Но мне приходилось и приходится постоянно встречаться с фактом, который кажется чрезвычайно знаменательным и относительно которого приходится недоумевать. Я только что упомянул о науках гуманитарных, к которым принадлежит и сравнительная история литературы, давшая тему к предложенным вам чтениям. К наукам гуманитарным в кругу научных исследований присоединяются науки математические и науки естественноисторические. И вот, когда просто человек образованный, не ученый, видит какую-нибудь совершенно ему недоступную работу по высшей математике, заглавие которой читающему совершенно непонятно, он считает естественным и необходимым, что такая работа существует, верит как бы на слово ученому, что эту работу необходимо было сделать, эту книгу необходимо было написать. У него не возникает никаких сомнений насчет целесообразности специальной работы. Очевидно, недоступность высшей математики для неподготовленного спасает ее от подозрения, в излишней «ненужной» специализации.
Более сложным делается вопрос, когда дело касается наук естественноисторических, хотя и тут мы чувствуем, что наука, более близко связанная с математикой, как физика, химия, минералогия, опять вызывает менее сомнений, науки же биологические, немного более доступные, хотя бы только по видимости, людям, не имеющим соответствующей подготовки, уже вызывают иное к себе отношение: мы слышим, например, часто недоуменные замечания особенно по адресу энтомологии:
– На что нужны эти исследования левой лапки мухи? Кому нужно знать об усиках таракана?
Но все эти сомнения ничто перед теми уже не сомнениями, а твердой уверенностью, что науки гуманитарные, суждение о которых представляется возможным каждому, полны ненужного хлама: с чувством глубочайшего презрения, как образец педантичной бессмыслицы цитируется какая-нибудь книга об употреблении той или другой частицы по-латыни или по-гречески. И говорящий убежден, что он изрекает непреложную истину, и очень удивится, если ему покажут, что его пример свидетельствует лишь об ограниченности его знаний и потому и о шаткости, и малой обоснованности утверждений, в корне которых лежит столь значительное невежество.
Мы, восточники, из представителей наук гуманитарных являемся при этом в особенно безнадежном положении: узнав, например, что перед ним восточник, собеседник с некоторым еще любопытством спрашивает:
– А, значит, вы знаете китайский?
– Нет.
– Значит, арабский?
– Очень мало.
На лице вашего собеседника явное недоумение:
– Но чем же вы, собственно, занимаетесь?
– Я санскритист.
– Неужели вам не надоедает такая узкая специальность?
А когда вы еще укажете, что и в этой узкой специальности вы имеете право считать себя по-настоящему специалистом лишь небольшого уголка, то вы чувствуете, что ваш собеседник совершенно перестает вас понимать.
Мы имеем здесь дело с любопытным, но вполне понятным явлением: неспециалисту кажется, что он понимает или знает то, о чем говорит; ему это не могло, безусловно, казаться в математике, потому что там вместо общедоступных слов непонятные неспециалисту формулы, а слова ему как будто знакомы и понятны, и вот на основании их он судит. Но это только как будто; для того чтобы судить, и здесь нужно, как и в математике, знать, ибо под знакомыми будто бы словами скрывается сложный смысл, разобраться в котором можно лишь путем долгой, самостоятельной работы. Это простая истина, но ее надо понять и усвоить, чтобы не терять времени на праздные и, в сущности, весьма вредные кривотолки.
Подвожу итог: ученый обязан сделать все от него зависящее, чтобы объяснить смысл и значение своей научной работы тем, кто пожелает это знать, и, к сожалению, ученые часто этого не только не делают, но не хотят делать, считая такие объяснения ненужными. Это их нежелание вредно отзывается на положении науки, побуждая людей, к тому не подготовленных, разбираться самостоятельно в том, в чем без руководства и знания они не могут разобраться, как и в математической формуле.
Следствием и являются необоснованные и тем более решительные суждения о бесполезности специальных работ, о необходимости для наук разрабатывать, во всяком случае в первую голову, те вопросы, решения которых всем нужны, дабы не терять драгоценные силы и время на ненужные мелочи. Тут и надлежит указать, что науки гуманитарные, кажущиеся общедоступными, потому что в них нет видимых формул, как в математике, также, по существу, полны таких формул, которые доступны лишь тем, кто на них потратит долгие годы упорного труда.
Позвольте кончить ссылкою на пример даже такого гениального человека, как Лев Николаевич Толстой, который, желая по поводу Евангелия опровергнуть толкования специалистами некоторых текстов, торжествуя, ссылается как на авторитет в споре на словарь:
– Раскрываю «Словарь» и нахожу!..
И даже этот гениальный человек не вдумался при этом в то, что такое словарь и как он составляется, что, говоря так, он делает непростительное с научной точки зрения смешение источника и пособия.
Да, надо сделать все зависящее от науки, чтобы она была близка к жизни, ибо, конечно, наука для жизни; надо сделать все возможное для того, чтобы науку, ее цели и пути ее достижений понимало как можно большее число людей, но нельзя никогда забывать, что наука не есть легкая книга для чтения, которую поймет всякий, кто только захочет. Одного желания здесь мало, здесь нужен труд, долгий, упорный, самостоятельный научный труд, и его никогда и ни в чем не может заменить популяризация: по самому существу своему наука не общедоступна, в полной мере понимание ее достижимо лишь для тех, кто согласен отдать ей свой труд и свою жизнь.