Как трудно подойти к этой надутой и подозрительной среде, как трудно пробудить в ней ум и чувство, можно видеть на следующем примере. Лет пять назад в одном богатом промысловом селении (Харьковской губ.) местный землевладелец задумал устроить церковное братство. Почва казалась благоприятной: в селе несколько священников, несколько учителей, много богатых купцов и зажиточных мужиков; в старину здесь, должно быть, было церковное братство, т. к. от него сохранился добрый остаток — крестьянский приют для нищих, так называемый «шпиталь». Составлен был проект устава; введены туда школа и богадельня; членский взнос ограничен одним рублем в год (далее шли церковная кружка и доброхотные пожертвования). Нужно было собрать подписи. Обратились сначала к одному священнику — человеку бескорыстному и добродушному, пользующемуся в селе уважением, и к одному наиболее, так сказать, популярному местному учителю. Священник все одобрил, но отказался хлопотать по этому делу, чтобы другие священники не заподозрили его в желании отвлечь от них прихожан; а учитель — тот даже обиделся и в письме к инициатору заявил, что он слишком занят, что он предоставляет жертвы тем, кто богаче его. Понятно, что на этом дело и остановилось.
Приезд учительницы. Художник А.С. Степанов
Жизнь по берлогам, отсутствие интереса к окружающей обстановке, к внешнему миру сказываются во многих и многих мелочах, совокупность которых производит удручающее впечатление. Отметим, например, одно обстоятельство, замеченное в среднеучебных заведениях. Дети городских обывателей лучше подготовлены, живее, бойчее, восприимчивее, чем дети сельской интеллигенции, которые, по крайней мере на первое время, выглядывают буками, подозрительны, недоверчивы, иногда угрюмые и тупые.
Еще один характерный факт, подтвержденный, так сказать, фактическими, документальными данными. Харьковский губернский статистический комитет задумал сделать разностороннее описание Харьковской губ. С этой целью священникам и учителям были разосланы руководящие программы, составленные местными профессорами, программки краткие, простые и ясные по этнографии, археологии, фонетике, обычному праву. Высшие местные административные власти содействовали рассылке программ. Прошло два-три года, и в статистический комитет поступило много материала; но что же оказывается при этом? Огромное большинство записей поступило лишь из двух уездов, «благодаря просвещенному содействию гг. инспекторов народных училищ», как заявил член-секретарь Харьковского статистического комитета в предисловии к «Харьковскому сборнику» 1893 г.; именно, из Старобельского у. поступило 39 описаний, Купянского — 26, Изюмского — 18, и затем следует резкое падение: Валковского — 4, Богодуховского — 4, Волчанского — 3, Змиевского, Харьковского и Ахтырского — по одному, а из Сумского у. — ни одного. Выходит, что на это живое дело сельская интеллигенция посмотрела как на отбывание служебной повинности, и где начальство ходило со спичками — там и горел этот «светильник», а где «просвещенного содействия» не было, там никто и не думал отзываться на приглашение. Печально!
Как вывести сельскую интеллигенцию из узкого себялюбия, обособленности и замкнутости на широкий путь общей коллективной деятельности, привести ее к живому сознанию идеи общего блага и деятельности в этом направлении? Вопрос открытый. Пусть на него отвечает всякий, кто может, кто знает, кто жил и других будил к жизни. Общими советами тут ничего не поделаешь. Желательно, чтобы сельская интеллигенция на первое время сплотилась хотя бы на элементарной потребности в развлечении, в устроении домашних спектаклей, литературных и музыкальных вечеров, с допущением даже карт по старой к ним привычке; после такого общего знакомства в гостиной за чайным столом, может быть, оказалось бы возможным сплочение на почве сначала благотворения, затем просвещения и, наконец, живого общения по литературным, научным и общественным вопросам с городской интеллигенцией, с привлечением в круговорот умственной жизни жупаныков, дукачей и даже мужиков-середняков.
О мужицком франтовстве (По поводу одной газетной статьи)
На днях объявился новый публицист, который смело за полной подписью предрек нашему отечеству великие опасности от — risum teneatis![32] — распространения в простом народе калош и зонтиков. В села, оказывается, стали проникать резиновые калоши. Мало того. Грациозный дамский зонтик появился в таких руках, которые летом знаются с серпом. Наш публицист в отчаянии. Человек, должно быть, очень молодой или очень старый, во всяком случае, патриот пламенный и откровенный, наш публицист объехал несколько деревень, лично убедился в появлении в селах зонтиков и калош и, не теряя дорогого времени, решился предостеречь своих соотечественников от угрожающей им опасности. «Франтовство — общественный недуг» — таково общее положение нового публициста, а затем следуют такие рассуждения высокого стиля. «Успехи смущающего меня общественного недуга наблюдаются в последнее время, может быть, к величайшему нашему несчастию (!), в народе, куда зараза (!) не смела до сих пор проникнуть… Сельское население — землеробы (?!) — довольствовалось до сих пор такой одеждой, которая удовлетворяет требованиям прочности и дешевизны. Для этого вполне достаточно было (??) самодельных свит, сорочек и штанов из домашнего холста или сукна, стоивших очень мало и служивших много». Теперь деревня «охвачена манией франтовства»… «Даже зонтики встречаются теперь в деревне». Далее автор доказывает, что зонтики — не «пустяки», и в заключение своего спасительного патриотического подвига объясняет, что, во-первых, «подражание в народе дурному примеру (это зонтики — дурной пример!) высших слоев причиняет крестьянам прямой материальный ущерб», и, во-вторых, «в моральном отношении подобное франтовство (о ужасные зонтики!) чрезвычайно вредно, потому что оно может послужить исходным пунктом той дороги, которая ведет к гибели»… Однако любопытно было бы узнать, из какого «исходного пункта» и какой «дорогой» автор дошел до такой колоссальной чепухи. У автора, очевидно, две логики и две совести: одна — для самоделковых холстинных «землеробов», другая — для остального человечества. Зонтик, предохраняющий от зноя и дождя, усвоенный достаточными людьми всех сословий, считающийся простой житейской необходимостью, тот зонтик, который в ходу у каждого китайского и японского мужика, те калоши, без которых наш публицист не выходит в мало-мальски сырую погоду, — все это для русского крестьянина признается вредной и опасной роскошью, франтовством и даже «недугом», смущающим своеобразный патриотизм провинциального публициста. Курьезно и печально! Нужно радоваться, что калоши и зонтики появились в селе: они указывают на подъем материального благосостояния, на рост и расширение внешней культуры, которая если не всегда совпадает, то часто предшествует умственной и нравственной культуре. Сначала — какая-нибудь городская ленточка или кусочек цветного мыла, затем — зонтик и калоши, а вместе с зонтиком — некоторая манерность и претенциозность, смешные с горделивой панской точки зрения, но не смешные с точки зрения людей, понимающих, что так начинается всякое массовое культурное движение. Так начинали и наши полукультурные предки при Петре Великом. Течение, правда, бывает иногда несколько мутное, но оно неизбежно с течением времени очищается. Неужели деревенским парням отказывать в калошах до тех пор, когда будут замощены деревенские улицы, а для ношения зонтиков деревенскими красавицами установить имущественный ценз? И что за роскошь — зонтик? Матери настоящих деревенских франтих носили на шее большие золотые дукаты — франтовство более дорогое, а то зонтик, грошовый зонтик — и печатные обличения с жалобами на расшатанность сельских нравов!
Нас могут остановить ссылками на довольно многочисленные в нашей литературе персонажи, в которых осмеивается и осуждается сельское франтовство. Особенно достается сельским франтам у Квитки. Но тут слишком много литературной раскраски и преувеличения. Квитка, Гоголь и многие другие предполагали возможным органическое развитие народной культуры в традиционных рамках.
Группа крестьян в праздничных нарядах. Начало XX в.
Предполагалось, что простой народ может и должен развиваться при сохранении прадедовских обычаев и прадедовского костюма. Милая идиллия! Как она теперь изорвана всем ходом современной культуры. С каждым днем ей наносятся все новые и новые изъяны, наносятся стихийно, роковым образом, неизбежно и неотвратимо. Стоит ли цепляться за несомненные и в большинстве печальные обрывки умирающей старины, охранять чоботы и запаски, осуждать сельские калоши, потому что они вязнут в грязи, или осуждать сельские зонтики, потому что их носят барышни, еще на днях щеголявшие в плахтах? Не лучше ли пойти навстречу новому движению и позаботиться, чтобы в село шла не фабричная заваль, а предметы доброкачественные, и чтобы удовлетворить новым запросам села не одними калошами, но и в более высоких сферах духовно-нравственных требований.
Высказывается сожаление, что село стало одеваться всецело в фабричные изделия и забросило все самоделковое, будто бы очень дешевое и удобное. Нужно думать, что наш мужик, подбирающий всякий гвоздь, выбирает для себя то, что находит достаточно дешевым и удобным. Ныне фабричные изделия стали дешевле, и если не прочнее, то гораздо красивее самодельных кустарных. В то время, когда полудикие текинцы и хивинцы начинают одеваться в русские фабрикаты, у нас находятся публицисты, желающие оставить русских крестьян на их горемычной самодельщине, и это во имя какой-то морали, понимаемой весьма смутно. С упадком овцеводства, с вздорожанием шерсти для крестьянских женщин выгоднее покупать фабричные изделия, чем изготовлять их собственными руками. К тому же труд теперь стал значительно выше цениться, чем ценился он и в самоделковое крепостное время.
Итак, не следует особенно смущаться сельским щегольством и метать в него обличительные громы. Щегольство до некоторой степени поднимает чувство личного достоинства и самоуважения, вносит свежую струю в однообразную сельскую жизнь и служит стимулом для труда и соревнования. Пусть на первое время люди выдвигаются хотя бы по сапогам, хорошо вычищенным от собственноручного усердия; пусть франтят в калошах и с зонтиками; вскоре понадобятся новые более высокие мотивы для соревнования и честолюбия — мотивы умственного и нравственного превосходства, и эти мотивы уже выступают в возрастающем спр