Два общества в регионе уже разрушены: это Сомали и Ливия. Обе страны, «стертые с карты наций», лишены гражданства и переданы в руки полевых командиров, в значительной части состоящих из джихадистов и основных участников регионального терроризма, таких как «Аль-Шабаб» в Кении, джихадисты в Мали и Нигере, которые находят оружие и убежище в Ливии. Вмешательство, проведенное специально с этой целью, было относительно легким в силу хрупкости национального строительства в этих двух странах. Аналогичная судьба грозит и Судану.
Ирак Саддама Хусейна был главной целью разрушительно-преступного развертывания американского плана. Причем решение о вмешательстве с этой целью было принято и спланировано задолго до первой интервенции во время войны в Кувейте (1991 г.) и последовавшей за ней агрессии 2003 г. под предлогом воспрепятствования созданию оружия массового поражения. Преднамеренная ложь государственного секретаря Колина Пауэлла должна была привести к тому, что он предстал перед так называемым Международным уголовным судом (МУС) за свои преступления против человечности. Но МУС имеет право осуждать только несчастных сербов и африканцев, но никак не главных преступников современного мира. Поэтому большинство африканских и других государств хотят выйти из этого фарса правосудия.
Рис. 5. Именно такой Боинг захватывала Лейла Халед
Инфраструктура и промышленность Ирака были сознательно разрушены, музеи разграблены, элита систематически уничтожалась – все по приказу из Вашингтона. Ирака больше не существует: четыре карикатурных государства были созданы Полом Бремером (гауляйтером США1) с целью развязывания перманентной гражданской войны между шиитами и суннитами, арабами и курдами. С этой целью американские армии защищали тех, кто впоследствии должен был взять на себя руководство Daesh2 (или ISIL), самого халифа!
Тем не менее, успех этой геостратегии, сеющей смерть, породил ситуацию, позволяющую Ирану проникнуть в регион, поддерживая шиитов в Ираке и других странах. Вашингтон должен был это знать. И если предположить, что его руководители достаточно умны (гипотеза моя), чтобы знать об этом, то почему же они решились на это? Причина в том, что Соединенные Штаты думали, что в результате они смогут уничтожить Иран, в свою очередь, к чему их подталкивали страны Персидского залива и Израиль. Для этого был придуман случай с иранской ядерной угрозой. Но сопротивление Тегерана, поддержанное Россией и Китаем, ослабило воздействие санкций и заставило Вашингтон отступить.
Именно тогда США реализовали свой план «Б»: ослабить Иран, прежде чем атаковать его в лоб и уничтожить своего сирийского союзника. Для этого была придумана ложная «сирийская весна» по ливийской модели, о чем я уже говорил выше. Но и Сирия, и Иран, и Россия, и Китай сумели сорвать эту геостратегию. Сирийская армия не развалилась. Чтобы всерьез угрожать ей, нужно было привлечь к Daesh поддержку (оружие и финансирование) со стороны некоторых стран Персидского залива, без которой его халифат не возник бы. Для реализации своего плана США опирались на вмешательство своего турецкого союзника, ставшего в свою очередь исламистским (при Эрдогане), на поддержку европейских дипломатов, находящихся у них на службе (в первую очередь Франции), и Израиля.
Геостратегия Соединенных Штатов явно находится в затруднительном положении. Таким образом, США вынуждены пойти на тактическое отступление в отношении Ирана и Сирии. Об этом тактическом отступлении свидетельствуют заявления Джона Керри, отказавшегося от выделения Башара Асада в качестве главного врага, которого необходимо победить (март 2015 г.). Одновременно в том же марте США согласились обсудить с Тегераном ядерную проблему (здесь я имею в виду Лозаннское соглашение). Тегеран с большим умом понимал, что его возможный доступ к производству нескольких атомных бомб (в отличие от более чем двухсот, которыми обладает Израиль) – помимо невозможности сохранить секрет – послужит предлогом для открытой агрессии против Ирана, то есть Израиль в этом случае получит зеленый свет для сброса ядерной бомбы на Иран. Однако Вашингтон не теряет надежды перекупить иранский правящий класс, предложив ему действовать в регионе в качестве «нормального» игрока, т. е. в конечном итоге подчиненного США. Этот класс, который, как в Египте и других странах, не может представить себе отказ от экономического либерализма, мог бы найти свое вознаграждение – то есть собственное обогащение, а не обогащение своего народа – в снятии санкций, и был бы принят на мировых рынках. Тогда Иран мог бы отказаться от поддержки Сирии, надеется Вашингтон, и наступление с целью уничтожения этой страны могло бы быть возобновлено. Но это лишь один из возможных сценариев развития событий. Напротив, Иран может продолжить реализацию своего проекта по превращению в независимого игрока в регионе, приблизиться к БРИКС и заставить Вашингтон принять его в качестве такового. Лозаннское соглашение, тем не менее, вызвало гнев Израиля, европейцев, безоговорочно поддерживающих сионистское государство, и стран Персидского залива. Конечно, эти истуканы (Израиль, Франция, страны Персидского залива) понимают, что не могут выступать со смелыми инициативами без «зеленого света» из Вашингтона. Но, тем не менее, они расстроены. Ведь признание возвращения Ирана в качестве регионального игрока разрушает надежды стран Персидского залива на то, что они смогут в одиночку осуществлять контроль над Ормузским проливом под военной защитой США.
Новая йеменская война и военное вмешательство Саудовской Аравии с конца марта 2015 года были придуманы для подогрева конфликта с Ираном, который бездоказательно обвинили в желании установить в Йемене шиитскую власть (шииты составляют большинство населения страны). Дело обстоит сложнее. Поставленный Вашингтоном и Эр-Риядом Али Абдалла Салех так и не смог убедить в своей легитимности ни глав племен и кланов, ни шиитов, ни суннитов, ни боевиков на юге страны. О причинах самоубийства южан во имя единства Йемена я отсылаю читателя к главе 4 этой книги. Конечно, перманентный хаос в Йемене не беспокоит западные державы, для которых важна только военная безопасность в Адене. Но этот хаос беспокоит Саудовскую Аравию, поскольку позволяет укрыться ваххабитам-салафитам, осмелившимся, как я уже отмечал, освободить ваххабизм от саудовской опеки.
Скатилась ли Турция Эрдогана в неоосманское и исламистское безумие? Здесь я отсылаю читателя к своему анализу причин провала становления Турции, в основе которого лежит успех исламистов.
Активное вмешательство Турции в Сирии в поддержку джихадистов и ДАЕШ (в том числе путем содействия транзиту джихадистов из Туниса и Европы и поставок оружия, о чем писала газета Cumhuriyet в мае 2015 г.), одобренное Вашингтоном и Европой, является частью этого плана. Ибо и здесь полутеократический и ужесточающий фашистский проект необходим для того, чтобы разыграть единственную карту, которую империалистические державы могут разыграть в этой стране, расположенной на границе Европы, России, арабского Машрика и Ирана. Причина в том, что растущее сопротивление турецкого народа неофашистским тенденциям может открыть дорогу тому, чего больше всего боятся западники: стремлению Турции уйти с пути люмпен-развития, порожденного экономическим либерализмом (условие вступления в Европейский союз), и пойти на сближение с БРИКС. Иными словами, то, чего боятся западники, – это вариант реального – и возможного – политического становления турецкой нации. Мяч сейчас находится в руках радикальных левых, которые пока находятся в зачаточном состоянии. Ведь повторение времен Ататюрка в Турции также трудно представить, как и повторение Насеризма в Египте, и по тем же причинам. Напротив, последовательные левые могли бы придать зарождающемуся общедемократическому движению ту стратегическую организацию, которой ему сейчас не хватает. Здесь, как и везде, необходимо, чтобы радикальные левые поняли, что в поляризационной ситуации, спровоцированной ультраправой политикой, только смелость окупается.
Египет, которому я посвятил большую часть этого текста, остается ключом к арабскому миру. Поэтому геостратегия США сделала своей главной целью уничтожение реального потенциала становления Египта. Для этого вашингтонский план «А» рассчитывал на «Братьев-мусульман», теократический проект которых фактически гарантировал бы торжество целей США, стран Персидского залива и Израиля. И хотя египетский народ разгромил «Братьев-мусульман», Вашингтон, конечно, не отказался от этого плана. Но за неимением ничего лучшего Соединенные Штаты могут прикрыться своим планом «Б», на успех которого они надеются, по крайней мере, в краткосрочной и видимой перспективе: возвращение к исходной точке отсчета, то есть к экономической и политической системе времен Садата и Мубарака. Отказавшись от желания сойти с проторенной колеи империалистической глобализации, Египет был бы обречен на ничтожность. Его жизнь будет поддерживаться финансовым насосом Персидского залива и развращающей «помощью» США, не более того.
Лейла ХаледСердце отдаю тебе, Палестина
Часть перваяЛишения и страдания
Глава перваяЛестница
Я родом из города Хайфа, но мало что помню о месте своего рождения. Я вижу площадку, где я играл в детстве, но из нашего дома я помню только лестницу. В четыре года меня увезли в Хайфу, чтобы не видеть ее много лет. Наконец, я увидела свой город через двадцать один год, 29 августа 1969 года, когда мы с товарищем Салимом Иссауи экспроприировали империалистический самолет и вернулись в Палестину, чтобы отдать дань уважения оккупированной стране и показать, что мы не оставили свою родину. По иронии судьбы, израильский враг, оказавшись бессильным, сопровождал нас своими французскими и американскими самолетами.
Все, что я знала о Хайфе, я узнала от родителей, друзей и из книг. Теперь я увидела Хайфу с воздуха и сформировала свой заветный образ родного дома. Хайфу ласкает море, обнимают горы, вдохновляет открытая равнина. Хайфа – надежный якорь для путника, пляж под солнцем. Но мне, жительнице Хайфы, не дают греться под ее солнцем, дышать ее чистым воздухом, жить там вместе с моим народом. Европейские сионисты и их последователи живут в Палестине по праву оружия, они изгнали нас с нашей родины. Они живут там, где должны были бы жить мы, а мы плывем по течению, изгнанные. Они живут в моем городе, потому что они евреи и у них есть власть. Я и мой народ живем на улице, потому что мы – палестинские арабы, у которых нет власти. Но мы, уроженцы беженских лагерей, мы получим власть, мы вернем Палестину и сделаем ее человеческим раем для арабов и евреев, для любителей свободы.
Я люблю Хайфу, как и моя семья, и все палестинцы. Вначале моя любовь к Хайфе была сентиментальной, детской любовью к стране мечты. Когда я стала старше, начала читать и думать самостоятельно, я обнаружила, что у меня есть исторические корни, что у моего народа есть история борьбы, что моя нация равна, если не превосходит, другие нации. И самое главное, я поняла, что мой класс, рабочий народ, безработные, беженцы, угнетенные повсюду могут освободить человечество от оков суеверий и отсталости. Мне пришлось забыть то, что пыталась внушить мне колониальная школьная система: что у меня нет истории, что нет палестинского народа, нет арабской нации. В поисках свободы я открыла для себя некоторых наших легендарных героев и золотой век арабизма и поняла, как «историки» умело принижают наши достижения и предают нас забвению.
Я поняла, что мне предстоит сыграть свою роль: я поняла, что моя историческая миссия – это роль воина в неизбежной борьбе между угнетателями и угнетенными, эксплуататорами и эксплуатируемыми. Я решила стать революционеркой, чтобы освободить свой народ и самого себя.
Меня очень вдохновлял палестинский революционер 1930-х гг: Изз Эдин Кассам, человек, воплотивший в себе дух сопротивления и организовавший первую революцию рабочего класса и крестьянства на арабской родине. Он организовывал свое Подполье в течение нескольких лет. В 1935 году, видя продолжающееся предательство своего народа, он начал вооруженную борьбу, которая, по его замыслу, должна была стать началом народно-освободительной войны против врагов: британского империализма, сионизма и арабской отсталости. Революционерами были рабочие, крестьяне, студенты и другие прогрессивные группы. Восстание было восстанием угнетенных, и оно было подавлено англичанами при помощи сионистов и арабских реакционеров. Палестина была потеряна для сионизма между 1936 и 1939 годами, а не между 1946 и 1948 годами, как это принято считать у историков. В 1936 году крестьянское восстание охватило всю страну всеобщей забастовкой, продолжавшейся с апреля по октябрь. Ее целью было обеспечение идентичности палестинских арабов путем создания демократического государства, изгнания англичан и прекращения сионистской иммиграции в Палестину. Единственным результатом стало создание англичанами одного из своих проверенных имперских приемов – Королевской комиссии, которая в 1937 г. рекомендовала раздел Палестины. Партия обороны Палестины – подставная организация короля Абдаллы и англичан – согласилась с этим предложением. Революционная борьба усилилась, но сопротивление было окончательно подавлено предательским палестинским руководством и его «полками мира», опекой арабского правительства и его «посредничеством», и, наконец, военным сотрудничеством англо-сионистов. Кассам был замучен. Его мученическая смерть вызвала политический катаклизм, но его революция была окончательно похоронена его врагами, а память о нем вычеркнута его недоброжелателями. Народный фронт освобождения Палестины начинает с того места, на котором остановился Кассам: его поколение начало революцию, мое поколение намерено ее закончить.
Историю потрясений революции 1936 года я узнала в основном из книг, но историю своего народа после 1948 года я знаю из горького собственного опыта. Я уехала из Хайфы через четыре дня после своего четвертого дня рождения, 13 апреля 1948 года. Мой день рождения не праздновался, потому что 9 апреля в Палестине был днем национального траура. Сейчас мне двадцать девять лет, и с тех пор я не праздновала ни одного дня рождения и не буду праздновать до тех пор, пока не вернусь в Хайфу. Я покинула Хайфу не по своей воле. Это решение было принято не моей семьей, а народом, который должен был знать, что лучше, – гонимой и преследуемой расой, которая в свою очередь стала моими гонителями и охотниками на моих братьев.
У моей семьи были теплые отношения с соседями-евреями. Мы жили на улице Стэнтон, недалеко от еврейского квартала Хадар, фешенебельной Пятой авеню Хайфы. Я знала еврейских детей; Тамара, одна из моих лучших подруг, была еврейкой, но я знала, что между нами нет никакого различия. Я сознавала, что не являюсь ни арабкой, ни еврейкой. Переломный момент в наших с Тамарой отношениях наступил 29 ноября 1947 года, когда ООН разделила Палестину между мной и Тамарой. Тамара получила 56 процентов моей земли. (Ее собственный народ, по их собственной статистике, претендовал лишь на восемь процентов всей палестинской земли). От меня ждали, что я соглашусь с этим требованием и поздравлю народ Тамары. От меня ждали, что я отрекусь от своей человечности, признаю моральную легитимность сионистских притязаний и смирюсь со статусом бездомного в собственном доме, беженца на собственной земле. Мировой сионизм, американский империализм и все их союзники приговорили меня к пожизненному изгнанию за то, что я араб. Затем они ожидали, что мы будем чтить их «решение» и подчиняться ему. Потому что, если мы подчинимся этому «решению», претензии сионистов будут удовлетворены, их территориальная экспансия закончится, а иммиграция прекратится.
Решение ООН о разделе Палестины вызвало всеобщую забастовку, продолжавшуюся три дня. Забастовка оказалась абсолютно неэффективной. Арабское национальное движение было исчерпано, оно представляло собой лишь призрак, неорганизованную, эмоциональную толпу. Традиционные институты распались, новые конфедерации рабочих и крестьян не были достаточно развиты, чтобы взяться за дело национального освобождения. Мы были обречены. Спорадически вспыхивали вспышки насилия: арабы убивали евреев, евреи – арабов. Но еврейское насилие было организованным и дисциплинированным. Они были тщательно мобилизованы и знали, за что сражаются. Арабское насилие было плохо спланированным, случайным, осуществляемым отдельными людьми. У сионистов было не только порох, но и товарищество; у них были хорошо организованные вооруженные силы, и они преуспели в психологической войне. Их лидеры находились во главе своих колонн, а наши надежно сидели в Ливане или Каире. Таким образом, сионистам удалось вырвать у нас из-под носа Хайфу, особенно после того, как сэр Джон Глубб-паша, командующий Арабским легионом Иордании, приказал своему хайфскому полку отступить в соответствии с британскими планами по эвакуации Хайфы и обеспечению победы евреев.
Благодаря тщательной координации и блестящей военной стратегии сионисты думали, что смогут достичь своей цели с минимальными усилиями и потерями. Так и произошло. Большинство из 80 тыс. арабских жителей Хайфы ушли, не сражаясь насмерть за свой город. Они покидали город в атмосфере терроризма. Этот исход начался 9 апреля, в день моего рождения, когда сионисты хладнокровно расправились с жителями Дейр-Ясина – преступление, которое сионисты жестоко, но умно, превознесли, чтобы запугать оставшееся население и заставить его покорно покинуть город.
Хайфа была наэлектризована убийством 254 человек и ранениями сотен других. Жители Хайфы боялись, что они находятся в преддверии гораздо большей резни. Воцарились ужас и паника. Через два дня насилие коснулось и меня: я впервые увидела смерть. Я помню, что ужаснулась, но не помню, кто был убит – араб или еврей. Помню только, что слышала взрывы бомб и видела кровь, вытекающую из живота умирающего. Я спряталась под лестницей и смотрел на труп на улице. Я дрожала и думала, не постигнет ли это судьбу моего отца.
Распространение смерти и ужаса, страх за наше будущее заставили мою семью и большинство других арабов уехать. Мы ввосьмером с мамой выехали в Сур 13 апреля 1948 года. Моя инстинктивная реакция заключалась в том, что я должна остаться дома. Никто не объяснил мне, почему мы уезжаем, и я не понимала. Мама уложила детей в маленькую арендованную машину с некоторыми личными вещами и уже готова была отправиться в путь, как вдруг пересчитала детей и обнаружила, что одного не хватает. Все сразу поняли, что это я. Две мои сестры нашли меня, спрятавшуюся за коробкой с финиками, и вытащили, как мешок с картошкой. Наваль кричала: «Евреи убьют тебя, если ты не уедешь!», тащила меня за волосы. Я была в ярости и все еще не могла понять, зачем мы едем в Сур. Отец попрощался с нами, поцеловал меня со слезами на глазах и остался. Я помню, как вдалеке все меньше и меньше становилась фигура отчаяния. Помню также, что я в последний раз видела лестницу нашего дома.
Я не видела отца несколько месяцев. А когда он приехал в Сур, это был сломленный человек. Судя по всему, отец не собирался уезжать, он намеревался остаться независимо от того, кто будет управлять Хайфой. Однако 22 апреля, сразу после падения Хайфы, наш дом и его бизнес были захвачены. Ему пришлось наблюдать, как сионисты въезжали в наш дом. Он видел, как вывозили нашу мебель. Затем его самого депортировали в Египет.
Моему отцу удалось добраться до Сура в конце лета 1948 года. Он приехал без гроша в кармане, проработав три десятка лет кладовщиком. Так и не получив возможности стать ливанским гражданином, отец по-настоящему ощутил, что такое изгнание. Его выгнали из страны, а затем отказали в гражданстве соседней арабской страны. Он оставался в изгнании в Ливане до самой своей смерти в 1966 году. Восемнадцать долгих лет он жил в Ливане, мечтая вернуться в Хайфу. Я, как его дочь, пытаюсь осуществить эту мечту. Я не подведу своего отца и свой народ. Если я не смогу вернуться и жить в свободе в Палестине, то мои дети вернутся.
Историки и податливые западные СМИ пытаются сказать нам, что жители Хайфы покинули свой город, в то время как еврейский мэр призывал к сосуществованию и сотрудничеству. Даже если предположить, что призыв мэра был искренним, разве это остановило бы кровопролитие и систематическое изгнание моего народа? Разве это заставило бы сионистов изменить свою программу завоевания и порабощения арабов? Если бы мэр был искренен, почему он не приказал своим сионистским полчищам прекратить огонь? Почему он не остановил убийство моих братьев и изнасилование моих сестер? Если сионисты желали совместного существования, то почему они и «невинные» англичане подготовили сотни маленьких лодок для перевозки жителей Хайфы в Сур, Сайду и Акко? Дела сионистов красноречивее их слов. Сионисты хотели выгнать нас из Хайфы и Палестины, и им удалось заставить нас уехать, а мир убедить в том, что мы уехали добровольно. Мы ушли не добровольно, а если бы и ушли, то какой закон или мораль давали сионистам право занимать наши дома и забирать наше имущество? Это вопрос, на который должен ответить реалистичный историк, и факт, с которым должен жить каждый уважающий себя еврей.
Сообщается также, что палестинские арабы надеялись вернуться в свои дома после того, как «захватнические» арабские армии вновь займут Хайфу, изгонят евреев в море и восстановят их права. Что касается «захватнических» арабских армий, то так называемые семь арабских государств направили в самые неблагоприятные условия около двадцати тысяч военнослужащих. Они не были ни хорошо обучены, ни оснащены современным оружием. Они столкнулись с противником, имевшим более шестидесяти тысяч преданных и обученных солдат и офицеров. Арабы не имели ни центрального командования, ни морального духа. Если и были совершены какие-то героические подвиги, то это были подвиги отдельных людей, а не армий. Арабские армии были всего лишь жертвенным агнцем умирающего общественного строя, который послал толпу солдат навстречу современному врагу, думая, что сможет одержать легкую победу и начать новую жизнь. Как оказалось, арабское «вторжение» лишь дало сионистам повод присоединить к еврейской доле значительную часть созданной ООН арабской Палестины и позволило королю Абдалле и его палестинским приспешникам уничтожить страну Палестина, присоединив оставшуюся часть Палестины к Иордании. Более того, арабская «интервенция» дала израильтянам ощущение непобедимости.
Я хорошо помню, как вскоре после нашего приезда в Ливан мама сказала мне, что я не должна собирать апельсины в ближайшей роще. Я была озадачен и потребовала объяснить, почему. Моя бедная мама, со слезами на глазах, объяснила: «Дорогая, это не наши фрукты, ты уже не в Хайфе, ты в другой стране». Прежде чем броситься в дом, чтобы вытереть слезы и скрыть свой позор, она с материнской твердостью посмотрела на меня и сказала: «Отныне тебе запрещено есть чужие апельсины». С детским согласием я кивнула головой, но ее слова до сих пор звучат эхом. Впервые я начала сомневаться в несправедливости нашего изгнания.
Будучи ребенком четырех лет, я оказалась обременен взрослыми проблемами жизни и смерти, добра и зла. Я, мечтательница, живущая на голые деньги, которые дает синяя продовольственная карточка ООН, в тесной комнате на одной из улиц Сура, становлюсь свидетельницей бесчеловечности сионистов.
Мы с семьей погрузились в настроение тихого отчаяния и рутину убогой жизни.
О лете 1948 года я не помню ничего, кроме того, что я сопровождала своих старших сестер Наваль, Закию и Рахааб в бюро снабжения Агентства ООН по оказанию помощи и организации работ (UNRWA) за нашими жалкими пайками. Сестры были унижены, мама была в гневе. Пока мы жили на международную благотворительность, сионисты наслаждались плодами нашего труда в Палестине. Западные друзья рассказывают мне, что сионисты утверждают, что когда они «открывали» Палестину, там не было людей, были только малярийные болота и засушливые пустыни, которые они превратили в зеленые равнины и долины. Друзья также говорят мне, что сионисты хотят мира, а мы, арабские мародеры, постоянно проникаем в Палестину, чтобы жечь, убивать и воровать.
Осенью 1948 года меня определили в детский сад «Шейха», чтобы уберечь меня от беды. Мне нравилось общаться с другими детьми. Я была довольно бойкой и агрессивной, играла и дралась с мальчишками. Наша воспитательница, Зейна, была энергичной пожилой женщиной, которая любила детей и посвятила им всю свою жизнь. Она искренне заботилась о нас и учила нас заботиться о ближних. Она была честным и сильным человеком и стремилась передать нам свои ценности, но дети, похоже, не оценили ее проповедей.
В школе у нас не было никакой программы обучения. Это была просто работа с детьми, но Зейна была преданной мусульманской матроной и считала, что научить нас Корану – это благородная миссия. Не обучая нас ни алфавиту, ни чему-либо другому, она просила нас, детей в возрасте пяти-шести лет, запомнить значительные фрагменты Корана, и мы это делали. Окончание «Шейхи» было непростой задачей. Каждый будущий выпускник должен был публично декламировать отрывки из Корана – почти как защита докторской диссертации для детей. Я была в восторге от своего безупречного исполнения, особенно когда рассказывал историю об Иосифе и о том, как он бежал в Египет с младенцем Иисусом, спасаясь от смерти от рук Ирода, но потом был изгнан по приказу фарисеев, высшего еврейского духовенства, прототипов сионистов. Учительница и дети были вне себя от радости. Я была в экстазе. Когда я дочитала последний стих, из школы выбежал ребенок, который принес эту новость моей матери и потребовал аль-Хильвейну, достойную награду. Моя бедная мама могла позволить себе дать ей только несколько конфет. Когда я пришла домой, радостно сообщив о своем окончании школы, мама тоже дала мне несколько сладостей и крепко поцеловала. Я ожидала подарка и большого праздника, но ничего не произошло. Я плакала, не понимая, что мама не может купить мне ни платья, ни куклы, ни даже пары носков.
Мой дядя Кахмуд, у которого были деньги, узнал об этой новости. Он спросил меня, правда ли это. Я ответила: «Да». Он устроил мне небольшой тест и был очень впечатлен. Он не мог поверить, что шестилетний ребенок может выучить наизусть целые фрагменты Корана. В знак признательности он дал мне один целый ливанский фунт (эквивалент 25 пенсов). Это был первый фунт, который я заработала. Я запрыгала от радости, крепко обнял его и побежал домой, чтобы сообщить маме о своей победе и подчеркнуть ее черствость. Мама одобрительно улыбалась, когда я показывал фунт и хвастался щедростью моего дяди, ее брата. Но я не знала, что делать со своим призом, и отдала его матери. Она вернула мне двадцать пять пиастров со словами: «Это твое, Лейла, делай с ним что хочешь». A через несколько дней я купила на свои деньги подарок учительнице и сладости для детей.
Осенью 1950 года я была зачислена в первый класс школы Союза евангелических церквей для палестинцев, но только с большим трудом. Тем летом я научилась читать самостоятельно, внимательно слушая сестер и мысленно представляя отрывки из Корана. Поскольку я была постоянной спутницей Закии, я знала то, что знала она, и училась тому, чему училась она. Она переходила в четвертый класс, и я решила, что хочу учиться в том же классе, особенно после того, как узнала, что два подготовительных класса и два первых класса будут размещаться в палатке на территории школы.
Но учительница определила меня в первый класс и продолжала как ни в чем не бывало заниматься. Я была шокирована и стал бурно возражать. Я кричала, что меня надо было отдать в четвертый класс. Все засмеялись. «Посмотрите на меня, и вы увидите», – потребовала я. Я смог прочитать по-арабски на уровне четвертого класса без единой ошибки. Затем она проверила меня по математике, и я знала достаточно, чтобы сдать экзамен. А вот английский язык меня подвел. Я знала алфавит и несколько слов, которые мои сестры использовали в быту. Я могла узнать английский алфавит, как она писала его на доске, но допустила катастрофическую ошибку, когда прочитала букву «О» на английском языке как «ф» на арабском, которая на самом деле имела ту же форму. Учительница разразилась хохотом. «Понимаешь, я знала, что ты не знаешь достаточно, чтобы учиться даже во втором классе, не говоря уже о четвертом. Но раз ты такая смышленая девочка, то тебе не придется два года учиться в начальной школе. Я переведу тебя в первый класс». Я добилась своего и одержала настоящую академическую победу, но при этом почувствовала кратковременное разочарование, потому что мне все равно пришлось остаться в палатке у здания школы. Отныне я был уже не ребенком, разучивающим песни и игры, а серьезным учеником, изучающим арабский, математику и английский языки. Кроме того, как ученик первого класса, я получила право на собственную грифельную доску с губкой и свинцовым мелом. Мама сшила мне матерчатую школьную сумку из куска одного из своих старых платьев. Я была в восторге от того, что у меня столько всего есть!
В первом и втором классах я с удовольствием училась и привыкла к «нормальному» существованию в изгнании. В эти годы в моей жизни произошел только один значительный инцидент, связанный с демонстрациями в память о потере Палестины. Хотя я страстно переживала палестинскую трагедию, по тем или иным причинам я считала демонстрацию 15 мая 1951 года просто помехой моей школьной работе. Школа была закрыта по этому случаю, но я в ней не участвовала. Я спросил маму, что означают эти демонстрации. Понимая, что я была единственным ребенком ходячего возраста, который остался дома, она сердито ответила: «Как палестинская девочка ты должна была присоединиться к своим сестрам и протестовать против сионистской оккупации Палестины». Я согласилась, что демонстрация была бы желательна, но настаивала на том, что школьные дела важнее. Мама была удивлена моим предательским разговором и прочитала мне лекцию о трех исторических днях предательства, которые должен помнить каждый палестинец: Декларация Бальфура от 2 ноября 1917 года, раздел Палестины 29 ноября 1947 года и провозглашение государства Израиль 15 мая 1948 года. С тех пор эти даты стали важной и неотъемлемой частью моей жизни.
1952 год стал поворотным пунктом в моей жизни. Мне было всего восемь лет, но стремительный ход событий и фон моего мира изгнания заставили меня проявить политическую сознательность. Первым втянул меня в политику мой брат. Я помню первые политические дебаты между братом Мохаммадом и моим отцом. Мохаммад, которому было 17 лет, с энтузиазмом рассказывал семье о том, как группа молодых офицеров египетской армии свергла коррумпированного короля Египта Фарука. Отец был против этого восстания и утверждал, что офицеры – это группа военных выскочек, которые ничего не смыслят в политике и свергли короля, который в 1948 году сражался за защиту Палестины. Мохаммад был в ярости. Он напомнил отцу, что король был британским политическим истуканом, который проиграл войну в Палестине и в течение четырех лет ничего не делал для восстановления Палестины. Более того, – продолжал Мохаммед, – король и его свита были декадентами до мозга костей и растрачивали богатства Египта на себя, а не на народ. Семья болела за Мохаммада, доказывая, что он лучше информирован, чем отец. Мохаммад собрал документальные свидетельства из египетского журнала Rose EI-Yousef и повесил их на стену в комнате мальчиков. Он прочитал все это отцу, который согласился и с гордостью поздравил своего старшего сына с тем, что он так хорошо информирован и предан революции. Мохаммад стал нашим политическим комментатором, и все мы, особенно девочки, многому у него научились. Кроме того, учеба в Американском университете Бейрута по стипендии повышала его престиж и позволяла тесно общаться с зарождающимся Движением арабской молодежи, которое давало ему богатую информацию и организаторские способности.
Осенью 1952 г. я поступила в ту же «эксклюзивную» палестинскую школу, созданную церквями. Это был год открытий и обязательств. В последующие три-четыре года формировались мои политические и социальные идеи, завязывались политические связи. Политическому становлению положил начало ряд случайностей, не связанных между собой: сильная гроза, лютый холод, сбор средств для девочки-беженки.
Приятное лето 1952 года в начале декабря превратилось в жестокую зиму. Налетевшая буря разнесла школьную палатку, в которой находилось более семидесяти детей. Несколько человек получили травмы, остальные были напуганы до смерти. Под проливным ледяным дождем, в слезах и грязи я стояла и молча плакала, а дети кричали и бежали в укрытие. Это был символ нашей разрушенной арабской родины. Последовали протесты местных жителей и душераздирающие истории, но безрезультатно. Благотворительность западных христиан имела свои пределы. Палатка была установлена вновь, альтернативы не было.
К этому моменту палатка не имела для меня практически никакого значения. Вскоре после этого случая до меня стало доходить, что десятки тысяч людей постоянно живут в палатках, причем не только для игр или учебы. В начале 1953 года в Суре наступило лютое похолодание; красивый белый снег покрыл горы Ливана и Галилеи. Слякоть и лед покрыли весь город. Я сильно простудилась, но лекарств у нас не было, и мне пришлось продолжать ходить в школу в своих изношенных сандалиях. В один ветреный февральский день я пробиралась домой по снегу толщиной почти в два фута. Я замерзла до костей. Я вошла в дом и жалобно заплакала.
Я крикнула: «Я больше не могу! Мне нужна пара носков и пара обуви. Сандалии без носков – это для лета, а не для ливанской зимы». Мама грустно посмотрела на меня: «Дорогая, неужели ты думаешь, что я не знаю этого?» «Если бы ты знала, – закричала я, – ты бы купила мне пару туфель и носки». Она сердито ответила: «Ты должна быть благодарна за то, что у тебя есть пара сандалий, которые ты можешь носить, и дом, куда ты можешь приходить. У других детей нет ни сандалий, ни дома. У них даже на еду не хватает. Ты понимаешь, Лейла? Понимаешь?» «Нет, не понимаю», – сердито ответила я. Но я спросила дальше. «Почему у них нет сандалий, домов и хлеба? Почему у них их нет?» Мама тихо ответила: «У них нет денег, потому что их родители такие же, как мы, они потеряли свои дома в Палестине, а в Ливане нет работы. Понимаешь, Лейла? Тем палестинцам, у которых не было родственников в арабском мире, некуда было податься, кроме как в открытую пустыню или в трущобы арабских городов, и как-то выжить, пока не было организовано БАПОР. Представьте себе, где бы мы оказались, если бы у нас не было родственников в Суре, а у меня не было бы нескольких браслетов, которые я могла продать, чтобы купить вам еду на первые несколько месяцев. Куда бы мы попали, где бы мы были сейчас? Интересно, дожила бы ты до сегодняшнего дня? Что могло бы случиться с тобой и твоими сестрами и братьями, если бы меня убили или забрали сионисты, когда мы ехали из Хайфы в Сур? Разве ты не знаешь, что сионисты истребляли наш народ, а те, кто спасся от них, умерли от жажды или голода? Я могла бы рассказать тебе миллион историй о горе, но я хочу, чтобы ты знала только одно: ты – чужая в Ливане, и ваша родина находится под иностранной оккупацией. Мы доблестно боролись и сражались, чтобы спасти эту землю; мы проиграли и были изгнаны. Ты, Лейла, и твои братья и сестры никогда не должны забывать Палестину и должны сделать все возможное, чтобы вернуть ее».
Мне казалось, что я слушаю печальную историю, которая произошла в другом месте с другим человеком. Меня это сильно затронуло, но я не чувствовала себя частью этой истории. Окончательно правда поразила меня весной 1953 года, когда мне было девять лет. Я была способной и считала себя самым способным ребенком не только в своей семье, но и в классе. Мою уверенность в себе подорвала Самира, девочка из лагеря – отбросы общества, так я считал. Я очень расстроилась, когда узнала, что она была первой в классе, намного опередив меня. Я презирала ее, зависть переполняла меня. Кажется, я даже ударила ее и, конечно, оскорбила. Однажды мы даже подрались в классе. Когда учительница увидела, что мы сцепились в поединке за волосы, она тут же разняла нас, удивившись, что два ее самых умных ученика дерутся. На улице драка возобновилась, и снова я был агрессором. Учительница повела меня в дом для небольшой беседы, которую я никогда не забуду. Она объяснила мне, что бедные крестьянские дети такие же умные, как и мои родные и друзья. «Кроме того, – добавила она, – они настоящие дети Палестины, потому что живут на земле, возделывают ее и собирают урожай. Добродетель присуща людям земли, а простые люди – основа любого общества. Эти крестьяне, – продолжала она, – не покинули Палестину по доброй воле, как богатые люди, которые сегодня живут на виллах в Каире и Бейруте. Их вытеснили, чтобы освободить место для сионистских захватчиков. Лейла, это народ Палестины. Ты должна научиться любить их, быть частью их, служить им».
Преподав урок, она позвала Самиру обратно в комнату и сказала, чтобы та пожала мне руку и повела меня в свой дом-палатку, чтобы показать, как живет она, ее родители и сотни тысяч палестинцев. Самира так и сделала.
После экскурсии по лагерю я поняла, что живу в роскоши. Я поняла, как мне повезло и какими презренными и высокомерными должны быть богатые люди. В тот огорчительный для меня момент я вдруг осознала классовые различия. По мере взросления я приобрела необходимую интеллектуальную и нравственную идеологию, чтобы понять, что я чувствовал в том лагере, почему классовое общество должно быть ликвидировано и на его месте должен быть установлен социализм. Но Самира, моя одноклассница и классная сестра, и Амира, моя учительница и защитница рабочего класса, преподали мне тот первый урок истинной свободы и истинной человечности. За несколько часов они научили меня большему, чем тысячи книг могли бы сделать за сто лет. В лагере я увидела страдания, голод и унижения. Я видела искалеченных, больных, с разбитым сердцем. Я видела босоногих детей с распухшими животами, отцов со склоненными головами, бледных матерей с больными детьми, бабушек и дедушек в отчаянии. Я увидела, что такое нищета и голод, и прочувствовал отчаяние лишений до костей. Я не робела при виде грязных палаток, меня не отпугивал вид смерти. Я обошла весь лагерь и попыталась почувствовать, что чувствуют люди. Я вернулась домой, опьяненная вином реальности. Я была распят и искуплена одновременно. С тех пор я люблю бедных и вместе с ними иду на марш, чтобы свергнуть наших общих угнетателей.
Более 700 000 палестинцев до сих пор живут в лагерях беженцев.
Некоторые из них выполняют рутинную работу в близлежащих городах, большинство же гниет от безделья. Они живут на скудные пособия ООН и не имеют надежды на спасение без арабо-палестинской революции.
Моя вера в себя и своих товарищей по учебе значительно укрепилась весной 1953 года. В канун Байрама, исламской Пасхи, большинство детей были готовы к недельным каникулам. Большинство из них говорили о куклах, платьях и других подарках, которые они ожидали получить. Неподалеку сидела в одиночестве маленькая грустная девочка в потрепанной одежде. Я не знала ее хорошо и не стала спрашивать, почему она так одинока и несчастна. А вот Набиль, наш учитель, был в курсе ее беды. После перерыва он сказал нам, что скоро Пасха и что все мы, за исключением одной маленькой девочки, получим подарки. Он сказал: «Было бы немилосердно не поделиться своими богатствами с бедняками, и уж точно не по-арабски не быть щедрым». Я был взволнован – возможно, пришло время штурмовать офисы UNRWA или дом правительства в Суре. Но Набиль не думал о таких радикальных мерах. «Одна из вас не будет счастлива на Пасху, если у нее не будет нового платья по этому случаю. Я не могу позволить себе купить ей платье самостоятельно. Вот я вношу двадцать пять пиастров, а если каждый из вас внесет от двух до пяти пиастров, мы сможем купить Хасне платье». Дети посмотрели друг на друга, недоумевая по поводу этой просьбы. Я не был озадачен. Я знал, что значит быть бедным, ведь только что побывал в первобытных лагерях. Я встал и объявил: «Вот все мое недельное жалованье – пять пиастров». Большинство детей последовали моему примеру, и мы под радостные слезы купили Хассне платье. Я решила не надевать свое новое платье в том году, потому что у тысяч палестинских детей его не было.
Я любила своего учителя Набиля, восхищалась его физической силой и моральной чистотой. Он, в свою очередь, опекал меня и относился ко мне как к младшей сестре. В пятую годовщину создания Израиля, 15 мая 1953 года, мы с ним шли во главе парада. Сжимая кулаки, мы кричали: «Да здравствует арабская Палестина, Палестина наша, мы вернемся!». Тысячи людей, стар и млад, собрались на городской площади, чтобы услышать, как Набиль присягает на верность флагу от имени всех палестинцев. Он говорил убедительно: «Наши родители потеряли Палестину, но наше и последующие поколения обязаны освободить нашу родину». Завершая свою речь, он попросил собравшихся посмотреть на юг и поклясться перед собой и своими товарищами вернуться и бороться за Палестину.
Я приняла таинство революции. Я также получила урок от своей кошки Сары. Она была черная, как я, и мы были постоянными спутниками. Я читала ей свои уроки, гуляла с ней на море. Я шила ей одежду, купала ее и расчесывала, как младенца. Сара была моим ребенком. Когда у нее родился первый помет котят, я выступила в роли акушерки. Я была предана котятам. Когда один из них умер, я похоронила его по-мусульмански и ежедневно навещала его могилу. Однажды я обнаружила, что большая курица объедает цветы на могиле моего котенка. Я поймал её и в детской ярости свернул ей шею. В доме поднялся переполох, и в конце концов соседке покорно объяснили, что ее курица нарушила мои права на собственность. Мама настояла на том, чтобы я избавилась от котят. После долгих поисков я нашла для них хороший дом. Потом природа взяла свое, и моя кошка снова забеременела. Мама решила не превращать наш дом в роддом, схватила кошку, посадила ее в мешок и велела дяде увезти ее как можно дальше. Я плакала, умоляла, но она была непреклонна. Дядя выполнил поручение. Почти год я была без кошки.
Весной 1954 года мне было десять лет. Ярким воскресным утром, возвращаясь из школы, я увидел свою кошку Сару, величественно восседавшую на вершине арки полуразрушенного здания. Я была поражен и бросилась к ней, не будучи до конца уверенным, что это Сара. Это действительно была моя кошка, и я встретила ее с распростертыми объятиями. Вся семья была вне себя от радости и считала ее возвращение чудом. В понедельник утром учительница попросила нас написать сочинение о чем-то очень важном, что произошло в нашей жизни. Я была рада возможности написать о возвращении моей «голубки в ковчег». Я писала об истории потопа, сравнивая ее с сионистским наводнением Палестины и представляя свою кошку как «голубя мира», который предвещал отлив. Мне казалось, что если моя кошка смогла найти дорогу ко мне через год, то и я смогу найти дорогу в освобожденную Палестину. Мой учитель, тоже палестинец, считал эти чувства благородными и возвышенными и пытался привить мне более научный подход к Родине. Но для десятилетнего ребенка родина была мечтой, будоражащей воображение, а не достижимой целью.
Чтобы погасить пламя революции, «уберечь» арабское «черное золото» и соблюсти стратегические интересы США, Америка – создатель, защитник и поставщик оружия Израилю, отец, крестный отец и первосвященник сионизма – в начале 1950-х годов приступила к созданию НАТО и включению нашего мира в его орбиту. Джон Фостер Даллес, государственный секретарь США, посетил Ближний Восток в марте 1953 года. Его страна находилась в тисках яростного маккартизма, и Даллес, будучи ярым антикоммунистом, приехал, чтобы «спасти» нас от «коммунистической угрозы» и превратить в послушных «демократических» граждан «свободного мира». Он стремился создать региональный альянс, связанный с НАТО, и одновременно найти окончательное решение так называемого арабо-израильского конфликта, которое обеспечило бы дальнейшее господство западного империализма и его нефтяных картелей в этом регионе.
Ответом моего поколения на попытки Даллеса было громкое «Нет»; все свободные группы работали вместе, чтобы сорвать его планы. Вполне уместно, что противостояние началось в Американском университете Бейрута. Но ни Даллес, ни его сторонники на местах не осознавали глубины националистических чувств, охвативших страну. Студенты-националисты возглавили борьбу за свободу под руководством авангарда Движения арабской молодежи. Их не пугала смерть, не отпугивали вооруженные солдаты, пытавшиеся держать их на расстоянии и защищать Даллеса. Молодые националисты-революционеры прорвались сквозь армейские ряды и почти сумели сразить дракона капитализма. Когда восставшие толпы двинулись к своей цели, начался ад. В дело вступили армия, жандармерия и тайная полиция. Десятки студентов были схвачены, сотни других получили удары дубинками или были раздавлены конными всадниками. Мой брат Мохаммад участвовал в демонстрации и вернулся, чтобы рассказать об этом жаждущей семье.
Хотя страна была глубоко потрясена жестокостью собственных солдат, потребовался еще год националистической агитации и, наконец, убийство Хасана Абу Исмаэля, лидера студентов Американского университета в Бейруте, чтобы страна очнулась и выпуталась из паутины предложенной американцами системы союзничества – Багдадского пакта. Убийство Хасана было особенно ужасным потому, что оно произошло перед зданием АУБ, а администрация АУБ отказалась выразить официальный протест против убийства одного из своих студентов. Неожиданно люди начали понимать значение западных демократических институтов и их политические намерения в отношении Ближнего Востока.
Но развязка драмы пятидесятых годов наступила только в Суэцкой войне 1956 года, когда Великобритания и Франция совместно с Израилем вторглись в Египет с целью свержения Насера и навязывания арабскому народу мира в духе Бен Гуриона. Декларация от 25 мая 1950 года, в которой три великие державы – Великобритания, Франция и США – гарантировали территориальную целостность и суверенитет ближневосточных государств и обязалась прийти на помощь пострадавшей стороне, была растоптана двумя из подписавших ее сторон – Великобританией и Францией, и пущена на самотек Америкой, когда она перестала представлять ценность для сионизма.
Западу не удалось принудить весь арабский мир к подчиненной союзнической системе под крылом Америки. Напротив, он провел поляризацию, в результате которой Каир Насера стал очагом националистического пробуждения, а Багдад Нури – центром контрреволюции и столицей сторонников «северного эшелона». В общем, Даллес и Айк, Иден и Макмиллан, Бен Гурион и Моше Даян не были абсолютным злом, они дали нам грубое пробуждение, за которое мы им благодарны. Они заставили нас пересмотреть основы нашего общества. Арабам больше не нужно было проходить долгие периоды самообмана, чтобы отличить друга от врага и выявить врага внутри и вне себя.
Глава втораяОбразование и революция
Человек рождается свободным и везде оказывается в цепях
Будучи членом Арабского Националистического Движения, я была обучена осознанию прошлого, настоящего и будущего. В слаборазвитых странах и обществах, как правило, отсутствует осознание настоящего и будущего, но такое осознание необходимо, если мы хотим стать хозяевами своей жизни и окружающей среды. Мы не сможем преодолеть прошлое и его калечащие идеологии, если не обретем свободное сознание. Неразвитые люди живут судьбой, они с ностальгией смотрят в «золотое прошлое». Мой народ и я страдаем от этих недостатков, но мы также живем в непрерывном историческом процессе и пытаемся определить свое будущее, а не связывать себя с мертвым прошлым.
Ценность завоевания Палестины империализмом и сионизмом заключается в том, что оно заставило некоторых из нас самостоятельно пересмотреть основы нашего общества. Мы обнаружили, что наше общество было гнилым, традиционным, непрогрессивным. Наше поражение стало нашим спасением, нашим средством возрождения и обновления. Теперь речь идет не о восстановлении, а о строительстве новой социалистической республики, охватывающей весь арабский мир.
Мы должны либо принять этот вызов, либо отказаться от него. Если мы примем его, то должны отправиться в горы, в крестьянские хижины, в городские трущобы. Если мы откажемся, то сможем вести «счастливую» подневольную жизнь под игом сионизма и империализма и сравнивать наше сегодняшнее экономическое благополучие с тем, что было в прошлом году или за год до «освобождения» Даяном. Более того, мы могли утешать себя тем, что «теперь у нас мир и покой», а «демократии» при Моше Даяне и его бульдозерах у нас больше, чем при Хусейне и его бедуинских полках.
К 1955 году я начал осознавать текущие проблемы и планы на будущее. Весной того года я получил аттестат об окончании начальной школы и планировал поступить в среднюю школу. Мне было одиннадцать лет, Израилю – семь. В седьмую годовщину изгнания мы проходили один и тот же извечный ритуал – осуждение сионизма, империализма и арабских реакционеров и ничего не предпринимали.
Тем временем Израиль использовал эти семь лет для укрепления своего внутреннего фронта и «интеграции» своего афро-азиатского населения – евреев-сефардов. В 1954 году с «мирными» предложениями выступил Моше Шарретт, но его правительство было свергнуто израильскими «ястребами» под руководством несомненного Бен Гуриона. Однако еще до свержения Шаррета израильское правительство было вовлечено в один из самых коварных заговоров в истории дипломатии. Схема, известная как «дело Лавона», предусматривала подрыв посольств США и Великобритании и других стратегических объектов Запада в Египте с целью доказать нестабильность египетского режима и «убедить» покровителей Израиля остаться в Суэце и не выводить войска из Судана. Израильтяне, конечно, надеялись, что преступление окажется делом рук египтян. К несчастью для них, они были пойманы с поличным и разоблачены. Дело Левона потрясло израильскую политику на следующее десятилетие.
Израильская экспансия началась с постепенной аннексии демилитаризованных зон, созданных в соответствии с Родосскими соглашениями о перемирии (1949 г.), дальнейшего изгнания арабов из Израиля и подавления оставшегося в Израиле арабского меньшинства. Важнее всего было начало политики массовых репрессий. Она началась 15 октября 1953 года с нападения на деревню Кибия и достигла кульминации 28 февраля 1955 года, когда Израиль вторгся в сектор Газа, разрушил египетские укрепления, убил и ранил более ста пятидесяти человек. Нападение не принесло желаемого результата. Насер не отступил, а, наоборот, охватил весь арабский мир. К осени 1955 г. он заключил знаменитый договор с Чехословакией о поставках оружия, тем самым нарушив монополию Запада как единственного поставщика вооружений в страны Ближнего Востока, и начал движение к панарабизму.
Все выкристаллизовалось в начале осени 1955 г., потому что в сентябре в Каир прилетел Аллен Даллес, глава ЦРУ и брат Джона Фостера Даллеса, и попытался убедить президента Насера не идти на сделку с Чехией. Этот жест, осужденный арабскими националистами, был лишь первым в ряду попыток американских империалистов подорвать Насера.
Вряд ли кто из школьников в тот год избежал знакомства с этими событиями. Я с трепетом впитывал подробности и усвоил большинство антизападных аргументов. Экономическое положение моей семьи улучшилось, атмосфера в доме разрядилась. У нас появилась трехкомнатная квартира, и голод перестал быть проблемой.
Две мои сестры работали, а мама сделала несколько разумных инвестиций. Мы все чувствовали, что арабы делают первые запоздалые шаги к возвращению Палестины, и по-прежнему всей душой поддерживали националистическое движение.
1956 год стал годом лет в современной арабской истории. Насеровскому режиму, опираясь на внешнее и внутреннее давление, удалось добиться от англичан соглашения об эвакуации в 1954 году, и к июню 1956 года вывод войск был завершен. Тогда Даллес и Иден решили свергнуть Насера, поскольку он двигался в нейтралистском направлении, а не придерживался линии Запада. Они оказывали экономическое давление, но он не сдавался. Насер начал ощущать свою потенциальную силу и желание арабских масс иметь сильного, харизматичного лидера. Иден и Даллес, со своей стороны, были не в состоянии осознать происходящие глубокие изменения. Они решили, что если не удастся свергнуть Насера, то можно унизить его и поднять шум, отказавшись от обещанного кредита в 70 млн. долл. на строительство Асуанской плотины. В ответ Насер национализировал Суэцкий канал 26 июля 1956 года. Арабский гигант внезапно проснулся и зарычал от ярости на Запад. Массовое преклонение перед Насером стало арабским феноменом, насеризм превратился в мировую доктрину. Запад был ошеломлен, когда вскоре арабские летчики доказали, что они могут управлять каналом не хуже, если не лучше, чем их западные коллеги.
Мир остановился и прислушался. Дипломаты из стран третьего мира совершали паломничество в Каир, чтобы заявить о своей солидарности с арабами. Когда Роберт Мензис, премьер-министр Австралии, прибыл в Каир с ультиматумом Ассоциации пользователей канала, Насер ответил Мензису категорическим отказом и отправил его в путь. Арабский мир рукоплескал, угнетенные увидели искру надежды. Европа и Америка замерли в благоговейном трепете, а Насер стал коричневым гигантом третьего мира. Затем произошло печально известное трехстороннее вторжение в Египет 29 октября 1956 г., но Насер удержал канал и бразды правления. Израиль вступил в неприкрытый сговор с Великобританией и Францией, чтобы переломить ход арабской истории и навязать нашему миру новый имперский режим.
Вторжение в Египет в 1956 году прекратилось 6 ноября. В этот день в семье Халедов родился ребенок. Мы назвали его Насером в честь президента Насера, чтобы символизировать наш первый час победы после поражения 1948 года. Насер был двенадцатым и последним ребенком Али Халеда. Теперь семья могла либо создать футбольную команду, либо взять на себя роль «двенадцати колен» Израиля. Решение уже было принято. Та осень была самым интересным периодом моего детства. Мы были вовлечены во всевозможные лихорадочные мероприятия. Казалось, что вся школа – это одна семья, весь Сур – одно племя, весь арабский мир – одно национальное государство. Это было время воспоминаний и радости, время гордости и уверенности в себе. Но враг все еще стоял у ворот.
Годы с 1956 по 1959 были периодом моего политического становления как активиста. Хотя с 1954 года я ощущал в нашем доме повышенный политический интерес и активность, я как-то не понимал всей значимости этого процесса и не принимал участия в дискуссиях. Брат Мохаммад был членом Арабского националистического движения, и он часто давал нам литературу для распространения в Суре или плакаты для расклейки. Сестры Закия и Рахаб присоединились к Движению, наверное, в 1956 или 1957 году, и были очень активны. Я начал общаться с людьми из Движения в 1957 году. Однако я не понимал, что в движении есть нечто большее, чем написание, распространение брошюр, демонстрации или приготовление речей. Движение было активно в 1957 году, когда распространились слухи о том, что Турция планирует вторгнуться в Сирию и свергнуть прогрессивный режим от имени США. У нас было много дискуссий, но не было организованного молодежного движения, которое могло бы предпринять какие-то действия. Я находился на периферии и обращался к сестрам за информацией, которую они отказывались давать, поскольку я не был полноправным членом Движения. Но мой энтузиазм, связанный с общением с освободителями, и эмоциональная приверженность делу компенсировали все мои сомнения по поводу того, что я не являюсь участником Движения.
В 1958 году под артиллерийским обстрелом ливанской армии различие между членами и нечленами прекратилось. Сур оказался в осаде. Лжедрузья Палестины и арабизма начали показывать зубы сразу после образования Объединенной Арабской Республики в феврале 1958 года. Для защиты своих шатающихся режимов хашимиты Ирака и Иордании создали собственную контрфедерацию, вероятно, подстрекаемые Западом. Весь арабский мир был поляризован: панарабизм против провинциальных суверенитетов, революция против контрреволюции, Каир против Багдада. В этом политическом контексте президент Ливана Чамун, любимец западных дипломатов, решил пойти на второй президентский срок. Арабское националистическое движение, а также другие силы, как прогрессивные, так и реакционные, пытались заблокировать предложенную его партией поправку к конституции. Из-за конституционного тупика, противостояния антагонистических общественных сил, оппортунизма коммерсантов и политиков с обеих сторон 10 мая, через два дня после убийства известного арабского политического редактора Насиба аль-Матни, началась гражданская война.
В Суре местная оппозиция арабскому националистическому движению была слабой. Нам было легко захватить город и управлять им в интересах народа и восстания. Сам остров Сур находился под нашим абсолютным контролем. Но армия удерживала ворота на северной окраине города, где у оппозиции было много сторонников, включая местного депутата парламента, его племя и его клиентов. Напряжение в Суре накалилось после 2 апреля 1958 г., когда жандармерия застрелила видного националиста Маана Халаваха. Большинство жителей Сура считали его убийство необоснованным и неспровоцированным. Однако Клуб солидарности города Сур расценил убийство Халаваха как объявление войны арабскому националистическому движению, а также как попытку ливанских властей запугать город и сорвать действия националистов. Их предчувствия оказались верными.
Был введен трехдневный комендантский час, после чего началась облава на «политических агитаторов». Когда люди узнали о происходящем, они нарушили комендантский час, взяли штурмом полицейский участок и освободили заключенных. В этот раз был убит Мохаммад Кассем, еще один видный националист, а я впервые столкнулся со смертью, избежав нескольких сантиметров. Хотя я участвовал практически во всех демонстрациях в Суре в течение последних шести лет (с 1952 года по апрель 1958 года), все это по-прежнему казалось мне просто забавой. Я не видел убитых со времен человека, погибшего перед нашим домом в Хайфе, когда я был надежно спрятан под лестницей. А вот Маан Халавах был застрелен ливанскими жандармами во время выкрикивания националистических лозунгов, когда его поднимали на плечо товарищи. Мохаммад Кассем был застрелен, когда жандармы попытались ввести комендантский час в Суре. Я был рядом с ним и передавал ему камни, чтобы он бросал их в жандармов, когда его зарубили. Я побежал с криками о помощи. Когда помощь пришла, он был еще жив, и мы повезли его в больницу на старой разбитой машине. Я думал, что он будет жить. Через несколько минут из операционной вышел хирург. Он медленно подошел к нам, затем торжественно выразил свои соболезнования, пытаясь скрыть слезы. Впервые в жизни я познал потерю боевого товарища. Я плакал несколько дней. Город оплакивал потерю двух великих товарищей и устраивал им героические похороны. Но это было только начало.
Лето 1958 года стало летом траура. Военизированные формирования и армия Чамуна, словно стая наемников, наступали на наш город и несли нам благословение американского оружия. В то лето я не помню, чтобы я спал целую ночь без перерыва, потому что я был солдатом в тринадцать лет, и у меня были часовые и другие политические и военные обязанности. Мне очень хотелось быть хорошим солдатом.
По мере того как ливанцы разделялись и брат убивал брата, становилось очевидным, что на спусковых крючках слишком много чужих пальцев. 16 июля 1958 г. американские морские пехотинцы высадились в Ливане, через два дня после того, как иракский народ сверг там династию Хашамитов и казнил Нури аль-Саида и Абдул-Илаха, самых верных арабских агентов Британии. Ливанские арабы стали свидетелями потрясающего величия шестого флота. Однако, к несчастью для Америки, возвращать Нури и компанию к власти было уже поздно. Но они остались в Ливане, завели гражданскую войну в тупик и объявили ее ничьей. Арабские политические комментаторы написали книги на тему «Ни побежденные, ни побежденные».
К счастью, лето 1958 г. в Суре оказалось не таким разрушительным, как мы опасались. Разрушения удалось смягчить благодаря негласному соглашению местных жителей с армией: ANM контролировал центр города, армия удерживала окраины. Непрерывные обстрелы наших позиций были нервными и пугающими. Кроме того, армия часто прекращала поставки продовольствия. Но мы импровизировали и справлялись. На одном из этапов в нашем районе начался голод, моральный дух наших бойцов ослабевал из-за артобстрелов и собственного голода. У нас дома было около десяти килограммов муки, и я решил, что смогу испечь достаточно хлеба для мужчин. Но вместо того, чтобы печь, я замесил все десять килограммов и обжарил тесто на оливковом масле. Теперь я мог снабжать не несколько десятков бойцов, а целый полк». Вспомнился образ революционного Иисуса, благословляющего рыбу и кормящего народ, но никаких чудес я не совершал.
Самый ответственный момент наступил, когда я доставил хлеб в строй. Я оказался под перекрестным огнем двух сторон: каждая считала меня врагом, но, видимо, ни одна из сторон не была готова стрелять в меня. Я был поражен скоростью проносящихся мимо пуль и удивился тому, что идет настоящий бой, да еще и со мной в гуще событий. До этого я думал, что бои похожи на демонстрацию. Я быстро понял, что такое сражение, и кричал обеим сторонам, чтобы они прекратили бой, потому что у меня на подносе был только хлеб, который я нес на голове, как подобает палестинской деве. К счастью, один из товарищей узнал меня и приказал своим людям прекратить огонь. Я побежала в его сторону, когда он окликнул меня, и благополучно добралась до голодных людей.
Позже я усвоил еще один урок войны. Я была готова задушить любого ливанского солдата, когда однажды к нам в дом зашел солдат и попросил воды. Я ответила, что прежде дам ему выпить яду, чем воды. Он, казалось, был ошеломлен: «Почему ты так поступаешь?» – спросил он. Я ответил: «Потому что вы убиваете наших людей». Он улыбнулся и осторожно ответил: «Мисс, если бы мы вели обстрел по вашим людям и городу, все бы уже давно разлетелось в прах. У нас есть приказ стрелять, и мы стреляем, но мы не целимся. Мы просто стреляем, чтобы держать ваших людей в напряжении и на месте, надеясь, что они не попытаются атаковать нас или перейти на нашу сторону города. Скажите своим товарищам, чтобы они оставались на месте, иначе мы будем вынуждены уничтожить весь район». Мы с мамой внимательно слушали. Я сказала ему, что он лжец и заслуживает смерти от жажды и голода. Мама согласилась и сказала, чтобы я дала солдату попить в обмен на добрую весть, которую он нам принес. Я нехотя согласилась, настаивая на том, что это вражеский солдат и обращаться с ним надо соответственно. «Мы должны взять его в плен», – объявила я. Он показал на свой пистолет, стоя в дверях и посмеиваясь над моими возмутительными угрозами. Он предложил мне попробовать напасть на его часть города, если я такая смелая. Мама умоляла его сказать своим товарищам, чтобы они не стреляли так безжалостно по городу и людям, а он в свою очередь уверял нас, что он ливанец, который любит свою страну и не желает ее уничтожения.
В 1958 году, проявив себя в бою, я получила право на кандидатское членство в Арабском националистическом движении. Моя мать категорически не одобряла политическую деятельность девочек в семье. Она считала, что теперь, когда гражданская война закончилась, девушки должны сидеть дома, а политику оставить мужчинам. Мать не возражала против того, чтобы брат Мохаммад был в окопах, засиживался до поздней ночи или уходил на несколько недель в неизвестные политические командировки. По ее мнению, Мохаммад был мужчиной, поэтому он выполнял мужскую работу. Таково было ее воспитание. По ее словам, она также боялась скандальных разговоров в округе о том, что женщины занимаются политикой. Мама знала, что если кто-то из нас переступит черту, то будет подвергнут социальному остракизму. Мои сестры уверяли ее, что они уже взрослые и способны сами о себе позаботиться. К тому же, по их словам, мужчины, с которыми они общались, были уважаемыми, политическими джентльменами с высокими принципами. Ни один из них не хотел обидеть девушку, особенно ее товарища. Ничто не могло убедить мать. Отец отнесся к нашей позиции с некоторой неохотой и подозрением, но все же поддержал ее, и в конце концов они с Мохаммадом пришли на помощь. Им удалось убедить мать не мешать политической работе моих сестер. Когда нас выгнали из Палестины, утверждали они, сионисты не делали различий между мужчинами и женщинами. Женщины составляли более половины палестинского народа, и они тоже были изгнаны. Израильтяне обучили своих женщин воевать и предоставили им гражданские свободы. Если мы хотим победить израильтян, мы должны переиграть их в их же игру». Мать заставили замолчать последним вопросом: «Ты хочешь видеть Палестину освобожденной?» – спросил отец. «Да», – безоговорочно ответила она. Мохаммад рассудил: «Мама, тогда ты не можешь возражать против участия своих дочерей в политической жизни, не так ли?» Мать улыбнулась. «Я не против участия Закии и Рахаб, – согласилась она, – но этот ребенок-политик (имеется в виду я) должен сидеть дома». Я стала жертвенным агнцем в этой сделке, но право женщин на участие было уступлено.
Раз моим сестрам разрешили участвовать в политике, значит, и мне со временем неизбежно должны были разрешить. Пока же я решила продолжать свою деятельность подпольно. Однако в 1959 году, когда мать узнала, что я стал полноправным членом ANM, она попыталась запретить мне ходить на собрания. Я не могла обидеть ее, выставляя напоказ свой членский билет. Я говорил ей, что просто делаю то, что всегда делала, будучи политическим сторонником Движения, но мать это не убеждало. В ночь перед очень важным собранием, на котором я твердо решил присутствовать, я пошла на хитрость. Я принял ванну и надела пижаму, чтобы убедить мать, что никуда не пойду. Наверное, она думала, что выиграла битву и что ее «ребенок-политик» приходит в себя. Когда наступил нулевой час, я сделала свой ход и, все еще в пижаме, зашла к матери на кухню со словами: «Мама, мне немного скучно, я собираюсь навестить свою подругу по соседству». Она не стала возражать. Я направилась прямо в зал заседаний клуба «Солидарность». Мой пижамный дебют привел в изумление членов клуба, когда я пробиралась к свободному месту. Они были потрясены моим, по их мнению, аморальным поведением. Меня обвинили в нарушении арабского этикета и вежливого женского поведения. Они были почти готовы вынести мне порицание и, возможно, исключить из партии. Некоторые из реакционеров считали, что мое появление в пижаме – это нарушение традиций и сексуальных пристрастий. Традиции, может быть, и попирались, а секс – нет. Меня ужасно возмущал их мужской шовинизм и самодовольство. Я досидела до конца собрания и ушеаязлой, потому что моя преданность делу не была оценена по достоинству, а личные трудности, с которыми я сталкивался дома, не были приняты во внимание. Как мы можем освободить Палестину и арабскую родину, если мы сами не освобождены? Как мы можем выступать за равенство и держать в рабстве более половины человечества – женскую половину? Это будет следующая битва, которую мы ведем в клубе «Солидарность». Мама так и не узнала об этой выходке, но вскоре смирилась с моим призванием и согласилась с моими политическими требованиями. Почти десять лет потребовалось ANM, чтобы начать в полной мере использовать человеческий резерв женщин.
Школа Евангелической церкви не была оборудована для обучения на уровне бакалавриата средней школы и выше. Для продолжения образования мне пришлось отправиться в другое место. Школа для девочек в Сайде стала моей первой возможностью действовать полностью самостоятельно. Я была рада вновь обретенной свободе, но немного расстроена тем, что по правилам школы студент должен был прожить два года, чтобы получить право на сдачу экзамена на степень бакалавра. Это означало, что мне придется потерять один из двух лет, которые я приобрела при поступлении в школу. Я считал, что повторное обучение в пятом классе средней школы – не трагедия, и относился к этому как к прекрасной возможности вести большую политическую работу.
Но осень 1960 года была годом международного саммита в ООН, а не годом соперничества великих держав или региональных войн. Все казалось спокойным и располагающим к длительному размышлению. Президент Насер отправился в ООН; по сравнению с 1956 годом он выглядел скромнее. Дипломатия, казалось, сменилась революцией; Третий мир, возможно, слишком рано вступил в пору зрелости. Единственной горячей точкой на арабской родине был Алжир. Мне предстояло приспособиться к новой социально-политической обстановке после бурных лет и ожидать прихода революционного мессии. Он так и не пришел. Он был нужен Палестине, но Народный фронт появился только в ноябре 1967 года.
В Сайде было много свободного времени и мало действий. Здесь я больше не находилась в полностью палестинском анклаве. Эта школа была крайне аполитичной – кладбище для революционера. Меня поселили в доме с двенадцатью другими девочками. Несколько из них были палестинками, с которыми, как мне казалось, я могла общаться. Но для них Палестина была в далеком и далеком прошлом. Они хотели получить «образование» и найти себе мужей. Какая пародия на женственность. Но я не теряла надежды и старалась приспособиться к их образу жизни. По натуре я была общительной и любила бывать в компании, но в окружении этих одиннадцати девушек чувствовала себя несколько одиноко. Я воспрянула духом, когда заметила еще одного одинокого человека. Ее звали мисс МакНайт, чернокожая американка, которая приехала из Америки, чтобы преподавать в частной школе в Сайде. Поначалу я был немного удивлен, пока не узнал причину ее выбора. В Ливане к ней относились как к человеку и оказывали ей то уважение, которое мы оказываем учителям в арабском мире; в Америке же ее считали цветной женщиной, неполноценной, возможно, даже сексуальным объектом.
Мы с мисс МакНайт быстро стали хорошими друзьями. Для двух незнакомых чернокожих женщин в Сайде было вполне естественно объединить свои ресурсы и предложить друг другу помощь и утешение. Мисс МакНайт была просто душка – живая, всегда улыбающаяся, быстро соображающая – образец старшей сестры для меня. Но наши политические взгляды расходились. Она удивлялась, когда я выражала глубокую ненависть к евреям, и учила меня не делать огульных заявлений. Она указывала на то, что не все евреи – сионисты, некоторые из них, по сути, антисионисты. Я размышлял над ее различиями и пытался перенять их в свое мышление.
Приближались годовщины принятия Декларации Бальфура (2 ноября) и раздела Палестины (29 ноября). Пришло время проверить, кто где стоит в моем университетском городке. Я начал агитировать за проведение всеобщей забастовки школ в честь этих памятных дат. В Кисловодске моя школа всегда была в лидерах. Мы начинали шествия и заставляли все остальные школы закрываться и присоединяться к демонстрациям. В Сайде этого не было. Мисс МакНайт оценила эту идею, но даже ей не понравилась идея всеобщей забастовки, принудительного закрытия школ, проведения массовых митингов или штурма полицейских участков. Она была выпускницей школы ненасилия Мартина Лютера Кинга. Она выступала за молитву и воспитание врага. Я же был воинствующим революционером, родившимся в горниле революционных потрясений.
Несмотря на разногласия, мы с мисс МакНайт остались друзьями. Как представительница угнетенной расы она с пониманием относилась к моему делу. Она использовала свое влияние, чтобы убедить директора школы, ливанского араба, разрешить мне провести на арабской земле мирный студенческий митинг в поддержку палестинского движения. Директор согласилась лишь с неохотой, решив, что делает одолжение своим соседям из Палестины. Однако митинг был перенесен с ноября на 15 мая 1961 года – тринадцатую годовщину образования сионистского государства. Тогда я прочитал свою первую публичную лекцию о Палестине.
Я рассказала об истории Палестины и сионизма и о своих надеждах на будущее. Сионизм как политическая концепция появился на рубеже ХХ века. Вначале это была религиозная идея – старые евреи паломничали в Иерусалим, чтобы провести там свои последние дни и умереть на святой земле. Само слово «сионизм» было придумано в 1886 году Бен Ачером, европейским евреем, никогда не бывавшим в Палестине. Начало политической стороне сионизма положил Герцль в своем памфлете «Еврейское государство». Он был австрийским ассимилированным евреем, которого мало волновало еврейство до 1880-х годов. Будучи политическим корреспондентом, освещавшим процесс Дрейфуса в Париже, он обратился в сионизм. Он был потрясен тем, что Франция, самая цивилизованная страна Европы, открыто преследует своего соотечественника-еврея и делает его козлом отпущения за преступление, которого он никогда не совершал. Герцль считал, что только в еврейском государстве еврей может стать «нормальным» человеком и вести жизнь, полную внутреннего покоя. Он использовал все свои силы и капиталистические связи для мобилизации европейского еврейства и созвал его на первый сионистский конгресс в 1897 году в Базеле. Его программа была принята, и была создана Всемирная сионистская организация с Герцлем во главе. Для осуществления своей мечты Герцль обратился за помощью к кайзеру. Он отправился в Стамбул и обратился за помощью к Высокой Порте. Он заявил своим потенциальным покровителям, что еврейский капитал, знания и умения будут предоставлены в распоряжение Берлина и Стамбула, если Порта откроет евреям доступ в южную часть Аравии, Сирию и Палестину. Но Порта, опасаясь реакции своих арабских подданных, не смогла предоставить евреям такой статус.
Герцль был вынужден искать союзников в других странах. Он нашел его в Великобритании, колониальной державе, оккупировавшей Египет, Судан и Персидский залив. Он повторил свое предложение британцам и заявил, что еврейское государство станет прекрасным оплотом против арабской революции и местным часовым, охраняющим жизненно важные интересы Великобритании в этом регионе, включающем Суэцкий канал и торговые пути на Дальний Восток. Идея создания израильского государства с самого начала продавалась западным державам как клин, способный разделить арабов. Англичане оценили благосклонное сотрудничество международной еврейской буржуазии и предложили такие земли, как Аргентина и Уганда, где евреи могли бы поселиться. Хотя Герцль предпочитал создать еврейское государство в Палестине, он принял предложение об Уганде и продал его своим соотечественникам на конгрессе Всемирной сионистской организации в 1903 году. Вскоре после этого Герцль умер, и угандийский проект был похоронен. Британия также предложила Аль-Ариш в Египте на Средиземноморском побережье – район, ближайший к Палестине, но это предложение было отвергнуто приверженцами сионизма. (Осенью 1971 г. Израиль контролировал не только всю Палестину, но и Ариш, Синай и Голанские высоты в Сирии).
Из-за некомпетентности и коррумпированности османской администрации в Палестине были созданы сионистские колонии, в которые проникали тысячи евреев. К 1917 году, когда сионисты добились от британцев принятия Декларации Бальфура, евреи составляли менее десяти процентов населения этой территории, но составители Декларации имели наглость называть наш народ «нееврейским населением», а не евреев меньшинством, которое может иметь религиозные права в Палестине. Британцы были могущественны и любили иметь влиятельных друзей с капиталом. Сионисты были готовы заплатить любую цену, заключить любую сделку, пойти на любые жертвы, совершить любое преступление, чтобы достичь своей цели. Они так и сделали, и в 1948 г. на месте Палестины был создан Израиль. При дипломатической поддержке великих держав им удалось быстро достичь своей цели, поскольку Великобритания и Франция разделили Арабский Восток между собой на семь государств и навязали арабам так называемое «священное доверие» цивилизации под опекой Запада. Затем союзники подавили арабское национальное движение и разгромили революционные элементы, положившие начало Великой арабской революции 1916 года.
Гораздо важнее то, что Великобритания позволила сионистам установить двоевластие в Палестине и отказала арабам в такой же привилегии. Карты были сложены в пользу сионизма. Чтобы разрушить этот заговор, мы неоднократно восставали против мандата и сионистской колонизации и боролись за свою национальную независимость. Но враг был в наших рядах, и наш собственный правящий класс в конце концов оказался виновен в нашем предательстве. Всеобщая забастовка 1936 года – классический пример того, как крестьяне и рабочие возглавили революцию и заставили высший класс объединить с ними усилия. Они это сделали, но только для того, чтобы прервать революцию и принести ее в жертву на алтарь личной выгоды. Когда началась война 1948 года, наш правящий класс бросил нас на произвол судьбы. Мы оказались без лидеров, рассеяны и предоставлены сами себе. Сионисты вырвали землю из наших сердец без особых затрат и усилий.
Банкротство наших феодальных лидеров и распад нашей социальной структуры привели к эпохе режимов полковников – режимов прогрессивных, реформистских, арабистских. Тем временем сионисты приступили к созданию расистского, эксклюзивного общества, в котором восточноевропейские сионисты, польские и русские, доминировали в правительстве, политических партиях, профсоюзах, бюрократии и бизнесе. Афро-азиатские евреи стали объектом дискриминации, классовой эксплуатации и европейского презрения. Арабские жители, законные владельцы Палестины, были поставлены под военное управление и использовались вместе с арабскими евреями в качестве дешевой рабочей силы.
В заключение я обратилась с призывом освободить Палестину. Такое положение дел не может продолжаться, и мы не должны его допускать. Мы можем положить этому конец путем арабского единства и освобождения Палестины. Наша цель может быть достигнута, если ОАР будет расширена и все арабские страны станут одним национальным государством. Мы должны бороться за единую арабскую нацию, за единство, за свободу, за социализм. Мы должны победить врага номер один – Америку, поставщика ракет «Ястреб» для Израиля, и захватить наши собственные нефтяные ресурсы. Мы должны научиться подражать нашим алжирским братьям, чтобы освободить Палестину. Да здравствует Палестина, арабская и революционная!
Студенты горячо зааплодировали, видимо, на них произвело благоприятное впечатление мое знание истории Палестины и мое стремление к единству. В тот момент ни я, ни они не предполагали, что 28 сентября 1961 г. произойдет распад ОАР, когда Сирия выведет войска из страны, тем самым разрушив надежды арабов на единство и заставив палестинский народ пересмотреть всю свою стратегию освобождения. Распад ОАР стал временным крахом надежд, но в то же время он привел к подъему палестинской революции. В последующие три-четыре года повсеместно стали возникать и разрастаться палестинские организации самого разного толка. На арабском Востоке наступила новая эра, в то время как арабский Запад пробивал себе путь к независимости в Алжире путем вооруженной борьбы.
Той весной я получила диплом бакалавра средней школы и вернулась на лето в Сур, надеясь осенью поступить в АУБ, если успешно сдам вступительные экзамены. Тем летом Сур был захвачен вихрем национализма, поднимались и обсуждались все возможные вопросы, касающиеся будущего арабизма. Движение было в смятении, но мы не падали духом, потому что Насер строил ракеты и флоты. 23 июля 1962 г. Насер отпраздновал первое десятилетие египетской революции, продемонстрировав ракеты, корабли, танки и самолеты «египетского» производства. Он объявил всему миру, что египетские ракеты долетают до южной части Бейрута. Он и Амер отдавали честь на параде и вели себя так, как будто они Сталин, Черчилль и Рузвельт вместе взятые. Мы были в восторге: наконец-то весь Израиль оказался в зоне досягаемости арабских ракет. Насер также заявил, что египетский флот является самым большим в Восточном Средиземноморье, и мы почувствовали, что, возможно, пришло время отомстить даже Турции за ее кровавые расправы в Первой мировой войне.
Летом 1962 года мне вновь пришлось столкнуться с проблемой принадлежности к палестинским арабским женщинам. Мои сестры на Западе говорят о двух видах угнетения: классовом и сексуальном. Мне же пришлось столкнуться с четырьмя видами угнетения: национальным, социальным (груз традиций и привычек), классовым и сексуальным. В этот момент я была особенно подвержена угнетению, потому что была женщиной. Моя семья, как и большинство современных семей, исповедовала равенство, но на практике его не осуществляла. Хотя я блестяще сдала экзамен на степень бакалавра, а мой брат провалился, семья настояла на том, чтобы отправить его в университет. По сравнению с братьями я был очень низкоприоритетным. В 1962-63 гг. я смогла поступить в Американский университет Бейрута благодаря щедрости брата Мохаммада, который работал инженером в Кувейте. На вступительных экзаменах в АУБ я набрала второй по величине средний балл – 87 %, что должно было дать мне право на стипендию, но по тем или иным причинам мне ее не дали. Но я была рада, что прошла, и хотела поскорее поступить, пока меня не запрягли в какую-нибудь нетворческую профессию вроде офисной работы или замужества и рождения ребенка.
Когда я приехала в Бейрут в конце августа 1962 года, мое земное имущество состояло из пятидесяти ливанских фунтов. Я думала, что смогу зарегистрироваться в рассрочку. Однако регистратор AUB не верил в этот базовый американский принцип. Я сделала все возможное, чтобы убедить его дать мне возможность зарегистрироваться, пока мое место не занял кто-то другой, и пообещал выплатить остаток до начала учебного года. Он не поддавался. Но девушка в офисе мне посочувствовала. «Как вы собираетесь оплачивать учебу, мисс?».
«У меня есть брат в Кувейте, который обещал отправить меня в университет, если я сдам экзамены, и я сдала», – поспешила объяснить я. «Идите и телеграфируйте своему брату», – распорядилась она. Я побежала в центр Бейрута и телеграфировала Мохаммаду. Стоимость телеграммы составила двенадцать фунтов. Теперь у меня было всего тридцать восемь ливанских фунтов. Я поняла, как быстро я могу растратить эти деньги и остаться без гроша в кармане и без регистрации.
Я ждала и ждала, и прошел целый день, прежде чем пришло сообщение о том, что деньги пришли. Я удовлетворенно улыбнулась про себя. Мой брат, как и все хорошие арабские мужчины, выполнил свои обещания. Я прилетела в АУБ и с гордостью предъявила регистратору свои деньги. Он произнес несколько бюрократических слов, и я была зарегистрирована.
В АУБ я поступила на четыре обязательных для первокурсников предмета – химию, арабскую литературу, английский язык и математику. Только один из четырех моих преподавателей был арабского происхождения, и я не могла отличить его от трех других его коллег-профессоров. Все они были американцами по взглядам, поведению и манерам. Они были псевдовизионерами в провинциальном учебном заведении, которое только и делало, что выпускало шпионов и агентов ЦРУ. Не знаю, какое из двух зол было меньшим.
Мое номинальное образование проходило в AUB, реальное – в лектории Арабского культурного клуба Бейрута и в рядах ANM. В АКС я познакомился с такими выдающимися арабскими интеллектуалами, как президент клуба Джозеф Могейзель и Мохсен Ибрагим, редактор газеты «Аль-Хуррия», в то время официального рупора Арабского националистического движения. Я также познакомился с Тейсиром Кубаа, президентом Всеобщего союза палестинских студентов (ВСПС). Группа студентов и интеллектуалов, с которыми я познакомился в тот учебный год, сегодня занимают руководящие посты в Народном фронте и арабских левых.
АУБ был для меня интеллектуальным кладбищем. Это была «выпускная» школа для богатых детей Ближнего Востока и светский клуб для колониальной элиты арабского мира. Студенческое самоуправление было запрещено, и университет управлялся как американская корпорация. Студентам, не полностью оплатившим обучение, часто запрещалось посещать занятия. Единственными разрешенными мероприятиями на территории университета были танцы, вечеринки и спектакли. Открытые политические клубы не допускались. Не было ни демонстраций, ни политических митингов, ни приглашенных ораторов.
Я жила в женском общежитии Jewett Hall, где у меня была соседка-американка по имени Джуди Синнингер. Ее светская жизнь не переставала меня удивлять. На одной неделе у нее было три разных свидания с тремя разными мужчинами, и каждого из них она целовала с одинаковой страстью в большом зале Jewett на глазах у множества других девушек. Я спросила Джуди, как ей это удается. Она ответила: «Это было хорошее, чистое американское развлечение без всяких обязательств». Я рассмеялась и восхитилась ее аморальностью.
Но мы с Джуди были не просто соседями по комнате. Мы были интеллектуальными товарищами. Она читала мне лекции об американском правительстве, ценностях и общественном устройстве, а я ей – об арабах. Она была либеральной поклонницей Кеннеди, я – поклонницей Насера. Испытание нашей дружбы пришлось на октябрь 1962 года – решающий месяц для Америки и арабского мира. 22 октября 1962 г. Кеннеди пригрозил вторжением на Кубу, если советские ракеты не будут демонтированы и вывезены с Кубы. 2 октября ОАР официально направило свои войска в Йемен, чтобы поддержать республиканский режим, свергнувший средневековый. У нас с Джуди были долгие и горячие диалоги по поводу этих событий. Диалоги были взаимно поучительными, но ни один из нас не убедил другого.
Джуди считала, что Америка правильно поступила, потребовав убрать ракеты с Кубы. Ракеты, по ее мнению, представляли стратегическую угрозу национальной безопасности ее страны. Я же считал преступным и варварским со стороны США угрожать атомным холокостом, если они не добьются своего.
Джуди расценила отправку войск ОАР в Йемен как вторжение. Я же рассматривал это как моральный долг президента Насера, благородный жест, который он предпринял, чтобы спасти революцию от ее продажных врагов. Она утверждала, что Насер был амбициозным политиком, стремившимся захватить нефть Персидского залива и использовать ее для личного обогащения, а я возражал, что мы имеем право на эту нефть и должны использовать ее на благо арабского народа. Она рассматривала деятельность Насера как часть советского заговора с целью оккупации арабского мира. Я объяснил Джуди, что мы боремся не для того, чтобы изгнать колониальные и неоколониальные державы из нашего региона, а для того, чтобы предложить свою родину на блюдечке с голубой каемочкой новой сверхдержаве. Джуди была имперской гражданкой, какой бы либеральной и идеалистичной она ни была. Я была палестинской арабской женщиной без родины, живущей в изгнании в американской колонии в Рас-Бейруте. Ей было что терять, мне – что приобретать. Общественное сознание человека действительно определяется его социальными условиями.
Несмотря на то, что политика в студенческом городке была запрещена, а политическая деятельность ГУПСа (Всеобщего союза палестинских студентов) была малоактивной, весной 1963 года мы занялись конфронтационной политикой. Поводом для этого послужило провозглашение Палестинской республики в городе Наблус. Разумеется, Наблус и до, и после провозглашения республики оставался под жестким контролем короля Хусейна и его племенных воинов. Но в городе происходила активная агитация, отражавшая недовольство палестинцев Хусейном, арабскими государствами и общей социальной обстановкой. Более того, на сцене появились новые палестинские организации, и к осени арабские государства были вынуждены обратить на это внимание и заговорить о палестинском единстве. В АУБ мы проводили демонстрации в поддержку требований палестинцев занять место под солнцем. Администрация поначалу отнеслась к нашим действиям глухо, надеясь, что весеннее наступление – явление проходящее.
К быстрым действиям нас подтолкнули распространившиеся достоверные слухи о том, что посольство Иордании вызвало к себе палестинских студентов и пригрозило аннулировать их иорданские паспорта, если они не прекратят политическую агитацию. Мы ответили на это новыми демонстрациями, которые быстро набирали обороты и привлекли практически всех старых политиков Бейрута и значительную часть иностранных студентов. (Это был первый случай, когда иностранные студенты АУБ выступили в поддержку палестинцев с 1948 года, когда президент Додж выразил протест против создания государства Израиль президенту США Гарри Трумэну и был за это смещен со своего поста).
Администрация университета готовилась к ответным действиям. В условиях напряженной обстановки ГУПС предложил создать студенческий комитет, который бы представлял интересы палестинских студентов в посольстве Иордании. Комитет был сформирован, в него были избраны несколько видных иностранных студентов. Меня включили в эту группу. В тот же день мы в полном составе пришли в посольство Иордании и заявили послу, что перережем ему горло, если он отзовет паспорта. Большую часть речи вел я, и мои сокурсники поддерживали меня до последнего. Через несколько минут после нашего прибытия посольство было окружено ливанскими жандармами, и целый отряд вооруженных сотрудников спецслужб ворвался в наш офис для встреч.
Посол, по-видимому, прекрасно знал, что происходит, хотя и утверждал, что не вызывал полицию. В присутствии всего комитета ему пришлось съесть свои слова и сообщить полицейским, что мы не банда преступников, а всего лишь комитет студентов АУБ, приехавших в гости к его превосходительству. Охранники осмотрели каждого из нас и вышли из комнаты.
Я возобновила угрозы и потребовала, чтобы нам дали письменные гарантии, что паспорта не будут аннулированы. Посол сказал, что ему не поручено давать такие заверения, но он уполномочен опровергнуть сообщение и дать нам честное слово, что такие действия не планируются. Ощутив чувство победы, я выпила с послом арабский кофе и заверила его, что мы вернемся, если будут предприняты какие-либо действия против палестинских студентов. Поскольку мы говорили по-английски и я были так решителен, он предположил, что я не арабка. Перед уходом я заговорила с ним по-арабски и заверила его, что я арабка, палестинка и что каждая арабская женщина в ближайшем будущем станет такой, как я. Он по-отечески улыбнулся и попрощался с нами.
Той же весной мне вновь пришлось столкнуться с проблемой женственности. ANM решил подготовить первый военизированный контингент из студентов университета. Я была одной из первых, и мне не могли отказать под каким-то ничтожным предлогом, ведь у меня были революционные задатки и большой опыт работы активисткой. Более того, поскольку я был членом исполкома ГУПСа и боевиком АУБ, они побоялись мне отказать. Вместо этого они пытались убедить меня не ехать из-за суровой погоды, физической усталости и неловкости, которую вызовет мое присутствие. Я заверил их, что готов встретить и преодолеть все эти трудности. В конце концов они согласились отпустить меня, и я прошел необходимую подготовку.
Политика в кампусе была запрещена, но ANM была организована как тайная организация на основе ячеек. В мои обязанности входило распространение литературы в Джуэтт Холле и расклейка плакатов на деревьях в округе. Я делал это тайно, ближе к пяти часам утра или около часа ночи, перед тем как лечь спать. Однажды ночью меня поймал сторож, который сначала показался мне суровым и грозным, но оказался членом нашего подполья. Это был очень приятный опыт – найти товарища среди ночи. С тех пор он снабжал меня информацией о безопасности и подсказывал, когда можно работать. Попасться означало быть изгнанным без суда и следствия. Внутри Джуэтт-холла я был предоставлен сам себе. Я раскладывал пачки литературы по женским почтовым ящикам и одновременно периодически обличал тех, кто навязывал нам эту бесполезную литературу. Иногда кто-нибудь из студентов вставал на защиту распространителя, аргументируя это тем, что нам необходимо знать, что происходит, и выслушать все точки зрения. Такая тактика помогала мне в организации, а также в том, чтобы знать, кто из студентов настроен политически.
Студентам в целом я так и не был раскрыта как националистка и участница подполья, но администрация была умна и подозревала, что именно я являюсь факелоносцем национализма в Jewett. Меня вызвали в деканат, когда я был замечен в публичном распространении литературы, посвященной пятнадцатилетию Израиля. Декан заговорила со мной на быстром, сердитом, американизированном английском языке, который я притворился, что не понимаю. Она была возмущена тем, что студент АУБ не может говорить по-английски. Она вызвала секретаря и попросила ее выступить в качестве переводчика. Декан потребовала: «Вы читали справочник студента?». «Да, читал», – ответил я через переводчика. «Знаете ли вы, что согласно статье 6 вы можете быть отчислены за распространение политической литературы без разрешения?» «Да». сказал я. «Почему вы это сделали?»
Я невинно ответила, что то, что я распространял, вовсе не было политической литературой. Она взяла брошюру из рук секретаря и прочитала несколько отрывков вслух. «Разве это не политическая брошюра, которая подпадает под правило 6?». Я ответила, что не знаю, что такое памфлет, и вообще не понимаю, о чем она говорит. Бедный либеральный декан начал объяснять мне, что политический памфлет – это заявление, которое объясняет, защищает и пропагандирует политическую позицию. Я согласилась, что ее определение прекрасно, но утверждал, что в данном случае оно неприменимо, поскольку Палестина и ее защита для меня естественны и важны. «Палестина для меня – это не политика», – заявила я. – Это вопрос жизни и смерти, и никто, а уж тем более янки, не знающий арабского языка, не может указывать мне, как действовать в этом вопросе и как бороться за свою страну».
Декан посчитала меня непокорным студентом, нуждающимся в дисциплине, и пригрозила отчислить. «Я не смею этого делать!» закричал я по-английски и объявил ей войну как агенту ЦРУ, а АУБ – как слуге Пентагона и нефтяных картелей. «Декан-янки, наступит время, когда я буду сидеть в вашем кресле и изгоню всех вам подобных». Я выскочила из ее кабинета с криками: «Да здравствует Палестина, да здравствует ANM, да здравствует революция!». Декан была в шоке, и, вероятно, ей пришлось принять несколько транквилизаторов, прежде чем она приступила к бюрократическим делам.
Весной 1963 года я окончила первый курс, хотя и не с отличием. Я надеялась вернуться в университет и продолжить образование, но денег не было, и мне пришлось искать работу. Временное прекращение учебы заставило меня задуматься о ценности моего образования в целом. Мое академическое образование в целом было бессмысленным. Оно не дало мне ничего ценного. Те немногие искры жизни, которые были в эти годы, были связаны с политикой революции и находились за пределами учебной программы. В первые три-четыре года обучения я с удовольствием читала исторические и литературные произведения. Ближе к концу обучения мои интересы сместились в сторону математики и химии, и я стала планировать специализироваться либо на фармакологии, либо на сельском хозяйстве. Сельское хозяйство было жизненно необходимо, так как, вернувшись в Палестину, мы должны были возделывать землю на научной основе и доказать всему миру, что мы можем использовать ее лучше, чем сионисты.
В первые три года обучения в средней школе я читал о выдающихся личностях: Линкольне, Наполеоне, Гитлере, Ленине. Вначале я восхищался ими всеми. Сейчас я восхищаюсь Линкольном как либералом своего времени, Лениным – как величайшей «мировой исторической личностью», за которой следуют только Мао, Хо и Гевара. Сначала я восхищалась Гитлером, потому что считал его врагом евреев. Я восхищался военными завоеваниями Наполеона и его способностью преодолевать любые препятствия, пока не узнал, что он делал все это ради личной славы.
По литературе я читала отрывки из Диккенса и Шоу. Мне нравились их произведения, и однажды я попыталась подражать Шоу в сочинении. Учитель не оценил мои старания, и тройка с плюсом стала мощным сдерживающим фактором для дальнейшего подражания. Шекспира я отвергал как напыщенного иносказателя. В арабской литературе мне нравились поэты эпохи Оммаядов и Аббасидов. Вот и все «образование», которое я помню. Поскольку в 1960-61 гг. у меня было много свободного времени, я самостоятельно прочитал Ганди. Мне понравилась его нравственная цельность, но я почувствовал, что он родился рабом и так и не вышел за пределы своего рабства.
Что касается личных и общественных отношений, то я вела «нормальную» для арабской девушки жизнь. В течение шести лет мне нравился один парень 26 лет.
Палестинский студент крестьянского происхождения. Поначалу его старательное избегание девушек вызывало у меня любопытство. Позже я узнала, что его нелюбовь к женщинам объясняется тем, что его мать изнасиловали израильские солдаты, когда они бежали из района Сафада в 1948 году. Он бросил мать, как только смог самостоятельно добывать себе пропитание. Я не видел Аделя с тех пор, как поступил в АУБ, и думаю, есть ли он среди наших бойцов или он один из наших мучеников. Возможно, он совсем потерял надежду и живет в трущобах какого-нибудь арабского города. У меня были случайные ухажеры, но я никогда не привязывалась ни к одному мужчине по-настоящему. Чем старше я становилась, тем больше привязывалась к революции.
Глава третьяИзгнание в Кувейте
В Кувейте и странах Персидского залива каждый некувейтец – чужак, за исключением англичан, американцев и их придатков.
Арабский национализм – идея XIX века.
Впервые она была выдвинута литературными элементами и либеральными писателями, тесно соприкасавшимися с европейской мыслью и литераторами в британских и французских университетах. Студенты и реформаторы первыми стали отстаивать националистические идеи и организовывать арабские клубы. С самого начала арабская интеллигенция была в авангарде. Арабские солдаты и офицеры османской армии присоединились к интеллигенции на рубеже веков, особенно после того, как в первом десятилетии этого века османы начали проводить политику тюркизации. В те времена у националистов не было ни четкой концепции национализма, ни определенных рамок, охватывающих все арабоязычные народы. Национализм был «восточным», а не западным. То есть в него входили государства плодородного полумесяца Западной Азии, а не Северной Африки. Действительно, некоторые важные фигуры, такие как Аль-Афгани, выступавший за «Исламский Баас», не смогли провести различие между арабизмом и исламом. Его концепция была усилена посягательствами Запада на регион и осложнена тем, что он отстаивал либерально-демократические идеи в мусульманском мире.
Аль-Афгани и его последователи рассматривали проблемы, стоящие перед исламом, как проблемы цивилизации и общины. Они считали, что наполеоновское вторжение в Египет (1798 г.), последующий захват арабского Запада Францией и оккупация Египта Великобританией – это повторение средневековых войн ислама и христианства. Поэтому ответ для них был очевиден: мусульманский мир должен был отреагировать как единое сообщество, чтобы противостоять этому натиску и победить Запад. Араб и мусульманин – это одно целое, все мусульмане должны действовать коллективно. Потребовалось почти три десятилетия, чтобы избавиться от этого ментального альбатроса: Ислам и арабизм были разведены и разделены как два разных понятия, а не остались единым и неделимым целым. Повод для разделения был показательным. Арабы затаили дыхание, защищались, обнаглели. Они знали, как реагировать на «христианский» Запад и как отвечать на его вызов священной войной. Теперь их единоверцы, турки, пытались тюркизировать арабский Восток, на котором они господствовали с XVI века до Первой мировой войны.
Реакцией арабов был горький шок. Им пришлось быстро понять, что мусульмане – не братья, а турки – не арабы; что миром управляют уже не религиозные фанатики, а капиталисты; что государства и партии ищут союза на основе взаимных интересов, а не религиозной принадлежности; что арабы должны изменить свое мировоззрение или остаться в подчинении. Специальной партии, которая занималась бы этими вопросами, не существовало. Но были отдельные люди и группы, базировавшиеся в Бейруте, Каире и Дамаске. Были и офицеры-националисты в османской армии, составлявшие часть «младотурок». После того как в 1908 г. «младотурки» раскрыли свои намерения и отказались от идеи децентрализованной империи, основанной на национальной автономии, они стали презрительно относиться к остальным «младотуркам». Эти офицеры, интеллигенция и студенты составили кадровый состав Великой арабской революции 1916 года. Итогом этой революции стало провозглашение в 1920 г. арабского государства в Дамаске. Революция и ее лидеры были быстро подавлены и рассеяны. «Восточная» часть арабского мира была расчленена и оккупирована англичанами и французами, которые разделили ее между собой в соответствии с договором Сайкс-Пико, по которому Ливан и Сирия отошли к Франции, а Ирак, Палестина и Трансиордания – к Великобритании. Светские арабские националисты были уничтожены, регионалисты подкуплены государственными княжествами и получили королевские титулы, а хашимиты и их прихлебатели стали податливыми орудиями Британии, используя религию и трайбализм для сохранения своей власти. Только идея национализма сохранилась, поскольку арабский Восток был разделен на сферы влияния между Великобританией и Францией. Палестина была предоставлена сионистам в соответствии с Декларацией Бальфура, и мандатный режим сделал все возможное для реализации сионистского идеала.
Для того чтобы наполнить идею национализма социалистическим содержанием, потребовалось около полувека потрясений и как минимум три крупных поражения господствовавших феодальных и мелкобуржуазных режимов. В каждом случае сионисты одерживали победу, но при этом глубже закапывали себе могилу. С 1920 по 1948 год националисты пытались продвинуть светскую либеральную идею национализма. Они потерпели неудачу, поскольку и они, и феодально-коммерческие правящие классы мыслили в терминах западного капиталистического анализа и пытались конкурировать за западные блага; и те, и другие практически навязывались сверху и никогда не могли включить массы в свою систему. Историческая ценность светских националистов с их либеральными убеждениями заключалась в том, что они дискредитировали себя и (египетская партия «Вафд») невольно убедили арабский народ в том, что Запад является его непримиримым врагом. Иными словами, арабы оставались слабыми и разобщенными, а ответственность за их разобщенность и нищету возлагалась на Запад. Более того, казалось, что Запад так и не дал своим клиентам возможности создать в арабском мире капиталистическое общество, а арабские правители оставались такими же далекими от народа, как и их османские предшественники. В этих условиях слабости сионизм смог внедриться и в 1948 г. нанести сокрушительный удар по арабскому феодальному меркантилизму. В результате возник мелкобуржуазный национализм, который нашел свое отражение в первой панарабской националистической партии – социал-демократическом движении Баас. Арабский Баас (сформированный в 1943–1947 гг.), в отличие от исламского Бааса прошлых лет, был значительным событием. Он оживил идею арабского национализма и придал ей светский характер. Но еще важнее то, что Баас связал идею арабского единства с концепцией социалистического гуманизма и заново включил социализм в повестку дня арабской нации. Лозунгами Баас стали свобода, единство, социализм. К сожалению, Баас не унаследовал мантию арабской революции, поскольку его идеология не учитывала противоречия между либеральной демократией и социализмом, не учитывала связь между социализмом и мобилизацией и организацией масс, а руководство предпочитало индивидуалистическое теоретизирование и правителей соответствующей социальной теории и массовой работе. Поскольку Баас был рожден интеллектуалом-подростком, он не смог преодолеть это состояние и интегрироваться в общество, которое он якобы представлял. В шестидесятые годы его военные лидеры стали путчистами, неспособными опереться на массы; полковники зависели от своих сослуживцев, гражданские – от своих племенных объединений, интеллектуалы – от салонной аудитории. В 1970-е годы Баас стал лишь партией по имени, а не революционным инструментом преобразования арабского общества.
Для ряда националистов Баас утратил свою историческую актуальность в конце 1940-х годов, поскольку Палестина не была его первоочередной задачей, а также потому, что ему не хватало понимания революционной борьбы и «железной организации». Эти националисты попытались заменить Баас в качестве исторического агента арабских социальных перемен и в 1948 г. сформировали Корпус арабских мучеников (كتائب الفداء العربي). В 1952–1957 гг. они были известны как арабская молодежь (الشباب العربي). В 1952 г. они назвали себя Арабским националистическим движением (حركة القوميين العرب). В 1967 г. они фактически прекратили свое существование. В 1970 г. Арабская социалистическая рабочая партия (حزب العمل الشتراكي العربي) сменила АНМ в качестве панарабской партии.
Народный фронт освобождения Палестины (الجبهة الشعبية لتحرير فلسطين), образованный в ноябре 1967 г., заменил палестинское отделение АНМ, созданное в 1962 году. Вначале Движение представляло собой собрание сентименталистов-рационалистов, питавшихся идеями писателя Сатиша аль-Хуссари, который отрицал идею национальности и основывал ее только на языке и истории. В 1963 году Движение находилось в состоянии колебаний, революционный радикальный национализм был представлен как новая альтернатива. В центре внимания становился социальный вопрос. Именно над этой перспективой и связанными с ней интеллектуальными и моральными проблемами я размышлял тогда, будучи членом Движения. Ядро ANM было организовано группой студентов и выпускников Американского университета в Бейруте в 1940-х годах. Наиболее значимыми фигурами были д-р Джордж Хабаш, д-р Вадих Хаддад, Хани Эль-Хинди и Ахмад Эль-Хатиб. Первые кадры были в основном палестинцами, потрясенными арабской катастрофой 1948 года.
Создание сионистского государства дало Движению необходимый импульс для развития. Лидеры были популистами, антиимпериалистами, ультранационалистами. Для них национализм и антиимпериализм были главным делом, Израиль – главным врагом, арабские массы – главным другом. В силу этих политических установок молодые националисты боролись в 1950-е годы против путаных западных союзов, против хашимитов в Иордании и Ираке, против арабских сторонников западных капиталистических идей. По мере развития движения Насер завоевывал звездный час на небосклоне третьего мира, заключив знаменитый чешский договор с советским блоком о поставках оружия и национализировав Суэц. В знак признания этих достижений националисты отождествили себя с Насером и в течение следующего десятилетия аплодировали его деяниям. В то время было совершенно очевидно, что Насер и АОД были естественными союзниками: оба верили в сотрудничество классов и национальное единство, оба имели неоднозначные представления о кооперативном социализме, оба были элитистами и статистами в своих представлениях о лидерстве и роли государства в экономике. Разница лишь в том, что Насер был у власти и не смог выйти за пределы своего окружения. А НСМ не был у власти и со временем обратился против тех самых олигархических идей. Насер с гордостью реагировал на давление с Востока и Запада и манипулировал им, кичась тем, что он прагматик, стоящий у власти. Лидеры АОД, напротив, были людьми движения. В силу этого они в большей степени, чем Насер, были восприимчивы к течениям современной мысли и способны воспринимать реальность и адаптироваться к ней. В середине 1960-х годов они стали сторонниками и практиками вооруженной борьбы и научного социализма. Насер умер в 1970 г., став солдатом-дипломатом, а не сторонником народных войн.
Между тем в период тесного сотрудничества Насера и Движения контакты поддерживались через таких националистически настроенных сирийских офицеров, как Сарадж и египетский политический идеолог Абу-Альнур. Отношения были теплыми, но патерналистскими. Впервые прямой контакт был установлен 21 ноября 1961 г., когда сирийский радикал Хани Эль-Хинди, член АОД, посетил Насера по просьбе последнего. Эль-Хинди поднял перед Насером ряд принципиальных вопросов, касающихся отделения Сирии и перспектив арабской революции, но к тому времени интересы Насера сместились в сторону «египетского социализма». Д-р Хабаш, генеральный секретарь АНМ, встретился с Насером 11 апреля 1964 г. и остался под благоприятным впечатлением от грозной личности Насера, его умения владеть проблемами и людьми. Обмен мнениями пришелся на период экспансивного развития арабского национализма, и Насер, казалось, уже оправился от агонии сирийского развода. Однако встреча состоялась в тот момент, когда дороги в Иерусалим стали расходиться радикально и открыто. Поэтому, наверное, важно подчеркнуть, что АОД не только опередил Насера и Насеризм по времени, но и не стал его постоянным и гибким инструментом, не остановился на Насеризме. Мы признаем, что АОД был ярым защитником и союзником Насера на этапе национальной революции, и не предлагаем извинения за это. Более того, расставание, а не разрыв с Насером, произошло в середине 60-х годов по южно-йеменскому вопросу. Это была ситуация, которую Насер пытался сдержать и удержать в своих руках. Он помог организовать и продвинуть Фронт освобождения оккупированного Южного Йемена (Флосси) – группу британски ориентированных профсоюзных деятелей и националистов во главе с Санджаком. С другой стороны, АОД признало свое южнойеменское крыло (ФНО) законным представителем южнойеменцев. Началась вооруженная борьба в сельской местности, крестьяне перешли на сторону революции, в то время как Флосси наслаждался вниманием Каира и вел переговоры с англичанами о компромиссах. В конце концов, британцы были вытеснены, и в ноябре 1967 г. была провозглашена Народная Республика Южный Йемен. В течение нескольких дней пузырь Флосси был проколот, и он ушел со сцены. Насеризм сжимался и сужал свои горизонты. На смену ему пришел революционизм АЯМ, расширивший свою базу и общественные взгляды. В послеиюньский период революция АОД стала магнитом для арабских масс, гальванизирующей силой для бедных, слабых и несчастных арабского мира. Одним словом, встал вопрос: кто будет править – полковники или народ? Мы, члены Арабской социалистической рабочей партии, говорим: народ. Вот почему мы утверждаем, что революция грядет, вот почему я стал революционером на полную ставку.
Весной 1963 года Израилю исполнилось пятнадцать лет. Вместо того чтобы возродить арабский дух и возобновить свою историческую миссию после распада ОАР, Насеризм становился внутренним, репрессивным, управленческим. Экономически буржуазный, он превратился в израсходованную силу в историческом плане, несмотря на йеменскую «интервенцию» (октябрь 1962 г.) и Национальную хартию мая 1962 года. В качестве отличительных черт египетского режима назывались государственная мудрость, экономический прогресс, политическая стабильность. ОАР разместило в газете New York Times рекламу, приглашая инвесторов-монополистов участвовать в прибыльных государственных предприятиях. Прошли те времена, когда Насер говорил, а западная промышленность останавливалась из-за отсутствия нефти; прошли те времена, когда Насер выступал с революционными лозунгами, а арабские массы захватывали и жгли посольства; прошли те времена, когда к западным премьер-министрам относились как к мальчикам-посыльным и насмехались над ними на публике. И все же, несмотря на такой поворот, мы в ANM оставались сторонниками Насера до 1967 года.
Насеровский общественный строй состоял из Хартии, обещавшей новое ОАР, основанное на исламе, демократии и сотрудничестве; признававшей главенствующую роль государства в экономике; признававшей роль «национальной буржуазии»; предоставлявшей рабочим и крестьянам половину мест в парламенте; наделявшей служащих совещательной ролью в управлении полями, фабриками, офисами и обязывавшей их получать материальное вознаграждение в зависимости от полученной прибыли. Насеризм превращал Египет в «рай» полковников, менеджеров, клерков. К 1965 году он с хайкальской откровенностью заявил II Палестинскому национальному конгрессу, что у него «нет плана освобождения Палестины». Более того, весной 1963 г. арабское единство было возрождено примерно на три месяца, когда Ирак, Египет и Сирия договорились (17 апреля) о создании новой, возрожденной Объединенной Арабской Республики. Переговоры о единстве были проведены в Каире после того, как баасисты, младшие партнеры Насера в период Объединенной Арабской Республики 1958 года, захватили власть в Ираке (8 февраля) и Сирии (8 марта). Для укрепления своих режимов баасисты призвали к арабскому единству и сотрудничеству «прогрессивных сил». Насер не мог игнорировать или возражать против их призыва, чтобы его не сочли человеком, выступающим против единства. Однако после провозглашения новой ОАР баасисты вернулись в свои столицы, начали чистку насеровских рядов и в конце концов полностью отстранили их от власти. В начале июля Насер выказал свое недовольство, опубликовав записи переговоров в газете «Аль-Ахрам», рупоре среднего класса египтян. Редактор газеты Хейкал опубликовал стенографические отчеты с цензурой и язвительными комментариями в адрес Баас, тем самым дав понять всему миру, что Насер не намерен продолжать запланированное на осень слияние. Эти разоблачения продемонстрировали два факта: во-первых, Насер не желал считать кого-либо равным себе и подчинять египетские «национальные интересы» общему арабскому благу, а во-вторых, баасисты были неискренни, не доверяли Насеру и считали себя преемниками умирающего насеризма. В последующие годы баасизм тоже превратился в режим полковников. Эти и другие происшествия озадачивали, приводили в недоумение и сбивали с толку ANM.
К весне 1963 года я понял, что не смогу вернуться в АУБ осенью. Нужно было принимать решение. Перспектив для работы было немного. В Ливане их не было. Мне было девятнадцать лет, и я не искала мужа на службу; я не могла сидеть дома и вегетировать. В ту смутную весну семейный инцидент заставил меня искать убежище за пределами Ливана.
Пятнадцать лет моя семья находилась в изгнании с любимой родины. С тех пор как между арабскими странами и Израилем установилось военное положение, мы не видели ни одного родственника из Хайфы или Майдель-эль-Карума. Слишком строгими были ограничения на поездки, непосильной бюрократическая волокита, труднопреодолимыми финансовые соображения. Однако после длительной и тщательной подготовки отец отправился к родственникам в Иерусалим через ворота Мендельбаума. Он прождал три дня, но никто так и не появился. Через несколько недель снова договорились о встрече, но на этот раз отца парализовало, и он не смог поехать.
Мать пошла без него. Встреча была кошмарной, как колючая проволока. Когда бабушка увидела маму, она решила, что ее сын погиб, и упала в обморок. Мои тети, двоюродные сестры и мама вели слезливый диалог около часа. Не было сказано почти ничего, кроме приветствий и мимолетных воспоминаний. Мы все были залиты слезами. Мы смотрели друг на друга, думая, возможно ли воссоединение; никто не мог произнести ни одной связной фразы; мы расставались в гневе на сионистского владыку.
Когда мать прощалась с бабушкой, бабушка надела на шею матери свое ожерелье и поцеловала ее. Израильский охранник, наблюдавший за этим, мгновенно набросился на мать и выхватил ожерелье из ее груди. Мать сопротивлялась, но человек с пистолетом одержал верх. Она вернулась домой расстроенная тем, что арабы не смогли ее защитить, и потрясенная жестокостью сионистов. Такие события заставили мою семью и большинство палестинцев держаться подальше от сионистов. С тех пор мы не видели своих родственников, а отец умер, не увидев мать и сестер в течение восемнадцати лет.
Что мне было делать в такой ситуации? Куда мне было идти? Если не удастся согнуть рай, то придется царапать ад; Кувейт был единственным выходом. Другой возможности не было.
Летом 1963 г. «Голос арабов» передавал из Каира на все четыре стороны света, и пресса арабского мира была заполнена идеей образования Палестины. Множество палестинцев, в том числе и я, были увлечены этой идеей, если не организацией, которая должна была стать ее воплощением: Организация освобождения Палестины (ООП). ООП была создана государствами Лиги арабских государств в январе 1964 года. ООП была создана Лигой арабских государств с целью сдерживания палестинцев, в то время якобы давая им инструмент освобождения. В то время лишь немногие проницательные люди видели в арабском саммите то, чем он был. Те, кто предвидел, не имели власти.
Арабские президенты и короли собрались в роскошном Каире и, хотя решили не вступать в конфронтацию с Израилем, заставили свой народ поверить в то, что они готовятся к возможной войне. Они издали совместные военные приказы, которые не имели никакой силы. Спустя несколько недель они обвинили в своем провале Ливан, который якобы не позволил арабским войскам занять стратегические позиции на своей территории, как будто Сирия и Иордания согласились с этим предложением и осуществили его, и как будто Ливан оставался единственным препятствием. Они выделили астрономическую сумму в 13 млн. долл. на отвод вод Иордана, но такой суммы не хватило бы и на рытье канавы; они создали ООП как крошку для палестинцев, и верующие поверили в добросовестность руководства.
Все оказалось фикцией, о чем неопровержимо свидетельствовали июньские катастрофы. ООП родилась калекой, если не мертвецом, а арабские государства не позволили палестинцам действовать самостоятельно и сами не проявили достаточной активности для защиты палестинских интересов. ООП состояла из остатков мертвого социального класса, а ее лидеры получили свои посты в знак признания их лояльности к различным конференциям на высшем уровне. ООП была скелетом, выставленным в штаб-квартире Лиги арабских государств; она не была ни революционным острием, способным возглавить борьбу за освобождение Палестины, ни местом сплочения разрозненных масс «беженцев».
В конце сентября 1963 г. я уехал в Кувейт со смешанными чувствами и без надежды на трудоустройство. Три месяца я оставался без работы, ожидая ответа на свое заявление из министерства образования Кувейта. Наконец, в середине декабря я получил сообщение, что есть вакансия в Аль-Джахрах, расположенном в пятидесяти километрах от столицы государства Кувейт, где жил мой брат Мохаммад.
В течение трех месяцев я размышлял о ситуации в мире и размышлял о смысле жизни, особенно после убийства 22 ноября президента Джона Кеннеди. Я не знаю, почему убийство Кеннеди повлияло на меня эмоционально. Кеннеди был президентом государства, которое помогло увековечить мое изгнание, государства, которое поддерживало и продвигало ненавистное мне сионистское дело. Кеннеди был утонченным патрицием, классовым врагом, и он предоставил ключевые посты в своем режиме по меньшей мере трем преданным сионистским евреям. Он также одобрил вторжение на Кубу в апреле 1961 года стаи поддерживаемых Америкой наемников. И все же я, закаленный палестинский революционер, по какой-то необъяснимой причине заплакал, услышав эту новость.
Я смотрел похороны по телевизору и видел, как плачут американцы. До этого момента я считал Соединенные Штаты нацией чудовищ и негодяев, способных совершить все мыслимые преступления. Я несколько пересмотрел свое мнение, но жестокость Линдона Джонсона и лицемерие Никсона укрепили первоначальный образ. Я оплакивал Кеннеди, возможно, потому, что каким-то образом отождествлял себя с американской молодежью, которая горячо любила и восхищалась им. Возможно, я, как и некоторые арабы, верил, что Кеннеди действительно будет добиваться восстановления прав палестинцев, о чем впоследствии свидетельствовала переписка Кеннеди с Насером. Я подозреваю, что мои слезы были естественной человеческой реакцией, мои предрассудки не могли остановить их, пока не стало слишком поздно. Я не жалею, что плакала.
Аль-Джахра для девушки из АУБ и политической мельницы Бейрута была городом вечной скуки. В глазах арабского правительства Кувейта мы все были «иностранцами», хотя каждый из нас был выходцем из арабского мира. Единственным колоритным аспектом школы было множество «иностранных» диалектов, на которых говорили. Самую большую группу составляли египтяне, палестинцы и сирийцы. С египтянами я столкнулся впервые. Сирийцы были такими же, как и палестинцы, за исключением женщины-директора Суад, которая отличалась навязчивым бюрократизмом и произволом. Она была, мягко говоря, администратором, преклонявшимся перед министерством образования и наводившим дисциплину на своих коллег-учителей с помощью сети осведомителей. Для меня ситуация была сложной, потому что у меня не было понятия о ролях и правилах. Я не знала различий между управляющими и управляемыми, не имел представления о бюрократических записках и о внешнем авторитете. Единственным авторитетом, который я признавала с момента моего отъезда из дома в 1960 году, был авторитет товарища регионального командира. Мой мир был перевернут с ног на голову. Мои коллеги либо радовались моим мукам, либо обижались на меня как на доказательство своей трусости, либо втайне восхищались моим бунтом. Они были крепостными, которые трепетали перед рыцарем и отдавали ему дань уважения.
В Аль-Джахраа в течение недели мы не могли покидать территорию университета без специального разрешения. Вечером в четверг мы могли навестить родственников или ближайших родственников и остаться на ночь. Не было ни кинотеатров, ни друзей, с которыми можно было бы провести время, ни Британского музея, в котором можно было бы учиться. Открытая политическая деятельность была запрещена. Мы были настоящими семейными евнухами в восточном деспотическом строе.
Я отчетливо помню знаменитый эпизод с короткими рукавами, когда я выступила против властей. Директор школы угрожала исключить меня за появление в школе с короткими рукавами, которые в Кувейте запрещены, несмотря на знойную жару. Я бросил ей вызов и пригрозил еще больше обнажить свое тело. Она была в ярости, но не смогла выполнить свою угрозу. Я сообщила ей, что помогу ей написать докладную записку о моем «скандальном» поведении в министерство образования, если она будет продолжать соблюдать это нелепое правило. Ей пришлось поступиться своей гордостью и написать служебную записку с рекомендацией перевести меня в другое место по окончании учебного года. Я ликовал от такой перспективы, хотя и сожалел о потере тех немногих друзей, которых я приобрел в Аль-Джахрах.
Дети в Аль-Джахре демонстрировали культурную депривацию бедуинского народа, проживающего в сельской местности, но они были умны и быстро усваивали информацию. Наша школа была для них единственным окном во внешний мир. Их нужно было научить основам жизни в быстро развивающемся обществе и предупредить о городском рабстве. Вместо этого я учил их английскому языку и естественным наукам. Но я использовал любую возможность для пропаганды своих политических взглядов. Ученики были восприимчивы и реагировали положительно.
Я не стала раскрывать свою связь с ANM: это было бы политическим самоубийством. Женщина-директор была бы рада применить свои полномочия. Вместо этого я вводил свой политический вирус небольшими дозами. Каждый вопрос я связывал с окружающим нас миром и, по возможности, с палестинским вопросом. Некоторые ученики внимательно слушали, другие поглаживали своих коз, овец, коров или кормили кур через.
Окна школы выходили на улицу. Их родители не были в курсе происходящего. Они считали, что учитель знает все, и никак не вмешивались в мою работу. Мир Аль-Джахра имел свои положительные стороны, он не был сплошной неприятностью, особенно для тех, кто не был настроен политически.
Наступила весна, и правительства арабских стран зашумели о том, что Израиль «ворует» арабские воды из реки Иордан. Они, якобы, провели собственные подготовительные работы по отводу реки – с опозданием на десять лет. Никаких военных попыток остановить израильтян предпринято не было. Произошло несколько мелких инцидентов на границе, и арабы начали мстить. Этот фарс продолжался около года. Израиль беспрепятственно реализовал свой проект отвода воды и присвоил себе почти все воды реки Иордан.
Тем временем достопочтенные президенты и благородные короли, не посоветовавшись с палестинским народом и не рассмотрев другие кандидатуры, назначили Ахмеда Шукайри председателем ООП.
Шукайри был их человеком. На него можно было положиться в том, что он сделает необходимые яркие заявления для успокоения палестинских масс, не провоцируя кризис и не организуя палестинцев в боевую силу. Руководство ООП навязывалось сверху и было подотчетно вышестоящим силам, а не палестинскому народу, который оно стремилось представлять. Шукайри совершал турне по арабским странам и приехал в Кувейт, чтобы мобилизовать палестинцев и привлечь их к участию в учредительном собрании для избрания палестинского парламента. В Кувейте Шукайри связался со знакомыми ему людьми – бывшими представителями высшего класса Палестины, которые теперь занимали в Кувейте должности низшего эшелона в качестве инженеров или менеджеров малых предприятий. С детьми «беженцев» – школьными учителями, квалифицированными, полуквалифицированными и рабочими – Шукайри не общался, от них ждали лишь аплодисментов по поводу «мудрых» решений арабских лидеров и резиновой печати на выборах «своего» представителя, выбранного из «лучшего» народа. Кроме того, поскольку у палестинцев в Кувейте и в других странах Персидского залива не было органичного сообщества или жизнеспособных организаций, было очень трудно точно определить общинные настроения. Такая ситуация позволяла «представлять» палестинцев некоторым корыстным, самозваным личностям.
Несмотря на все эти трудности и собственные сомнения, я вела в нашем кампусе агитацию, призывая палестинцев принять активное участие в создании отделений ООП. Но в Аль-Джахре не было создано ни одного отделения, потому что слишком много людей были настроены скептически. Я разделял этот скептицизм, но считал, что ООП лучше, чем вообще ничего, поскольку правительство Кувейта признало ее официальным представителем палестинцев и согласилось разрешить палестинцам вступать в нее при условии, что они будут оставаться вне кувейтской политической арены. Мой директор не получал никаких указаний о поощрении такого клуба, она решила, что правило о запрете на политику все еще действует, и вызвала меня в свой кабинет, чтобы попросить прекратить свою деятельность. Она утверждала, что я ливанка, у меня ливанский паспорт и я не имею никакого отношения к Палестине. Я слушала ее монолог, не перебивая. Когда она закончила, я встал: «Женщина-директор, ваши послушные, аморальные, аполитичные люди ответственны за потерю Палестины; ваши карьеристы угнетают палестинцев эффективнее, чем сионисты; ваша школа, похожая на кладбище, тормозит рост интеллекта; вы принадлежите к вражескому лагерю. Я считаю, что если мы не свергнем ваших хозяев и ваших подневольных, то арабскую родину постигнет еще большая трагедия и разрушение. Я считаю, что вы более опасны, чем признанный враг. Допустим, я всего лишь гражданин Ливана. Разве это «гражданство» освобождает меня от арабских обязательств? Стирает ли оно мою арабскую идентичность? Значит ли это, что я не арабская женщина? Принципиально, я – арабка, я – палестинка, я – ливанская арабка, которая собирается проповедовать арабское дело здесь, в вашем кампусе, и повсюду. Никакая сила, кроме смерти, не остановит меня. Действуйте так, как считаете нужным. Я не ослабею. Я не буду трусить. Я не отступлю. Всего доброго.» Я вышел и захлопнул дверь. Это было мое последнее появление в ее кабинете.
28 мая 1964 года в Иерусалиме королем Хусейном был открыт Палестинский национальный конгресс. Его триста пятьдесят делегатов представляли все слои палестинского народа, причем большинство составляли традиционалисты. Ряд видных «радикалов» был не допущен на конгресс иорданскими властями. Съезд избрал исполнительный комитет из семи человек, вновь утвердил Ахмада Шукайри на посту председателя, выпустил манифест «Национальная хартия», в котором воплотил идеологию обанкротившегося правящего класса, и избрал всевозможные многозначительные государственные комитеты для обеспечения работы аппарата грядущей «революции». ООП заняла место палестинцев в штаб-квартире Лиги арабских государств в Каире. Арабские встречи на высшем уровне продолжились осенью 1964 года. Уже через год лидеры сами перестали верить в свою ложь, хотя их информационные агенты продолжали излагать планы в пурпурной прозе и поэтических видениях.
В конце июня 1964 г. я вернулся в Ливан, что в течение последующих шести лет стало ежегодным отпуском. В Ливане я заново проложил свой путь в подполье и почувствовал облегчение после изоляции в Аль-Джахре и изнуряющей жары Кувейта. Я заметил, что в цитадели арабского националистического движения в Бейруте появились трещины. Однако эти глубокие разногласия внутри движения были заморожены во имя единства, хорошей государственной политики и личных отношений. Серьезные разногласия, касающиеся идеологии, стратегии, организации и личностей, вспыхивали снова и снова, пока через пять лет не произошел официальный раскол.
С наступлением осени я стал строить планы возвращения в Кувейт. И снова мне предстояло жить в казарме, а не с братом. Для женщины жить одной в Кувейте было просто немыслимо. В школе Шааб я узнала, что меня понизили в должности со среднего до начального уровня преподавания. На ближайшие пять лет мне предстояло преподавать во втором классе, и, таким образом, я лишалась своей подростковой аудитории и возможности использовать свой класс в качестве политической платформы. Поначалу разочарованный и раздосадованный, я быстро смирился. Я ничего не мог сделать, чтобы изменить свой статус преподавателя. Увольнение было худшей альтернативой, так как означало оказаться в куче безработных вместе со значительным числом других арабских рабочих.
Мои ученики были приятными людьми. Многие из них были иранского происхождения, их родители эмигрировали в Кувейт в поисках работы. В школе Шааба учились дети из рабочего класса, которые стремились к знаниям и охотно выполняли домашние задания. Это были неутомимые дети, которые при удобном случае могли бы обогнать верблюжат. С ними было приятно общаться, но они не были важны как политические новообращенные. Здесь у меня была возможность говорить в классе все, что угодно, не чувствуя, что за этим наблюдает Большой Брат; проблема заключалась в том, чтобы научиться общаться с семи- и восьмилетними детьми и знать, чего от них ожидать. Я решил, что лучше не ожидать от них чего-то большего, чем знание нескольких центральных палестинских вопросов, таких как Декларация Бальфура, раздел Палестины, создание сионистского Израиля. На уровне факультета не было особого напряжения, не было столкновений ни с директором, ни с другими коллегами. С 1968 года директор и значительная часть преподавателей поддерживали Фатех. Те из нас, кто поддерживал Народный фронт, без проблем сосуществовали с ними. Но несмотря на то, что атмосфера в школе располагала к диалогу и либерально-демократическим идеям, я никогда публично не раскрывал своих истинных политических пристрастий. Мне помогло и то, что я освоил азы преподавательской деятельности и таким образом избежал столкновений с властными администраторами.
По сравнению с Аль-Джахрой город Кувейт был космополитическим центром. Мы не были привязаны к деревне. По выходным я навещал брата, его жену и детей. В доме Мохаммада я поддерживал непрочный контакт с ANM, хотя движение было запрещено и крайне неорганизованно. Здесь мы были ближе к цивилизации, но в то же время далеки от суеты Бейрута с его интеллектуальными салонами и модными улицами. Люди здесь казались более спокойными, и не было никакой политической жизни, даже правого толка. Для меня это был период интеллектуальной инкубации и размышлений, но не стагнации. Было достаточно времени, чтобы учиться, думать, размышлять, планировать. Большинство моих коллег вели гедонистический образ жизни, пытаясь поднять свой моральный дух за счет демонстративного приобретения и потребления все новых и новых товаров. Некоторые отчисляли родителям изрядную часть зарплаты и вели воздержанный образ жизни. Я был политически сознательным и курящим – мне не нужны были другие развлечения.
1 января 1965 года Фатех открыл новую эру в современной палестинской истории. Этот день принято считать датой начала современной палестинской революции. Вооруженная борьба, долгое время остававшаяся разговорами в салонах и работой отдельных лиц и небольших групп, теперь перешла в практическую плоскость ежедневных вылазок на родину. Разумеется, с 1953 г. АОД ведет разведку, а с 1955 г. внедряет в оккупированную Палестину свои федаины или коммандос. Золотая» эра деятельности федаинов пришлась на середину 1950-х годов, когда федаины могли свободно перемещаться по оккупированным территориям. Хотя египетское правительство принимало участие в финансировании и подготовке коммандос, все операции проводились палестинцами, хорошо знавшими города и сельскую местность. Их вторжения оказались настолько грозными, что Израиль в 1956 г. использовал их как предлог для союза с англичанами и французами в трехстороннем вторжении в Суэц. После «урегулирования» 1957 года и вывода иностранных войск из Египта Насер запретил партизанскую деятельность, и в течение одиннадцати лет на границе с Израилем не прозвучало ни одного выстрела. Египет «управлял» Газой за щитом ООН, а арабские государства в течение последующего десятилетия выполняли роль израильских часовых, и они тоже не поощряли партизанские действия.
Осенью 1964 г. деятельность была возобновлена. ООП оказалась не панацеей, арабские лидеры постепенно отказывались от своих освободительных обещаний, отношения между ОАР и США ухудшались, и президент Джонсон грозился прекратить продажу пшеницы Египту, сирийские баасисты чувствовали себя в осаде со стороны ОАР и Ирака и поощряли действия, которые ставили Насера в неудобное положение, палестинский народ разочаровался в своих арабских собратьях. Все эти факторы привели к тому, что в рядах палестинцев появилась новая жизненная сила. Сложившаяся обстановка благоприятствовала тому, чтобы «что-то делать». Ключевой арабский лидер Насер испытывал трудности в отношениях с США, а это означало, что он будет поддерживать Сопротивление, чтобы оказать давление на Израиль и тем самым улучшить свои позиции в переговорах с Америкой. Насер, как правило, умел манипулировать властью в своих интересах. Интересно, что Насер не предвидел скорого появления Фатеха. Он, видимо, думал, что ООП будет копией движения федаинов середины 50-х годов. Новые группы, возникавшие и затмевавшие ООП, не находились под контролем Лиги арабских государств. Герои Возвращения, Мстящая молодежь и Фатех были другим поколением революционеров, автономными группами, а не прислужниками арабских режимов. Они выражали стремление к созданию независимой Палестины и утверждали право палестинцев на самоопределение.
Сначала Фатех игнорировали, затем обвиняли в том, что она является конторой ЦРУ, и даже причисляли к правому подполью «Братьев-мусульман». Чем больше преступлений приписывалось Фатех, тем больше палестинцы сплачивались вокруг него; чем больше фатехистов убивал Хусейн, тем больше палестинцев присоединялось к Фатех; чем более бюрократизированной и высокопоставленной становилась ООП, тем более привлекательной становилась вооруженная борьба. Новое движение давало искру надежды: вооруженная борьба – путь к спасению. Как палестинец, я должен был поверить в оружие как в воплощение моей человечности и моей решимости освободить себя и своих товарищей. Каждый уважающий себя палестинец должен был стать революционером.
Новости о революционной активности медленно просачивались в Кувейт либо из уст в уста, оставаясь самым эффективным средством коммуникации в арабском мире, либо через дружественные бейрутские или сирийские газеты. Иракские, египетские и иорданские газеты отводили свои места для презрительных замечаний и обвинений в адрес «правых радикалов», которые смотрели на происходящее не так, как Ареф-Хейкал-Хусейн. После прекращения в 1966 г. поставок американской пшеницы в ОАР президент Насер стал относиться к Фатех более благосклонно, особенно после того, как Хусейн заблокировал все попытки ООП организовать и разместить на территории Иордании войска Армии освобождения Палестины. По мере того как арабские лидеры отказывались от своих обещаний, данных на саммите, они начинали ссориться между собой, обвиняя друг друга в невыполнении «резолюций». Насер поддерживал Фатех потому, что разделял его цели, а не потому, что вдруг стал сторонником народных войн и вооруженной борьбы. В этом контексте Насер разделил арабский мир на прогрессистов и реакционеров, провозгласив себя лидером прогрессистов. Саудовцы с подачи Вашингтона решили пропагандировать ислам против «угрозы коммунизма», а король Фейсал стал главным сторонником «исламского пакта», призванного охватить все исламские государства и привязать их к Вашингтону. Гражданская война в Йемене завершилась осенью 1967 года после пяти лет «революции». Йеменские радикалы были принесены в жертву в Хартуме (29 августа – 1 сентября) во имя арабской солидарности и в честь финансовых дотаций Насеру и Хусейну от нефтяных королей. Пятидесятитысячный египетский контингент был выведен, а Йемен брошен на произвол консерватизма и контрреволюции.
Семнадцать лет палестинский народ провел в изгнании, питая надежды, внушаемые ему арабским руководством. В 1965 году они решили, что должны освободиться сами, а не ждать помощи от Бога. Несмотря на многочисленные недостатки и проблемы, Фатех стал занимать центральное место в нашей жизни. Но главное ее достоинство было неоспоримо: это была боевая организация в то время, когда другие только говорили о теории войны; она была создана палестинцами для того, чтобы они вступили в вооруженную борьбу. Некоторые так и сделали. Я еще не был готов.
В 1965 году мои политические интересы значительно расширились, и благодаря ковбою из Техаса Линдону Джонсону я абыл вынужден узнать много нового о Вьетнаме и Латинской Америке. Наряду с алжирцами вьетнамцы были для меня большим источником вдохновения. Маленький народ в черных пижамах сражался с самой могущественной империей в мировой истории и победил ее. По мере того как Джонсон усиливал бомбардировки, а его генералы обещали ему победу, если только на Вьетнам будет сброшено еще больше тонн бомб, я все больше злился на себя за то, что не могу ничего сделать, чтобы выразить протест или подорвать американскую дикость. Народ Вьетнама выстоял против бомбардировщиков B52, хотя его земля была разнесена в щепки и практически каждый квадратный фут стал частью американской воронки. Это был народ с несгибаемым духом, народ, чьи подвиги ставили его в ряд с богами; народ, чья великая человечность была благословением для человечества. Палестинцы должны усвоить секреты вьетнамцев: преданность делу, самопожертвование ради родины, абсолютная приверженность Революционная партия с четкой концепцией идеологии, стратегии, организации. Мы могли это сделать. Мы должны были это сделать, если не хотели остаться презренными «беженцами».
Я ненавидела американское правительство. И я возненавидела его еще больше, когда увидел Адлая Стивенсона в апреле 1965 года, защищавшего вторжение в Доминиканскую Республику. Я не могла поверить своим глазам, когда увидела, как «либеральный» герой эпохи Эйзенхауэра клеймит имена «пятидесяти семи коммунистов», входивших в повстанческую армию полковника Франсиско Каамафио. Двадцать тысяч американских солдат были направлены в Санто-Доминго для «защиты жизни и собственности американцев» – эвфемизм, который послужил предлогом для свержения революционного правительства. Я чуть не умер от смеха, когда услышал по Би-би-си, что газета Christian Science Monitor навела справки о «пятидесяти семи коммунистах» и выяснила, что большинство из них либо мертвы, либо находятся в тюрьме, либо в изгнании. Американские войска «освободили» остров, были проведены «свободные» выборы, и добрый народ «избрал» помещичье-аристократическое правительство во главе с г-ном Балагером. Все это делалось, конечно, в знак верности либерализму, новым рубежам, хорошему обществу и американской мечте.
Я понимал, что прямое вторжение во Вьетнам и Доминиканскую Республику было прелюдией к возвращению эры дипломатии канонерок, которая вскоре распространится и на Ближний Восток. Я не могла предсказать, когда Соединенные Штаты или их местная власть сделают шаг в нашем регионе. Казалось, что США повсюду переходят в наступление, в то время как советское руководство проповедует сосуществование и пытается применить разрядку. От Бразилии до Вьетнама, от Доминиканской Республики до Алжира, от Мали до Индонезии, от Боливии до Греции американские флоты, ВВС и разведывательные сети подрывали достижения послевоенного периода и останавливали ход истории. 1960-е годы действительно были десятилетием Америки. 1970-е годы станут десятилетием ее демонтажа и полного уничтожения.
1966 год стал для меня годом личного траура. Отец умер после четырехлетней болезни, и я глубоко ощутила потерю его мягкого присутствия. Той осенью почти все учителя в школе были одеты в черное в связи с семейными потерями. Все мы были несчастны, и к моему личному несчастью добавилось то, что кувейтское правительство выслало из страны моего брата Мохаммада за политическую деятельность, а Израиль начал новую провокационную политику «массированного возмездия».
Сионисты знали о слабости Насера и решили проверить волю арабов, используя рейды Фатех на оккупированной территории как предлог для нападения на Иорданию. В ноябре израильтяне начали убийственный и карательный штурм Эс-Саму. Весь город был разрушен, десятки жителей убиты и ранены. Военная реакция арабских стран была нулевой. Арабское объединенное командование оказалось мертвой буквой. Арабы лишь обратились в ООН и добились очередного порицания Израиля с одобрения Америки. Через несколько месяцев, в апреле 1967 г., «союз» Сирии с Насером также подвергся испытанию. 7 апреля израильтяне сбили сирийские истребители, а египетские МИГи смотрели на это, сложив крылья. На этом дерзкие израильтяне не остановились. Они знали больше, чем мы. В мае они бросили вызов Насеру, и тот попался в их ловушку. За одну июньскую неделю египетская армия была уничтожена, ее бронетехника превращена в металлолом, ее «превосходство» на Востоке было разрушено. Все иллюзии арабских националистов были разрушены за два часа пятьдесят минут – время, которое потребовалось израильской авиации, чтобы 5 июня 1967 г. разгромить египетские ВВС на земле. Закончилась целая эпоха, социальный класс по глупости не смог защитить арабские интересы, арабские солдаты потеряли моральный авторитет. Насеризм, если не Насер, был мертв.
Ожидая победы арабов, я отказывалась верить в такой исход. Я поверила, когда 9 июня 1967 г. Насер предложил уйти в отставку. Я очнулась от своего сна. Я разбила свой радиоприемник и погрузилась в длительное молчание. Весь мой мир рухнул. Казалось, каждый араб стал рабом. Заказы на поездки, которые я сделала, чтобы вернуться в Палестину и отпраздновать возвращение Родины, были отменены. У меня не было никакого желания ехать в Бейрут. В течение месяца я находилась в состоянии шока, потом решила поехать в Ливан, чтобы разобраться в происходящем. Мой брат Валид ввел меня в курс последних событий в АОД. Осенью возник Народный фронт освобождения Палестины.
Вот краткое изложение событий, произошедших весной 1967 года:
12 мая 1967 г. премьер Эшколь и его генералы пригрозили походом на Дамаск для свержения «горячих голов» баасистов (правящая социал-демократическая партия Сирии). 14 мая советская и египетская разведки сообщили о скоплении израильских войск на границах Сирии. Генерал Амер предложил нанести превентивный удар в день девятнадцатой годовщины образования Израиля. Насер наложил на него вето. 17 мая Насер приказал вывести чрезвычайные силы ООН. Они были выведены в течение двух дней. 18–19 мая Насер провел парад своих одетых в боевую форму войск перед посольствами западных стран в Каире, направляясь к Синаю. 22 мая, через одиннадцать лет после Суэцкой войны, Насер вновь занял Шарм-эш-Шейх и объявил блокаду израильского судоходства. Насер решал все вопросы. Он смел всех врагов. Я был в восторге, наблюдая за тем, как израильтяне мешкали, находясь, по-видимому, в состоянии растерянности и нерешительности. 26 мая послы двух сверхдержав – советской и американской – посетили Насера, заверив его, что если он не начнет стрелять, то израильтяне не начнут. Под эгидой США приморские страны шумели и строили планы. Но они не двигались с места. Казалось, что Насер прочно сидит в седле. Хусейн поспешил в Каир, чтобы выразить почтение и подписать союз с Насером, надеясь нажиться на военных трофеях. Насер созвал прессу всего мира и в одной из своих последних речей обратился к Израилю: «Аланн Васахлан, добро пожаловать, мы готовы, приходите и сражайтесь!» 2 июня 1967 года, за три дня до нападения израильтян, «друзья» сообщили Насеру, что израильтяне собираются напасть утром 5 июня. Все мы думали, что поход на Хайфу и Тель-Авив – дело максимум нескольких недель. Как оказалось, поход на Суэц был шестидневным. При этом израильтяне нанесли первый удар, а «орлы» ОАР так и не поднялись в воздух; авиация была превращена в руины, так как летчики праздновали день рождения дочери адмирала, хотя тревога была объявлена уже три дня. 5, 6 и 7 июня радио Каира и пресса сообщали о сбитых сотнях израильских самолетов, захвате городов и победе арабов! Мы приветствовали арабскую победу! Восьмого июня воцарилась тишина. Мы сразу поняли, что что-то не так. В ООН ОАР приняла «приказ о прекращении огня», а девятого июня Насер ушел в отставку. ОАР капитулировало, ситуация изменилась в пользу Израиля. Мечта закончилась.
В то время как главные действующие лица передавали сигналы войны из Каира, Тель-Авива и других столиц, мы в Кувейте проводили демонстрации в поддержку арабского единства и единого командования. Я и другие, имевшие некоторую медсестринскую подготовку, предложили поехать на фронт. Нам отказали. Те из нас, кто курил западные сигареты, вдруг бросили их. В мае город Кувейт по-настоящему ощутил короткую весну арабской нации. Мы были потрясены собственными иллюзиями, когда узнали, что даже маленький Кувейт отправляет войска на защиту арабских валов и участвует в битве за судьбу. 5 июня в Кувейте была проведена репетиция дня расплаты, все преподаватели отправились в больницы сдавать кровь. Целый месяц я по часам слушал новости, и вот настал последний час: победа или поражение? Это было поражение, причем в масштабах гораздо более катастрофических, чем израильтяне могли себе представить. Насер ушел в отставку: народ вернул его к власти; он прожил еще три года.
Лето 1967 года прошло без особых событий. Все надежды угасли. Мало что или совсем ничего не происходило, чтобы восстановить мою уверенность. Я вернулся в Кувейт вместе со своими коллегами. Те, чьи семьи находились на Западном берегу, вернулись с ужасающими историями. Эти рассказы оказали сильное влияние на каждого из нас. Подробности о зверствах сионистов были многочисленны. Были и обычные истории об изнасилованиях, поджогах, кражах. Были и душераздирающие рассказы о людях, расстрелянных с воздуха, сгоревших заживо или оставшихся в живых со шрамами на всем теле. Была история о матери, которая плакала, чтобы смочить язык своего умирающего младенца. Чем больше историй я слышал, тем сильнее кристаллизовалась моя ненависть. Я встретила женщину из Калкалии, которая рассказала мне о том, как был сровнен с землей этот приграничный город и как были разрушены другие арабские города. Я внимательно слушала все рассказы. Пережитое потрясло меня. Теперь ничто не могло отомстить за честь арабов или освободить оккупированные территории; все дипломатические ходы и маневры, встречи на высшем уровне и контрсаммиты, красноречивые речи не имели ни малейшего значения. Вся работа, которую я проводила для Красного Полумесяца, все средства, которые я вносила и собирала, казались ничтожными. 22 ноября Совет Безопасности ООН с одобрения арабских стран освятил окончательный захват Израилем моего дома в Палестине. ООН предоставила Израилю право на использование международных водных путей и право на признание с «безопасными и признанными границами» в обмен на решение «проблемы беженцев» и отход к границам, установленным 4 июня. Израиль настаивал на полной капитуляции арабов.
К моему отчаянию добавилось то, что 9 октября Че Гевара, мой герой, был убит обученными ЦРУ боливийскими рейнджерами. Июньская война разрушила мое существование, обнажила мою сущность. Убийство Гевары укололо мою совесть. Это был аргентинский радикал, который сражался рядом с Фиделем Кастро на Кубе и помог революции прийти к власти 1 января 1959 года. В последующие восемь лет его авторитет приобрел международные масштабы. Его личность почти не уступала личности Фиделя. Че пожертвовал своей личной карьерой в качестве министра промышленности, когда его взгляды и взгляды Фиделя вступили в противоречие. Вместо того чтобы делать свои разногласия с Фиделем достоянием общественности и подрывать революцию на Кубе, он решил искать новую родину для революционных действий. Он совершил поездку по Африканскому континенту, подружился с Бен Беллой из Алжира, работал в Конго против сепаратистской банды Тшомбе и ее европейских наемников. Советское влияние позволило ему покинуть Конго. Наконец, с ядром из шестнадцати партизан он отправился в Боливию, где в течение одиннадцати месяцев боролся за создание революционной базы и свержение диктатуры Барриентоса. Негостеприимная местность, отсутствие отклика со стороны крестьян, противодействие американских рейнджеров – все это обрекало их на неудачу. Тем не менее Че осмелился выступить против Америки. Наградой ему стало убийство 9 октября не капитана Прадо и полковника Сельнича, как считал весь мир, а Линдона Бейнса Джонсона и Хьюберта Горацио Хамфри. На мой взгляд, мученическая смерть Че может быть оправдана его ценностью для мировой революции: его жизнь была формой вечного обновления, его поведение было образцовым, его самоотдача была тотальной – качества, которые революционное движение должно было впитать. Его «авантюризм и романтизм» – необходимое напоминание о непобедимой силе человеческого духа в мире, где страх перед Америкой калечит миллионы, деактивирует сверхдержавы и парализует исповедующих революцию. Че жил героически и умер героически. А я, «революционная» женщина, спокойно жила в далеком Кувейте, когда моему народу нужны были революционеры и герои такого уровня, как Че. Я решила, что должна присоединиться к революции.