еребром) за пуд, а продавали около 1 руб. серебром. Доставка грушины в Москву давала чумаку по меньшей мере 40 руб. заработка, а в случае обратной доставки московского купеческого товара, например в Ромны на ярмарку, заработок чумака превышал сотню рублей.
Валка оберегала личность и имущество чумака; чумаки были соединены узами товарищества. Однажды какой-то пан просил в Москве Сичкаря продать ему воз и пару волов, и Сичкарь согласился; но товарищи чумаки не позволили ему продать волов. В другой раз на ночлеге было украдено два вола у Перекрестова, имевшего в валке 12 паровиц при наймитах. Члены валки по возвращении в Боромлю сложились по два рубля с воза и уплатили Перекрестову деньги за пропавших волов.
Странствование по степям развивало в чумаках поэтическое творчество и содействовало возникновению фантастических рассказов. Люди впечатлительные, расположенные к вере в чудесное, чуяли в новороссийских пустынях присутствие высших таинственных существ. Старик-чумак ныне охотно рассказывает современной маловерной молодежи, какие чудные звуки слышались ему в новороссийских степях и какие странные образы являлись иногда перед его очами. Так, один добродушный старик совершенно серьезно, с примесью увлекательной таинственности, рассказывал нам, как однажды, когда он шел в Крым, в вечернее время из степного озерка вынырнули два древних водяных деда и, не выдержав людского взгляда, снова погрузились в прохладную озерную глубь.
Боромлянские чумаки — люди зажиточные и рассудительные. Как люди бывалые, многое видевшие и многое испытавшие, они пользуются среди односельцев уважением. И действительно, чумаки «багато бачили, багато знають». Торговые занятия сталкивали их с людьми разных сословий, состояний и национальностей и приводили их в разные города. Чумачество познакомило их со старинными запорожскими шляхами, с бескрайними новороссийскими степями. Суровая, полная тревоги и труда жизнь чумака придала очертаниям его лица силу и мужественность, закалила его характер относительно настойчивости, внесла в его миросозерцание элементы независимости и практичности, не исключающие природной малороссу мягкости и поэтичности. И в смысле нравственном, и в смысле общественном вымирающий украинский торговец-чумак, сколько можно судить по боромлянским могиканам чумачества, не имеет ничего общего с нарождающимся новым торговцем деруновского и разуваевского типа. Имя чумака сходит со сцены действительной жизни и переходит в историю и предание чистым, без укора, без темных пятен. Чумак не отделялся в духовно-нравственном отношении от своих односельцев, жил с ними одною жизнью, помогал им в нужде от своего честно и трудолюбиво накопленного достатка, например выручал односельца и земляка из беды в тяжелую годину неурожайного года, в случае истребительного пожара, в случае несвоевременной уплаты податей.
Чумаки на привале. Художник И.К. Айвазовский
И в Боромле, и повсеместно в Малороссии чумачество исчезло, по объяснению самих крестьян, вследствие увеличения акциза на соль и в особенности — вследствие проведения железных дорог. В Боромле в настоящее время преемниками чумаков являются «хурщики», т. е. извозчики, которые имеют дело исключительно с ближайшими к Боромле сахарными заводами и с отстоящей в пяти верстах от Боромли железнодорожной станцией, куда возят муку, каменный уголь и проч.
Деревенские вершины (Из личных наблюдений)
Крестьянство представляет более или менее однообразную массу, в одних местах — зажиточную, благодаря лучшей почве, лучшим урожаям, развитию кустарных промыслов, близости заводов, в других — нищенски бедную. Из этой массы выделяются в виде жирных пузырей разные «богатыри», «жупаныки», «дукачи» — люди большею частью энергичные и умные, дельцы, ловкачи. Над деревенской голью, над мужиками-середовиками, над жупаныками и дукачами стоит сельская интеллигенция — светильник, едва мерцающий в непроглядных потемках народной жизни. В некоторых селах выделяются еще очень влиятельные знахари, прекрасно знающие условия народной жизни, помогающие крестьянину в трудные моменты его жизни лечебными травами, массажем, успокоительными нашептываниями, добрым советом, иногда — люди опасные и зловредные.
Жупаныки и дукачи. Крестьянские богатыри, жупаныки, дукачи не составляют определенного класса населения. Они не успели еще сформироваться в целую сословную единицу, вполне обособиться от голи. Все это — мужики, несмотря на картузы, сюртуки, карманные часы, почти исключительно мужики, только пренебрегающие большею частью черной работой, которая возлагается на работников, на взрослых сыновей или зятьев.
В речи, пище, одежде сельских богатеев обнаруживается уже значительное разнообразие, много разных новшеств, заимствований, что и служит для них внешним отличием от мужиков-середняков и голи, которая посильно тянется за богатырями и старается во всем подражать им. Отношение к школе, к грамоте — субъективное, в зависимости от умственного и нравственного склада, но в общем — благоприятное. В малорусских больших селах обнаруживается общее стремление учить детей, и только отдаленность школы или крайняя нужда удерживают родителей от посылки детей в школу. Трогательно видеть, как крестьянки-матери стараются солгать в показании возраста детей, лишь бы всунуть их еще малолетними в школу. Голь в этом отношении нимало не уступает дукачам и настойчиво стучится в двери школы.
Кулаки, дукачи выглядывают часто большими богомолами. Они ходят в церковь во все праздничные и воскресные дни, принимают деятельное участие в церковных процессиях, вообще разыгрывают видную роль в области показного благочестия. Встречаются большие лицемеры, Иудушки, медоточивые в речах, с очами, долу опущенными, с ногами, тихо ступающими, по древнерусскому шаблону внешнего благочестия, и лютые грабители в жизни, жесткие и бессердечные в сношениях с сельской беднотой. Один из таковых, лет 60, очень представительной наружности, бойкий грамотей, составивший множество кляузных прошений в разные судебные учреждения, устроил свое благосостояние таким образом. В конце села продавалось около пяти десятин чистого сенокоса. Наш делец склонил своих уличан купить эту землю для общественного выгона. Земля хорошая, сподручная, продавалась недорого; уличане охотно согласились, собрали по 5, 6, 10 руб. со двора и послали инициатора как человека грамотного и толкового в ближайший город для заключения купчей. Он и совершил купчую… на свое имя и потом выплачивал односельчанам по полтиннику, рублю — кто был позубастее и настойчиво требовал. На новом месте ловкач поставил «подвирье», разбил огород, с трех сторон обсадил сенокос вербами — самым доходным деревом в малорусском крестьянском хозяйстве по низменным местам. Другой жупанык, из торгашей, благообразный старичок лет 70, настоящий Сахар Медович, скупивший по кускам много полевых земель и сенокосов, убил своего единственного сына, шествуя по пути наживы: парень что-то не так свесил, должно быть, не умел обвесить, передал свое, и добродетельный папенька сунул его под бок гирькой; юноша через несколько дней умер. Эти добродетельные жупаныки и дукачи — еще воспитанники «доброго старого времени», наторевшие в грамоте до земской школы.
Крестьяне за столом у своей избы. XIX в.
Что в особенности печально — это полное равнодушие богатых мужиков к прогрессу, какому бы то ни было: местному, краевому, общерусскому, общечеловеческому. Идея альтруизма совершенно чужда этим людям. Живут они исключительно интересами своего желудка, для себя, отчасти для своей семьи, по пословице «моя хата с краю — ничего другого не знаю», по теории «apres nous le deluge». Как коршуны, они рвут без оглядки и без остатка, рвут с земли и с людей с одинаковым спокойствием хищника. Недавно г. Иванов в статье «Современная деревня», напечатанной в одном из журналов и перепечатанной в «Харьковском сборнике» 1893 г., отметил такую поразительную и глубоко печальную черту: «Богатство (в селах) в настоящее время теряет свой филантропический атрибут. Зажиточные считали прежде своею нравственной обязанностью помогать бедным. Разные были виды помощи. Бедные, видя, что у богатых есть какое-нибудь дело, приходили, работали и уходили. За это им присылали двойное вознаграждение. При свячении пасок около церкви оставлялось принесенное. Миски и рушники (полотенца, на которых ставили пасхи) поступали в церковь, а пасхи и съестное раздавали бедным.
На другие праздники зажиточные пекли хлеб и раздавали его или разносили. В известные дни разносили по „призьбам“ зерно в мешках и незаметно уходили. В поле оставляли для прохожего хлеб недокошенным, чаще скошенным, но не сгромаженным, иногда уже сложенным в копны с вехами, чтобы отличить их от хозяйских. Этот хлеб назывался „пайками для бедных“. И немало было лиц, которые на вопрос: „У тебе свий хлиб?“ — отвечали: „Ни, пайковый“. В настоящее время, — по словам г. Иванова, который в положении члена-секретаря Харьковского губернского статистического комитета располагает точными сведениями, — представители богатства стали глухи к народным нуждам. Гордые сознанием своей силы („есть рубль — есть и ум, а два рубля — и два ума“), они заменяют прежнюю филантропию вмешательством во все случаи нужды в целях личной наживы».
Сельские богатыри презирают всякое дело, если в нем заинтересована голь, масса, «общество». Перед двором дукача при дождях образуется «багно», «грязюка». У дукача есть лошади, и он легко мог бы засыпать лужу; есть деньги, и он легко мог бы уплатить грабарю 30 коп. за каких-нибудь десять сажен канавы-аршинки; но дукач и пальцем не шевельнет, считая свою лужу общественным достоянием. «Чортовы люде — не загатят», — говорит дукач. «Чортов богач — и не подсыпе», — говорят по его адресу мужики-односельчане, и все болтаются в грязи, с ругательствами и проклятиями, пока волостное начальство уже перед самой «возовыцей» (перевозкой копен с поля) не распорядится привезти из лесу «ломачья» (хворосту) и засыпать уличные лужи, ямы и рытвины.