не вернуть.

– Это… значит… нет? – с трудом произнесла Лори. Она уже его не видела.

Он открыл рот для ответа, поднес ее шею к зубам. Кожа пахла потом. Он впился в мускулы – с мясистой кровью на языке, с поднимающимся по горлу бальзамом, торопившимся в ее кровоток. Но содрогание тела уже прекратилось. Она обмякла в его объятьях.

Он поднял голову от разорванной шеи, глотая то, что осталось на языке. Слишком долго тянул. Черт возьми! Она была его ментором и исповедником, а он дал ей ускользнуть. Смерть завладела ею прежде, чем он успел превратить укус в обещание.

В ужасе от этой последней и самой прискорбной неудачи он уложил ее перед собой на землю.

Когда отнял от нее руки, Лори открыла глаза.

– Я никогда тебя не оставлю, – сказала она.

XXVПребудь со мной

1

Тело Эшбери нашел Петтин, но только Эйгерман опознал в останках священника. В нем еще теплилась жизнь: факт, граничащий с чудом, учитывая тяжесть ранений. В последовавшие дни ему ампутировали обе ноги, а одну руку – по середину бицепса. После операций он не вышел из комы, но и не умер, хотя каждый хирург заявлял, что шансы выжить буквально равны нулю. Но огонь, что изувечил, придал же и сверхъестественную стойкость. Эшбери выжил вопреки всему.

В бессознательные ночи и дни он был не один. Двадцать часов из каждых двадцати четырех подле находился Эйгерман – ждал, как пес у стола ждет подачки с небес, уверенный, что священник сможет привести ко злу, разрушившему жизни их обоих.

Он получил больше, чем надеялся. Когда Эшбери, наконец, пробудился ото сна – после двух месяцев на краю гибели, – пробудился он не немым. Безумным, но не немым. Он назвал Бафомета. Он назвал Кабала. Он рассказал иероглифами безнадежного сумасшедшего, как Ночной народ собрал части божественного тела и спрятал. Больше того. Он сказал, что может найти их вновь. Раз тронутый огнем Крестителя, уже не мечтал он ни о чем другом.

– Я чую Бога, – говорил он снова и снова.

– Можешь нас к Нему отвести? – спрашивал Эйгерман.

Ответом всегда было «да».

– Тогда я буду твоими глазами, – вызвался Эйгерман. – Мы пойдем вместе.

Больше никто не желал слышать свидетельства Эшбери – и так уже было слишком много нелепиц, ни к чему обременять реальность еще больше. Власти с радостью поручили священника Эйгерману. Они друг друга стоят, гласило общее мнение. Ни йоты рассудка на двоих.

Эшбери целиком зависел от Эйгермана: не способный есть, испражняться или мыться без помощи – по крайней мере поначалу. Как ни отвратительно было возиться с имбецилом, Эйгерман знал, что Эшбери – божественный дар. Через него он еще отомстит за унижения последних часов Мидиана. В бреду Эшбери были зашифрованы подсказки о местонахождении врага. Со временем он их расколет.

А когда это сделает – о, когда он это сделает, наступит такой день расплаты, что трубный глас побледнеет в сравнении.

2

Гости приходили ночью, тайком, и укрывались где могли.

Кто-то навещал лежбища, которые предпочитали их предки; деревни под просторными небесами, где верующие до сих пор пели по воскресеньям и каждую весну красили ровные заборчики. Другие обратились к городам: Торонто, Вашингтону, Чикаго – в надежде избежать обнаружения там, где улицы многолюдней, а вчерашняя скверна – завтрашняя коммерция. В подобных местах их присутствие могли не замечать год, а то и два-три. Но не вечно. Где бы они ни прятались – в городских каньонах, байу или пыльном котле, – никто не притворялся перед собой, что это постоянное обиталище. Со временем их обнаружат и искоренят. Повсюду началось новое неистовство – особенно среди их заклятых врагов, христиан, являвших ежедневное зрелище: они без умолку болтали о своих мучениках и призывали к чисткам во имя Его. Стоит им обнаружить промеж себя Народ, как казни не заставят себя ждать.

Так главным правилом стала осмотрительность. К мясу приобщаться, только когда голод снедает беспощадно и только когда пропажу жертв не заметят. Воздерживаться от заражения других, чтобы не афишировать свое присутствие. Попадись один, никто другой не рискнет разоблачением, чтобы прийти на выручку. Тяжелые законы, но не столь тяжелые, как последствия их нарушения.

Все прочее – терпение, а к этому они давно привыкли. Рано или поздно придет освободитель, если только пережить ожидание. Немногие представляли, в какой форме он явится. Но все знали его имя.

Кабал, звали его. Тот, Кто Разрушил Мидиан.

Лишь о нем были их молитвы. «Пусть он придет со следующим ветром. Не сейчас, так завтра».

Они бы не молились так страстно, зная, какие перемены он принесет с собой. Они бы вообще не молились, зная, что молятся самим себе. Но это откровения наступающего дня. Пока что их заботы проще. Не давать детям выходить из-под крова по ночам; скорбящим – рыдать слишком громко; молодым – влюбляться летом в людей.

Такова была жизнь.