.
Из этнографической экскурсии 1901 г. по Ахтырскому уезду Харьковской губернии
Предисловие
По поручению предварительного комитета 12-го Археологического съезда я предпринял несколько поездок по Ахтырскому у. с целью собрать материалы для этнографической выставки.
Этнография — область широкая. Все формы народной и общественной жизни заслуживают внимания и изучения; но т. к. для всеобщего широкого обхвата нужны большое время и большие средства, то волей-неволей приходится делать выбор. Принимая во внимание господствующий археологический интерес, я выискивал преимущественно такие местности, где рассчитывал найти наиболее остатков бытовой старины и такие предметы, которые вышли или выходят из народного употребления. Одновременно я стремился представить данные современного народного быта, чтобы старое и новое шли рядом и одно другое взаимно поясняло. В таком направлении составлено несколько сравнительных параллельных коллекций.
Мои материалы <в этой части очерков народного быта. — Ред.> распадаются на предметы и наблюдения. Первые, собранные для этнографической выставки, будут представлены с объяснениями в предварительный комитет. Вторые относятся к социально-экономическим явлениям народного быта и не могут быть экспонированы, т. к. в большинстве представляют путевые заметки по личным наблюдениям без претензий на полноту содержания или непогрешимость в истолковании явлений народной жизни. Предварительно я должен выразить чувство искренней благодарности лицам, которые помогали мне в собрании этнографических материалов. Таких лиц было много: земские врачи, священники, учительницы. Везде я находил милых, ласковых и отзывчивых людей, которые оказывали мне гостеприимство, брали на себя поручения и заказы. Без их просвещенного содействия я во многих случаях оказался бы в беспомощном положении. Народу нет ни малейшего дела ни до археологии, ни до этнографии. Все идет у него своим чередом; все течет в свое время, своей обычной колеей. Заберется, положим, заезжий этнограф в село: никого он не знает, и его никто не знает. В таких случаях личное участие и посредничество отдельных лиц из местных жителей получают большое значение и большую цену. С их помощью, при их содействии можно проникнуть в глубь народной жизни, разыскать сведущих людей из крестьян, опросить, сделать заказы. Как ни бедны наши провинциальные захолустья интеллигентными людьми, но, к счастью, такие есть; встречаются они во всех сословиях, в разных служебных и общественных положениях, и личное знакомство с ними часто бывает весьма поучительным в смысле ознакомления с людьми и краем.
Отношение крестьян к этнографическим разысканиям исполнено подозрений и недоразумений. В интересах дела необходимо соблюдать с ними большую осторожность и осмотрительность. В сущности, крестьяне правы в тех случаях, когда высказывают нерасположение к вторжению посторонних лиц в их бытовую обстановку. При некоторых условиях изучения, например при фотографировании двора, жилища, со стороны интеллигентов, вероятно, было бы более противодействия, чем со стороны крестьян. Но крестьяне в своей подозрительности заходят иногда слишком далеко, и некоторые их опасения и подозрения трудно заранее предусмотреть. Так, в одном великорусском селе крестьяне очень враждебно отнеслись к женщине, которая по нашему заказу приготовила нам местные женские костюмы, оригинальные по форме и богатые по украшениям. Любопытно, что мотивом тут было опасение нового обложения: узнают там, в городе, что наши бабы так щеголяют — и прибавят податей. В другом малорусском селе при фотографировании на ярмарке группы одна пожилая женщина закрыла лицо платком из опасения сглаза. При опросах относительно курганов и городищ у крестьян, очевидно, пробивается подозрение в желании раздобыть клады, которые рисуются в народном воображении в самых фантастических формах.
Нужно, впрочем, оговорить, что и среди крестьян можно найти весьма полезных помощников и сотрудников на почве личного доверия и расположения. Не углубляясь в значение и цели исследования, такие люди легко идут по проторенной для них дорожке за личностью исследователя.
Предлагаемые вниманию читателя путевые заметки и этнографические очерки первоначально печатались, по мере накопления, в «Южном крае» 1901 и 1902 гг. В настоящем отдельном издании они дополнены и распределены в другом — более систематическом — порядке.
У великороссов в селе Люджа
В северо-восточном углу Ахтырского у. среди сплошного малорусского населения находится интересный в этнографическом отношении великорусский оазис: села Люджа, Верхолюджа, Пожня, Дерновое, Ницаха и Поляное. Время возникновения этих поселений в точности неизвестно. Архиепископ Филарет в «Историко-статистическом описании Харьковской епархии», принимая во внимание наиболее старые документы на земельные владения, полагает, что «первое заселение земель Пожни надобно относить ко времени царствования Алексея Михайловича», т. е. к половине XVII столетия. Есть документальное указание на построение церкви в Пожне в 1660 г., что указывает на более раннее возникновение великорусских поселений данного района. В одном акте 1686 г. село называется уже Старая Люджа. В течение столетий великороссы живут рядом с малороссами в общих природных и экономических условиях, не смешиваясь с ними, в национальном обособлении, но не без взаимных влияний, причем, как будет далее отмечено, малорусское влияние берет сильный перевес.
Для ознакомления с этим оазисом я выбрал с. Люджа, в 15 верстах от Боромли, верстах в 6 от Тростянца, — село довольно большое, с храмом и школой.
Нужно, однако, оговорить, что по одному селу нельзя делать какие-либо общие выводы или заключения относительно этнографического состава всего оазиса. Для такого рода выводов необходимо детальное изучение всех входящих сел со стороны языка, одежды, поверий и обрядов. Вместо предполагаемого единства может обнаружиться разнообразие, если принять во внимание, что в старое время, в XVII столетии, московское правительство, а позднее — в XVIII столетии — крупные помещики заселяли свободные земли разными сведениями или крестьянами с других далеко отстоящих своих имений.
Украинские крестьяне в дороге
Из Боромли в Люджу ведут три дороги: краткая, гористая и плохая — на Криничное, длинная — шляхом в объезд на Радомлю и наиболее удобная — средняя, но дорога эта версты на 4 идет по владениям тростянецкой экономии, частью — лесом, и лесные сторожа не дают здесь проезда. Мы благополучно проскользнули по этой заповедной дороге, подвязав колокольчики, и не жалеем, что выбрали этот путь. Превосходно укатанная и тщательно выровненная дорога лентой тянется среди густого леса; кроны высоких деревьев сходятся наверху и разливают в жаркий летний день вокруг себя прохладу; проехать по лесной дороге — истинное удовольствие.
Люджа уже в 1689 г. называлась селом, и теперь она имеет вид чистого села, без каких-либо выходящих из общего серого уровня построек. Вид села не лишен местами живописности. Избы расположились по скатам холмов, кое-где идут в лощинах. Общий вид дворов и изб ничем не отличается от соседних малорусских сел. Телеги также ничего особого сравнительно с малорусскими возами не представляют, и в этом отношении великороссы при всей их обособленности подчинились влиянию малороссов[110].
Приехали мы в Люджу 1 июля, в день Косьмы и Дамиана — местного храмового праздника. Все население толпилось в церкви, у церкви и на ближайшей маленькой площади под горкою, где наскоро были разбиты несколько ярмарочных балаганов с красным товаром и дешевенькими сластями.
Дом священника небольшой, несколько сумрачный и сыроватый. Просторный церковный двор разбит вдоль на две части: с одной стороны идут дворовые постройки, с другой — пестрым ковром расстилаются цветы. За цветником стоит церковь — небольшая, но светлая и чистая; за церковью по скату холма поднимается прекрасная дубовая роща с большими, старыми, ветвистыми и тенистыми деревьями. В конце рощи приютилась пасека.
Выстояв обедню, посмотрев на крестный ход вокруг церкви, на пеструю толпу разодетого по-праздничному народа, мы спустились с горки вниз на ярмарку. Тут открылась пестрая и живая картина народного быта. Главным ее украшением были женские костюмы: старинные, живописные, с разными богатыми украшениями. Мы сняли с них фотографии и, кроме того, приобрели для этнографической выставки коллекцию одежд. Как много выигрывают эти жалкие узенькие улички, эти кривобокие бедные хатки, когда видишь возле них стройных и красивых женщин в ярких, украшенных золотом и серебром, оригинальных одеждах и еще более оригинальных головных уборах! Великороссиянки, в похвалу им будет сказано, крепко берегут свой старозаветный костюм и не идут на дешевые и гнилые фабричные изделия. Священник Петр Ковалевский в описании с. Люджа, напечатанном в № 3 «Харьковских епархиальных ведомостей» 1869 г., говорит: «Здешний народ вообще трудолюбивый, предприимчивый, энергичный и с благородством в характере, в особенности женщины». И ныне, по-видимому, женщины выдвигаются как консервативный элемент, сохраняющий старину в одежде. Мужчины начинают поддаваться. Так, круглые войлочные шапки, так называемые яломки, начинают отступать перед картузами. Вообще мужской костюм люджанский напоминает обычный великорусский мужской костюм. Длинная рубаха ниже колен у молодых парней окаймляется красной каймой или вышивкой в подоле.
Женский костюм состоит из следующих частей:
Головной убор: у девушек — «строчка», у замужних женщин — «сорока». Строчка состоит из довольно узкой повязки на лбу, вышита золотом или серебром, темя открытое, на спину спускается лента. Сорока — сложный и дорогой убор. Сначала на голову надевают кичку из грубого полотна, причем кичку стягивают на голове так сильно, что невестам, впервые подвергающимся тому на свадьбах, делается дурно. Сверху кички надевают вышитую сороку — вроде колпака разнообразной пестрой отделки — крестиками, полосками и проч. Сорока спускается на затылок расшитой полосой. Цена дорогая — 10, 12, 15 руб. Богатые молодицы рисуются своими головными уборами; в праздник в церковь надевает один, на ярмарку — другой и т. д., переменяя их напоказ. Наверху сороки находится толстая кисть с бахромой; на ушах к серьгам прикрепляются круглые кисти из черного гаруса. Поверх сороки замужние женщины набрасывают еще легкую белую кисею — т. н. «дымку», которой иногда оборачивают голову, как чалмой.
Украинка в сорочке
Сорочка из белого холста, длинная, с кумачовыми наплечниками и с «манжетами», т. е. с широкими цветными лентами в конце рукавов, из красной и синей материи, вершка в два длины.
Юбка у девушек — обыкновенная клетчатая панева из домашнего сукна с узорной каймой в подоле, у замужних женщин — из черного сукна с золотой каймой и очень оригинальный репей, или панева с вставкой широких цветных полос, у богатых — пестрого и дорогого рисунка, у людей среднего достатка и бедных — попроще. Репей обходится дорого — около 10 руб.
Обувь у мужчин — обыкновенные сапоги и лапти, у женщин — башмаки-черевики с обязательными «пончохами», т. е. белым войлоком, плотно облегающим ногу до колена, причем эту обувь женщины носят летом в самые жаркие дни по требованию обычая.
Из местных обычаев заслуживает внимания интересный традиционный порядок выезда «по груши». До известного срока, пока плоды не поспеют вполне, никто их не рвет: всякий провинившийся подвергается взысканию. Староста объявляет, что такого-то числа будет дано разрешение ехать «по груши». Мужики запрягают с утра возы и, как только раздается клик «по груши», стремглав мчатся в лес, обгоняя друг друга, со свистом и гиком. Выезжают и старые, и малые. Кто первый возьмется за дерево или бросит на него свою вещь, тот считается собственником фруктов. Дня два или три крестьяне проводят в лесу и набирают большое количество кислиц и груш, которые затем сушат в особых сушильнях — очень плохих, так что фрукты пропитываются дымом от горящих внизу головешек. В результате получаются хорошие сборы, которые не только удовлетворяют годовой домашний спрос, но идут в продажу, так что при хорошем сборе семья получает прибыли несколько десятков рублей. В крестьянском обиходе это хороший заработок, а еще лучше, что такой традиционный обычай поддерживает дисциплину, заставляет выждать срок и пользоваться им, не нарушая общих интересов.
Любопытно, что о грушевом промысле говорит и священник Ковалевский в «Харьковских епархиальных ведомостях» 1869 г. № 3: «С 29 августа до половины сентября люджане и верхолюджане целыми семьями выезжают в окрестные леса и собирают там груши. Грушевое дерево считается здесь заповедным: никто его не рубит ни на какую нужду. Собранные груши сушат в лесу на особо устроенных сушках и высушенными привозят домой». В 60-х годах, по словам священника Ковалевского, высушивалось ежегодно до 20 тыс. пудов, которые кроме местного употребления шли в продажу в Харьков и далее — в губернии Екатеринославскую и Херсонскую.
Среди крестьян есть свои знаменитости, есть один знахарь с темной репутацией, есть более интересный крестьянин — сват, смастеривший около сотни свадеб. Со слов этого своего рода специалиста записано подробное описание местных свадебных обрядов и песен. Описание это будет напечатано в специальном издании. Здесь достаточно отметить, что люджанская свадьба, за немногими исключениями, усвоила малорусский ритуал и в особенности — малорусские свадебные песни. Расплетение косы молодой, приготовление коровая, перезва — все идет по малорусскому обряду. Своеобразный характер имеет лишь обыкновение развешивать по углам избы хлебные снопы, вымолот их на свадьбе и передача зерна невесте.
Песни малорусские в легкой переделке, например песня:
Убирайся, тещенька, убирайся,
В сафьяны сапожки обувайся,
Топчи враги под ноги.
А сопостаты — под пяты,
Чтоб наши подковки гремели,
Чтоб наши враги понемели.
По-малорусски: «Щоб наши пидковки брязчали, щоб наши вороги мовчалы». Все прочее почти дословно сходно.
Кое-какой материал для сравнений дает описание люджанских свадебных обычаев в статье священника Ковалевского в «Харьковских епархиальных ведомостях» — материал, впрочем, скудный. Священник Ковалевский о песнях совсем умолчал. Замечательно, говорится в этой статье, что на свадьбах в Людже нет музыкантов, а все девицы и женщины поют и пляшут, по их поговорке, «свои языки, свои музыки». Ковалевский отмечает любопытный обычай, что дочери богатых крестьян, которых родители не хотят отдать за бедняка, по любви ночью уходят со своими вещами в дом жениха-бедняка, и тогда родители жениха и невесты улаживают дело по соглашению. Такие случаи, впрочем, были редки.
Если судить по Людже, великорусский оазис, по-видимому, во многом подчинился украинской национальности в бытовой обстановке, песнях, поверьях и обрядах. Единственное яркое обособление — в женских костюмах.
О некоторых ущербах народного быта и морали
Моральная и бытовая обстановка крестьян Ахтырского у. — довольно тихая и мирная. Встречаются, разумеется, отдельные порочные лица — поджигатели, конокрады, но как печальное исключение; такими порочными элементами народ очень тяготится и обнаруживает большое удовольствие, когда их выдворяют из села и ссылают. В ахтырских селах еще можно ночевать с незапертыми дверями.
При всем том по временам всплывают такие явления, которые указывают на ослабление традиционного нравственного порядка, в частности на огрубение и разнузданность молодежи. Так, в одном большом и бойком селе в начале прошлого августа парубки из шутки и озорства бросили в колодезь 17-летнюю девушку, возвращающуюся в сумерки вместе с несколькими подругами с поденной работы в соседней экономии. Дело было на большой проезжей улице. Девушка была вытащена сбежавшимися крестьянами и довольно счастливо отделалась легкими ушибами. Меня заинтересовал этот курьезный случай, и я съездил к пострадавшей на дом, причем ознакомился с обстановкой очень бедной крестьянской семьи. Хата стоит в конце села, на пустынной уличке. Во дворе нет никаких построек, даже нет ворот. Ни коровы, ни лошади: ездить некому, и возить нечего. Семья ограничивается одним перелазом. Хата в два крошечных окна. Хозяин — запивающий плотник — завеялся на стороне. Семья состоит из матери, двух взрослых дочерей-девушек и подростка-сына. Вся тяжесть заработка лежит на бедных девушках. Пострадавшая при падении в колодезь получила ушибы, промокла в холодной воде и несколько дней не могла пойти на работу от боли в глазах и в боку. Как мне передавали, провинившиеся парубки — все народ великовозрастный: одному — 23 года, двум другим — лет по 20. Такая разнузданность и грубость резко противоречат с симпатичными чертами украинского парубка старинных народных песен, в которых наряду с несомненной идеализацией много бытовой правды. По-видимому, современные старики-крестьяне правы в их жалобах на ослабление семейных нравственных уз и родительского авторитета. Местами обнаруживается уклонение осторожных стариков от сельских сходов, где верховодит молодежь. Характерное замечание по этому поводу высказал мне один старик: «Будь солодким — проглынут, будь гирким — проклянут».
Старинные устои нравственной дисциплины под разнообразными влияниями потеряли прочность, а новые еще не выяснились или крайне случайны. Самым могучим новым фактором обещает быть женское образование; но оно теперь еле просачивается в сельской буржуазии и почти незаметно в смысле развития педагогической морали.
В народной жизни в настоящее время идут глубокие внутренние изменения, которые нельзя вполне проследить или урегулировать по чрезвычайному разнообразию мелких, неуловимых и при всем том — важных подробностей. Одной из главных причин ослабления моральной дисциплины нужно признать глубокие изменения в экономической жизни народа. Не входя в подробное обсуждение этой важной стороны народной жизни, мы здесь только заметим, что на ослабление нравственных устоев повлияло ослабление или полное исчезновение народных промыслов, в частности исчезновение чумачества и почти полное прекращение пчеловодства.
Чумачество, некогда господствовавшее в Ахтырском у., с проведением железных дорог стало анахронизмом и прекратилось. В то время как на стороне, в городах, как грибы, росли разные акционерные предприятия, мелкая крестьянская промышленная и торговая деятельность, кустари и чумаки шли на убыль, к изнеможению и вымиранию. Мелкая крестьянская промышленность где удержалась, сошла на роль приказчика, а масса народа — на степень рабочего.
Чумацкий промысел не только давал хороший заработок, но и вносил в народную жизнь нравственную дисциплину, выносливость, любовь и привычку к порядку. Множество сохранившихся чумацких песен прекрасно рисуют ту суровую школу нравственной выдержки и терпения, которую проходил чумак старого времени, и нет ничего удивительного, что из этой трудовой школы выходили крепкие, закаленные люди, которые скопили деньги, не отделяясь от родных условий, и под черной от дегтя сорочкой сохраняли доброе сердце, открытое для бедных односельцев. Теперь молодой парень идет на заработки на железную дорогу в ремонтные рабочие или на сахарные заводы, где в одну неделю насмотрится и наслышится много такого, что не может действовать воспитательно, а лет 40 или 50 назад тот же парубок шел по необозримым степям за чумацким возом под строгим надзором старшего атамана. Теперь рабочий возвращается из завода или чугунки по субботам с гиком и свистом; иногда первым делом посещает монопольку и бьет свою жену, а лет 40 назад неаккуратного рабочего, не исполняющего артельных правил, старики учили в степи при молчаливом согласии артели валки. В результате вырабатывались люди сильного характера и нравственного порядка, которые не только не допускали дурных поступков, но не позволяли и дурных слов.
Значительное влияние на убыль народной морали оказывает происходящее на наших глазах почти полное исчезновение пчеловодства.
Украинцы в конце XIX — начале XX в. Старинная открытка
У кого были сотни колодок — остались десятки; а где были десятки — от пасеки не осталось и следа. Старики еще кое-как держатся; но как только они переселяются на кладбище, на пасеке появляется гнилая курушка и на месте ульев остаются только кучи закуренных мертвых пчел. Трудно теперь держать пасеки — все равно без подкорма пчелы пропадают. Главное — не с чего им, бедным, брать. Все вырублено и распахано: ни липовых лесов, ни зеленых облогов. Вся взятка держится на цветущей гречихе, но при ежегодных засухах и гречиха оказывается плохой опорой. Остаются только одинокие ярко-красные цветы будяков по узким полевым обмежкам; пчеловодство погибает быстро и бесследно.
А между тем с этим симпатичным промыслом неразрывно связано много нравственных начал. «Аще кто пожелает иметь у себя пчел, — говорится в одной старинной рукописи, — подобает тому человеку быть во всякой чистоте, удерживаться от пьянства и быть податливому в церковь, милостивому к нищим и странствующим».
Можно считать вполне доказанным, говорит известный немецкий пчеловод, барон Берлапш, что пчеловоды, за весьма редкими исключениями, — хорошие люди. Да оно и понятно: пчеловодство есть нечто столь чистое и благородное, что люди с низкой душою им заниматься не станут. Оно облагораживает человека и приучает к спокойным и прилежным занятиям. В семействах пчеловодов всегда царствуют мир и довольство, само собою разумеется, что под таким влиянием воспитываются и дети. В жизни пчел простой человек склонен находить для себя много поучительного и назидательного: в их трудолюбии, любви к порядку, преданности своей семье, в их своего рода гражданских добродетелях.
Превосходная характеристика нравственного значения пчеловодства в жизни крестьян дана профессором А.Е. Зайкевичем в следующих строках:
«Крестьянская обстановка мало дает материала для духовных наслаждений, она слишком скупа на них, а между тем потребность в них присуща человеческой натуре и чувствуется тем сильнее, чем прирожденные способности и духовный склад выше. Казалось бы, странно утверждать, а между тем это, несомненно, верно, что в значительной мере этим неудовлетворенным в жизни стремлениям удовлетворяет пасека. Кто посещал наши крестьянские пчельники, всматривался в жизнь и моральный склад их обладателей, тот наверно согласится со мною. Приютившись где-нибудь на светлой полянке леса, в степи, в балке, в разрытом кургане или же в селе, в уединенном садике, за высокой тростниковой изгородью, покрытой хмелем и ползучими травами, пасека представляется совершенно особым миром. Две-три развесистые яблони и кудрявые вишни, под сенью которых всегда найдется часто выцветший от солнца и дождя лик Зосимы и Савватия, покровителей пчел, тонкий аромат цветущей мелиссы, любимой пчелами и засеваемой заботливой рукой пасечника, запах воска и свежего меда и нескончаемый, навевающий спокойствие гул пчел придают этому маленькому миру большую прелесть. В этом миниатюрном мире, чуждом страстей и треволнений, свойственных крестьянской обстановке, в его ароматной тиши простой человек морально бодреет и освежается. Здесь он близок к спокойной, почти ласкающей его природе; здесь он, присматривая за пчелами, наблюдает их, по-своему мудрствует и многому у них выучивается; читает Священное Писание, если он грамотный, и подчас усердно молится».
Пасечник. Художник Н.А. Богатов
Чумачество и пчеловодство — мужские промыслы; потеря их отражалась преимущественно на мужском населении; но и у женщин есть в этом отношении свои убыли, хотя и не столь крупные, но в совокупности также оставившие свой след в строе жизни. Из женских промыслов почти вполне прекратились выделка плахт, выделка ковров и попон, выделка цветных восковых свечей и некоторых других.
Г-н Твердохлебов в статье о плахотницах Ахтырского у. в 1881 г. говорил, что «спидныця не опасная конкурентка плахты», что на ярмарках и в праздники — полное торжество плахты; «молодая женщина в спидныце — редкое исключение». Но прошло 20 лет, и легкая ситцевая спидныця совсем одолела солидную старозаветную плахту. Ныне и в Ахтырке плахты стоят на пути к полному исчезновению, а к северу, например в Боромле, совсем вышли из употребления. Не помогло плахтам, что одно время на них возник было спрос в городах на обивку мебели, экипажей, дорожки и т. п. Такие эфемерные явления не могут заменить прекращения массового народного спроса. Ремесленный человек вообще в Малороссии считается «поважным чоловиком». Плахотницы не составляли в этом отношении исключения. «Это, — так их описывал г. Твердохлебов, — серьезные, ласковые, приветливые, скромно сознающие свое достоинство „паниматки“. Важно сидит она за своей работой, в белой сорочке с шитыми мережкой или заполочью рукавами, „повагом“ вдумчиво перекидывает на станке свой човник со стороны на сторону, то молчаливо, то напевая одну из тех песен, „про котори богато де-хто вже позабував“. Верстак стоит под образами, подле окошка; на стене — шитые рушники, моточки шерсти, бумаги. За образами заткнуты васильки, ласкавец, гвоздики с чернобривцями. Нигде ни пылинки: повсюду чисто, уютно. От всей этой скромной обстановки веет тихой памятью все более и более забываемой старины…» Понятно, что в такой старине было нечто моральное, хорошее, нечто такое, что вносило в бытовую обстановку начало внутреннего благородства и нравственной дисциплины.
Подобный характер имел вышедший коцарский промысел. В «Топографическом описании Харьковского наместничества» 1788 г. сказано: «Работа женского пола заключается в делании ковров разной меры и цены». И краски, и материал были местного происхождения и местной обработки. Впоследствии с любовью говорили об этом промысле Квитка и Топчиев. Г.Ф. Квитка говорит, что коцарки составляли краски из местных полевых цветов и окрашивали ими получаемую от домашних овец шерсть, из которой потом и ткали ковры фантастическими узорами. Знание узоров переходило из рода в род, от матерей к дочерям. Ковры по доброкачественности, красоте и дешевизне пользовались славой. Уже в 50-х годах этот промысел склонился к упадку и почти совсем прекратился. Конкуренция ковров фабричного производства, вздорожание материала, наконец, общее экономическое оскудение доконало коцарский промысел, а вместе с ним исчезли и связанные с ним знания, представления и понятия нравственного порядка.
Церковные свечи домашнего приготовления вытеснены сосредоточением свечного производства в руках духовной власти. Кустарное производство восковых свечей представляется ныне невозможным и запретным. Кое-где еще сохранилось искусство изготовления цветных свечей. Мы нашли его в одном селе и представили в предварительный комитет Археологического съезда 12 свечей разных форм и разного рисунка. Работала их нам по заказу пожилая женщина по старой традиции, в патриархальной обстановке, в чистой хате, украшенной иконами и рушниками.
Украинки за прялками
Все исчезнувшие и исчезающие промыслы — чисто народные; даже чумачество нельзя отнести к отхожим промыслам, потому что чумак всегда крепко держался своей социальной среды, и потому потеря этих промыслов — тяжкая; новые промыслы не могут ее заменить в смысле экономическом и моральном, т. к. в большинстве отвлекают работника от семьи, от его родного села и ставят в такие условия, которые тяжело отзываются на здоровье и нравственности вроде корчевки леса, копки буряков, железнодорожного ремонта и прочего неблагодарного труда. Особенно невыгодны в нравственном смысле такие новые женские занятия, как работа на сахарных плантациях, иногда в дурную, сырую погоду, среди испорченных и грубых экономических служащих. При таких условиях из ремесленного и рабочего человека уж никоим образом не может вырабатываться человек «поважный», т. е. уважаемый, солидный, с нравственной выправкой, а вырабатывается большей частью человек грубый, наглый и высокомерный, который из шутки может обругать, а из озорства — бросить в колодезь.
Один уважаемый ученый, по объезде с научной целью многих городов и сел Харьковской губ., писал мне в июле 1901 г.: «Наши села летом куда веселее выглядывают, чем зимою; но все же какое однообразие, какая бедность! А эти глухие, захолустные города, как, например, Змиев! Какие это бедные культурные уголки! Это скорее большие деревни, чем города, как мы привыкли понимать последние, соединяя с названием города представление о центре культурной жизни для известной области. Внешняя обстановка дома, улицы, площади — хороший показатель того, что этой культуры в них мало. Когда же ты проснешься, деревенская Россия, и заживешь истинно культурной жизнью»?
Когда? По всей вероятности, пробуждение деревенской России произойдет тогда, когда у нее выработается своя интеллигенция, которая будет дорожить удобствами жизни и культивировать их на месте собственными силами.
Кое-какую опору представляет земство; но и эта опора очень скромная, как можно убедиться, например, при рассмотрении земской сметы денежных и натуральных повинностей Ахтырского у. У меня под руками смета на 1898 г. Из общей суммы приходов и расходов в 147 тыс. с небольшим выделяются две несомненно производительные статьи: на медицину — 31 тыс. и школы — 23 тыс. Затем следуют цифры более чем скромные. Так, «на общие меры по распространению образования среди населения» ассигновано всего 100 руб. Тут и пособие комиссии народных чтений, и издание народных книг, и устройство сельских библиотек и пр. Есть еще интересная рубрика под заглавием: «Расходы по содействию экономическому благосостоянию». Тут на первом месте стоит такая задача: «Мероприятия по улучшению естественных условий сельскохозяйственной деятельности, регулирование водного хозяйства, закрепление песков, искусственные лесонасаждения, истребление вредных насекомых и пр.» Ассигновки — 110 руб. — сто десять рублей на весь уезд! Оказывается, что по этой графе земство еще в 1895 г. ассигновало 100 руб. на посадку шелюги для укрепления песков и 10 руб. — на вознаграждение за истребление волков. В 1896 г. издержано из этой суммы всего 102 руб., так что получилось даже сбережение в 8 руб. Можно подумать, что два рубля ушло на какого-нибудь последнего серого могикана. Далее идет целый ряд прекрасных рубрик: учебные и промышленные мастерские, склады кустарных произведений, выставки готовых изделий, опытные поля, учебные фермы, семенные хозяйства, питомники, и проч., и проч., и везде стоит печальная черточка — знак, что никаких ассигновок тут нет и что все эти прекрасные рубрики представляют pia desideria.
При таком характере сметы невольно возникает сожаление о бедности земских средств — сожаление тем более основательное, что земство при всех его недочетах представляется крупным фактором народного развития. Со стороны земства может идти инициатива, которой нет в самих селах, богатых лишь мужиками. Со стороны земства при всей его очевидной бедности может идти кое-какое материальное воспособление в настоятельно необходимом деле улучшения экономического благосостояния.
Судя по краткому сметному исчислению Ахтырского земства на окладных листах на 1902 г., заметно улучшение, причем кое-что выпадает уже и на «содействие экономическому благосостоянию». В 1901 г. смета утверждена в сумме 182 049 руб. 60 коп., причем сборов с земель, лесов, промышленных заведений и городских недвижимых имуществ ожидается к поступлению 116 392 руб. 44 коп., остальная сумма — 65 952 руб. 6 коп. — покрывается остатками от сметных назначений, сборами с торговых документов, судебными сборами и проч. Из суммы 182 049 руб. 60 коп. имеет быть употреблено:
1. На участие в расходах Правительственных учреждений — 16 385 р. — коп.
2. На содержание земского управления — 19 943 руб. 59 коп.
3. На устройство и содержание мест заключения — 793 руб. — коп.
4. На дорожную повинность — 5841 руб. 96 коп.
5. На народное образование — 38 819 руб. — коп.
6. На общественное призрение — 2487 руб. 40 коп.
7. На медицинскую часть — 45 929 руб. 13 коп.
8. На ветеринарную часть — 5320 руб. — коп.
9. На расходы по содействию экономическому благосостоянию — 9075 руб. — коп.
10. На уплату долгов — 900 руб. — коп.
11. На содержание принадлежащих земству недвижимых имуществ — 1363 руб. — коп.
12. На отчисление на образование оборотного и неприкосновенного капиталов — 27 692 руб. 52 коп.
13. На образование запасной суммы — 7500 руб. — коп.
Набоечное мастерство
Набойщики встречаются в разных селах, малорусских и великорусских, но не в большом числе, как последние могиканы исчезающего промысла. Можно встретить их на ярмарках, на базарах, где они под открытым небом набивают за маленькое вознаграждение нехитрые узоры на полотне. Мы встречали набойщиков в Боромле, в Лебедине. В первой половине прошлого столетия значительное число набойщиков было в с. Андреевка Змиевского у. В 1880 г. здесь было всего двое и по два в Балаклее, в г. Змиеве[111]. Кроме набивки холста набойщики старого времени производили еще торговлю набивным холстом, развозили его по ярмаркам на своих повозках. Теперь такая торговля прекратилась и весь приход набойщика ограничивается задельной платой.
Набивной холст шел у малорусов и великорусов на штаны общеизвестного рисунка в синие полоски или клеточки; но в последние годы большинство крестьян стали и в этом отношении пользоваться дешевыми фабричными материями. В старое время набойки применялись к скатертям, простыням, к бумажным обоям; но все эти производства совершенно исчезли по невозможности конкурировать с гораздо более красивыми, разнообразными и дешевыми фабричными изделиями. Ныне набойчатый холст идет только на штаны да на подкладку. Недостаток заработка побудил набойщиков обратиться к другим более прибыльным занятиям.
Каждый мастер-набойщик есть в то же время и резчик узоров на деревянных досках, на которых производится набойка. Доска эта имеет в длину 14 вершков, в ширину — 12, а в толщину — вершок. Рисунки вырезаны на обеих сторонах, так что на одной доске можно печатать материю лишь двумя узорами. Число рисунков невелико: 4, 6, 8, что предполагает 2, 3, 4 доски. Названия (ныне в Лебедине): полосатка, полосатка в два смушка, горошек, квиточки. Самая набивка производится на обыкновенном столе. Успешность работы зависит от ловкости и усердия мастера. В день мастер может выбить до 500 аршин холста. Набивка краски по доске производится небольшими четвереугольными подушечками, и затем холст нажимается по доске катком деревянным с утолщением в середине. Обычные краски — лазурь и белила. В старину, когда изготовлялись и обои, в употреблении были и другие краски. Краска приготовляется растиркой в смеси с конопляным маслом. Меряют холст на локоть или на аршин. Плата очень устойчивая: еще в 1880 г. в Змиевском у. за аршин платили 2 коп., так ныне в Лебединском за локоть платят 2 коп., но при сравнительном вздорожании жизни очевидно, что в этой маленькой плате скрывается одна из главных причин прекращения выбоечного мастерства.
У гончаров
Пятнадцать лет тому назад почтенный исследователь промыслов Ахтырского у. А.Д. Твердохлебов в 3-м выпуске «Трудов комиссии по исследованию кустарных промыслов Харьковской губернии» отметил в виде общего заключения: «Современный гончар — бедненький, большей частью приниженный мужичок, мало или вовсе безграмотный. Ни ростом он не взял, ни внешностью не выглядит. На вид не больной, но и не совсем здоровый. Многие жалуются на ревматизм, на отек ног; „чадиемо часто и в хати, и в глинищи, — говорят гончары, — от свинцу иноди становытся у роти тисненько“…» С тех пор гончары не выросли, не разбогатели и не вошли в силу и здоровье. И теперь они, за единичными исключениями, выглядывают и бедненькими, и приниженными, в особенности боромлянский гончар, к которому, собственно, и относились приведенные слова г. Твердохлебова. Я ознакомился с гончарами во многих пунктах и вполне зажиточного нашел только одного, да и тот в последнее время занимался более каменщичьими подрядами, чем собственно гончарным промыслом. Только у этого хозяина я нашел хорошее, вполне благоустроенное подворье, с двумя большими горнами, с особым помещением для просушки сырой посуды. У громадного большинства горшки выделываются и сушатся в общем жилом помещении, что поддерживает постоянную сырость, от которой страдают не только живущие в хате, но и самые хаты.
Г-н Твердохлебов упадок гончарного промысла объясняет вздорожанием топлива и пророчит переход гончаров к печным и кирпичным работам. Пророчество это в значительной степени оправдалось. В особенности заметен упадок гончарного промысла в Ахтырке: и число гончаров уменьшилось, и производство стало весьма однообразным в интересах удовлетворения лишь элементарной потребности в посуде.
Упадок гончарного промысла идет рука об руку с упадком в народе художественных интересов. В самой природе оскудели художественные элементы: реки обмелели, леса вырублены. Одновременно в быту все художественное пошло на убыль и исчезло, например старые живописные костюмы, писанки, вышивки, мережки, песни. Произошло почти полное опустошение народной эстетики. Можно проехать целые улицы, нигде не встретив ни малейших следов резьбы по дереву или раскраски, чего-либо орнаментированного или приукрашенного. В немногих местах и немногие предметы сохранили еще черты старинных эстетических требований. Старинные гончары выпускали иногда замысловатые и красивые изделия, например свадебные графины со львами, рюмки-тройчатки и проч.; но ныне такие предметы уже не в ходу: выделкой их никто не занимается. Горшок везде принял однообразный вид: лишь у одного гончара в Сумах мы встретили украшение боковых сторон красивыми полосками. Глечик также обезличился; но в Межириче по желтому фону проводят еще белую каемку, да в Котельве дают красивую геометрическую орнаментацию, отчасти напоминающую древнеклассические формы. Рынки, жаровни, банки совершенно безличны. Одни лишь миски местами удержали орнаментацию по поливу. Наиболее красивым поливом (глазурь) и разнообразными украшениями растительного и животного типов отличаются миски гончаров маленького села Млинки под Котельвой (гончар Федор Гайдара).
Гончарные изделия ахтырцев и боромлян однообразны и грубы. В настоящее время пальма первенства в этом отношении принадлежит котелевцам. В базарные дни в Котельве, на площади, красуются ряды разнообразных гончарных изделий, в одном месте — желтые, в другом — серые, дымчатые, в третьем — исключительно синеватого полива с разнообразной гладкой и сравнительно довольно чистой глазурью. Выбор большой. Тут можно найти и вазочки для цветов, и банки для варенья по ничтожной цене.
Повсеместно еще удерживаются старые названия. Золильниками называются самые большие горшки, заменявшие в старину чугун при заливке белья в жлуктах. Далее идут, постепенно уменьшаясь, пидворотень, плоскун, стовбун, пидворотневое горщатко и махиточка. Размер приблизительно такой, что в золильник входит около ведра воды, а в махиточку — один или два стакана. Вместо того деления мисок по величине, которое отмечено было А.Д. Твердохлебовым в Котельве 15 лет тому назад (простая — мелкая, шленка — средняя и полька — глубокая), мы встретили новые: простая большая миска, двойничок, тройничок, четверничок и пятеричок (в пять раз меньше). Местами возникли новые термины, например, в Боромле название «широканчик» для небольшого широкого горшечка.
Внешняя обстановка быта гончара осталась прежняя, описанная уже г. Твердохлебовым. Хата обыкновенная, мужичья. Стол, лавы, пил, полыця, мыснык, гончарный круг — вот и вся их меблировка. На покути — иконы; на стенах — лубочные картины или зеркальце, завешанное рушником. Окна плохо освещают хату. Глина и просыхающая посуда сообщают комнатному воздуху тяжелый, удушливый запах; сырой земляной пол понижает температуру. Работа нечистая. Гончар кладет на круг кусок сырой смоченной глины, причем грязные руки тут же обтирает о свою холщевую нижнюю одежду, которая в течение нескольких часов делается совершенно мокрой и глинистой. При такой житейской обстановке процент смертности в семействах гончаров превышает обычную норму. Особенно вредное влияние оказывает традиционное приготовление полива без предохранительных мер. На поливо при всех окрасках идет свинец, расплавленный в комнатной или горновой печи, и затем, после просушки, обращенный в мелкий порошок. Таким порошком осыпают вымазанную дегтем внутренность посуды. Вдыхание свинцовой пыли вредно действует на организм. Гончары жалуются на онемение пальцев, отеки в ногах, головную боль, одышку. Уже А.Д. Твердохлебов отметил эту невыгодную сторону гончарного промысла. Одновременно профессор И.П. Сокальский в «Статистическом листке» рекомендовал ту простую предосторожность, какую усвоил один старый гончар Купянского у.: дыхание через губку, прикрывающую нос и губы. «Передаем этот факт к общему сведению, — писал И.П. Сокальский. — Может быть, эта испытанная мера предосторожности распространится между гончарами и спасет кому-нибудь жизнь». Увы! От малоизвестного «Статистического листка» до «общего сведения» оказалась «дистанция огромного размера», и мы нигде не нашли указаний, чтобы добрые советы доброжелательных исследователей гончарного промысла дошли по назначению.
Если не считать вырабатываемых в Ахтырке игрушек — детских кувшинчиков и горшочков, пористых изделий нигде нет, и спроса на них, очевидно, ни малейшего. Пористые кувшины имеют то удобство в летнее время, что вода в них всегда холодная. Пористость понижает температуру находящейся внутри сосуда жидкости на несколько градусов (около 5°) ниже окружающего воздуха. В некоторых жарких странах, например в Египте, пористые кувшины выделываются на заводах, причем пористость достигается посредством примеси к глине золы.
Особое положение среди гончаров Харьковской губ. по широкой популярности занимает Федор Романович Падалка в Межириче Лебединского у. Произведения его фигурировали на многих выставках. В Лебедине и в Сумах их можно встретить во многих домах в числе предметов украшения. Среди окрестного крестьянства имя Падалки также хорошо известно как имя хорошего гончара, но произведения его по дороговизне и неприспособленности не идут в народную массу и среди гончаров не вызывают подражания.
Межирич — большая живописная слобода вблизи Псла — тянется узкой полосой у цепи приречных гор, раскрашенных прослойками разноцветных песков. Чем ближе к Лебедину, тем горы становятся красивее по вышине и яркости красок. Издали Межирич очень красив. Село растянулось на много верст, местами виднеются белые клетки песку, местами выступают красноватые скалы гор или зеленые сады. В средине села находится довольно большой холм, разделяющий село на два конца: северный и южный. На этом холме стоят церковь и базарные лавки. Материал получается на месте, и материал хороший. Жилище Падалки находится в конце села. Издали виднеется беловатая скатерть песку; к дому Падалки приходится подъезжать по песку; тем более странное и неприятное впечатление получается, когда вдруг из-за угла открывается среди песков множество больших черных кладбищенских крестов. Подворье Падалки почему-то находится на кладбище. Постройки неважные: небольшой домик, где живет семья Падалки и где вместе с тем сушится сырая посуда, покрыт железом; амбарчик и сарай покрыты черепицей. Подворье небольшое и, в общем, бедное, тем более бедное, что у Падалки оказывается гончарная школа. Слышали мы ранее об этой школе и ожидали найти нечто достаточно благоустроенное, но из осмотра на месте и расспросов самого Падалки оказалось, что в течение нескольких лет существования «школы» полный курс учения окончил всего один ученик, и ныне в обучении состоят всего два ученика, из которых один, парень лет 15, был налицо. Школа, очевидно, неважная, и больших от нее плодоприношений ждать нельзя. А между тем Падалка — человек уже пожилой, около 50 лет, болезненный, и опыт его личной жизни мог бы пригодиться, тем более что это человек с искрой, с художественным вкусом. С любовью относясь к делу, он охотно давал объяснения и в этом отношении приятно выделялся из массы гончаров, которые смотрят на свое ремесло безнадежно и уныло. Бодрому настроению Падалки помогло просвещенное к нему внимание и содействие графини В.В. Капнист. Межирич находится в 4 верстах от имения графа В.А. Капниста — Михайловки — одного из самых живописных уголков Харьковской губ. Графиня В.В. Капнист оценила художественные наклонности скромного и простого гончара и поддержала его советами, указаниями и образцами.
Многие вещи сделаны по моделям графини. Показывая мне в складе свои произведения, Падалка так и делил их на два разряда: «Це от моего ума, а це графинины». От «моего ума» — обыкновенные, простые изделия, кувшины, курушки (для ладана), горшки и проч.; «графинины» — изящные поливянные цветочники в виде дельфина, подсвечники-лебеди, пепельницы-драконы и проч. Изделия Падалки «от своего ума» также носят отпечаток изящного вкуса; так, например, кувшинам дана хорошая закругленная форма, на горлышках положены простые, но изящные полоски. Цена этим вещам дешевая; но, переходя к изделиям, внушенным графиней, Падалка сразу с копеек переходит на рубли и расценивает эти предметы очень дорого, что, впрочем, нельзя ставить ему в вину, т. к. ему самому такие изысканные вещи обходятся дорого при простой обычной обстановке его работы. Как ни хороши некоторые привилегированные изделия Падалки, все-таки нужно признать, что они не могут выдержать конкуренции с широко поставленным фабричным производством. По чистоте глазури и по сравнительной дешевизне фабрика обгоняет и подавляет.
Курьезно, что в Межириче у Падалки, да и в других местах, например у боромлянских гончаров, на кувшинах всегда начерчивается маленький крестик. На других гончарных изделиях крестиков не делают. Обычай писать крестики на кувшинах обусловлен базарным спросом. Такие кувшины охотно раскупаются бабами, которые в крестике усматривают талисман от порчи молока ведьмами. Среди густого облака суеверий, облегающего крестьян, поверья о ведьмах держатся чрезвычайно прочно, и всякая порча молока ныне, как и в старину, объясняется тем, что «видьма походыла».
Много интересных гончарных изделий старого времени исчезло без следа и памяти, не находя опоры в спросе со стороны крестьян, ослабевших в экономическом и эстетическом отношениях.
Лет 15 назад на базарах и ярмарках можно было еще найти так называемые куманцы — поливяные кувшины характерной формы, плоские, с отверстием в середине; жидкость помещалась в окружающем отверстие кольце сосуда красиво и оригинально. Теперь таких кувшинов не работают.
Тут, кстати, можно припомнить интересную «откупную» кубышку на харьковской сельскохозяйственной выставке 1880 г. Доставлена она была из Мерефы. В кубышке — два отверстия и два помещения; одно из отверстий (в обыкновенном месте) имеет связь с помещением, предназначаемым для воды в размере одного стакана; другое (боковое, потайное, не видное под «ухом» кубышки) имеет связь с помещением, в которое может быть налито до трех стаканов водки. Единственный экземпляр, оставшийся от того давно прошедшего времени, когда — до въезда в город — нужно было подвергаться осмотру объездчиков на заставах, устраиваемых винными откупщиками. Боковое отверстие (под «ухом» кубышки) затыкалось пробкою и замазывалось глиною. Из главного отверстия при осмотре на заставе кубышки лилась чистая вода. Интересный образчик почти детской хитрости для обхода закона в прежнее время, перед которым хитрости нашего времени — положительно грандиозная работа.
Малоросская ярмарка. Художник Н.К. Пимоненко
Интересны еще вышедшие из употребления глиняные тройные свадебные рюмки, связанные между собой полым ободочком. Во все три рюмки наливалась водка, а свадебный гость все их тянул из одной.
Интересны далее старинные свадебные гончарные львы, служившие одновременно подсвечниками и графинами.
Все это теперь повывелось и бесследно исчезло. Богатые люди обзавелись фабричными изделиями, а бедные посократили свои эстетические вкусы почти до полного их упразднения.
На ярмарке
Полвека назад талантливый исследователь украинских ярмарок, известный впоследствии публицист И.С. Аксаков дал мастерскую характеристику великорусских и малорусских купцов. С тех пор многое изменилось, и в исследовании Аксакова многое устарело; но некоторые общие черты в его отзывах и суждениях об украинском купечестве сохраняют еще свежесть и правдивость.
Аксаков считает великорусское купечество не только более подвижным, но и более щедрым и тароватым. «Великорусский купец, — по его словам, — странным образом соединяет в себе жадность к деньгам с расположением к мотовству. Он стремится доставить себе разные удобства и приятности жизни, разумеется, с купеческой точки зрения, например любит щеголять лошадьми, упряжью, экипажем, большой охотник строить дома[112]. В гульбе под пьяную руку он бывает иногда очень щедрым. Этой черты нет в купце малороссийском. Его бережливость похожа на скаредность; богатый не только не выставляет на вид своего богатства, но прикидывается бедняком и вообще не склонен к благотворительности». В течение полувека малорусские торговцы умножились и разбогатели, но, по-видимому, в этом отзыве Аксакова сохранило основание его замечание о слабости благотворительности. И в настоящее время сельская буржуазия, за редкими исключениями, щедростью не отличается; она не доросла до идеи общественного служения. В узком эгоизме она свысока смотрит на простого крестьянина и пускает в ход примитивные формы личной наживы.
Аксаков, по личным наблюдениям, отметил хорошую черту старого украинского торговца из простых крестьян — почти полное отсутствие запроса: «Малороссиянин почти никогда не торгуется, а держится при продаже одной определенной цены, которая, разумеется, условливается торговыми обстоятельствами, но большей частью назначается с честной умеренностью. „Что стоит (такая-то вещь)?“ — спрашивает покупатель. „Тридцать шагив“, — отвечает флегматически, сидя, малороссиянин. „Бери гривенник!“ — спускает круто покупатель-великоросс, привыкший торговаться. „И то гроши“, — спокойно отвечает малоросс и отворачивается в сторону». Так рисует Аксаков старый торг, и теперь такая обрисовка не потеряла бытового значения, но исключительно в приложении к первому производителю, к кустарю. Настоящие торговцы-посредники усвоили уже другой тон, более развязный, с запросами и обходцами, по обычному кулацкому типу.
При несомненном и очевидном кулацком построении сельской буржуазии начинает просвечивать одна симпатичная черта — стремление дать детям образование. В приложении к сыновьям прогрессивное и очищающее начало знания часто заглушается кулацкими наклонностями: наторелые в грамоте сынки быстро обгоняют своих отцов по безнравственной приспособляемости к местным источникам эксплуатации и наживы. В смысле нравственной культуры более надежд дает женское образование. Выдвигающиеся из сельской буржуазии образованные девушки поддерживают спрос на книжку и живой интерес к народному театру.
Село имеет свои рынки: в больших селах бывают ежедневно базары, кроме воскресных дней, причем наибольшей оживленностью отличаются осенние, по сбору продуктов, в сентябре, и наименьшей — летние, в жнива, когда масса народная отвлечена полевыми работами.
Чуть ли не во всех селах бывают ярмарки, большей частью в храмовые праздники, в маленьких селах — по одной в году, в больших — две, три или четыре ярмарки в году, в малом виде — однодневные, в крупном масштабе — двух— и трехдневные. В громадном большинстве сельские ярмарки ничтожны. На храмовой площади или на выгоне разбиваются несколько легких палаток; торг идет 3–4 часа, и затем все убирается, и к вечеру от утренней толпы не остается никаких следов, кроме кучи ярмарочного сора. Но и эти эфемерные ярмарки вносят в крайне однообразную сельскую жизнь оживление. Ярмарка для крестьянина — своего рода клуб, где он присматривается к людям. На ярмарках отчасти поддерживаются общественные связи и знакомства с местными экономическими условиями. Крестьянин идет на ярмарку, не только чтобы купить или продать, но и развлечься.
Большие ярмарки заслуживают особого изучения как показатели местных экономических и социально-этнологических отношений. Тут можно уже проследить районы культурных или экономических связей.
Мы для изучения взяли одну маленькую ярмарку — полудневную как minimum и другую большую трехдневную в виде ярмарочного maximum’a. Первая, по своей ничтожности, ничего не дала, кроме общего знакомства с местными костюмами и типами; вторая оказалась более интересной. Мы думаем, что описание отдельных больших ярмарок с числовыми данными кроме общего значения по определению размера ярмарочных оборотов послужит еще к выяснению условий, которые так или иначе отзываются на развитии благосостояния народа и края.
Петропавловская ярмарка в Боромле тянется три дня: с 27 по 29 июня; 27-го идет расташовка, 28-го — торг скотом, 29-го — всем прочим, преимущественно мануфактурными изделиями.
На скотской ярмарке в продажу идет преимущественно местный мелкий скот и местные маленькие, слабосильные лошади. Крестьяне часто продают или перепродают лошадей без всякой надобности. Посредниками являются цыгане — обычные конские барышники. В полном ходу могарычи, хлопанье по рукам, продажа через полу. Распивание могарычей обязательно, что выразилось в утрированной народной поговорке: «Старци мылыцями (т. е. нищие костылями) менялись, та й то три дни могарыч пылы».
В распределении товаров заметна разумная последовательность и планомерность. В одном ряду идут гончарные изделия, окна, фабричная посуда, иконы, бакалейные лавки, чайные, в другом — мануфактура, галантерея, картузы, обувь, в третьем — изделия из дерева, колеса, дуги, скрыни и т. д. На окраине — черный товар: деготь и рыба.
В значении увеселительном иногда появляются странствующие гимнасты или простонародная комедия; но это редко. Обычное развлечение — чай, слепцы-лирники и слепой музыкант на фисгармонии.
Экономические отношения определяются названиями городов, откуда привозятся товары. Боромля лежит в треугольнике между Сумами, Ахтыркой и Лебедином, почти в равном расстоянии от всех трех, около 40 верст, и главными поставщиками ярмарочных товаров являются эти города. Но наезжают и более отдаленные торговцы: например из Борисовского монастыря приезжают торговцы иконами, из Груни Полтавской губ. — стекольщики, из Мирополья и Борисовки — продавцы рушников, из Беловодска Старобельского у. — платошницы. Любопытно, что из великорусского села Козлей Льговского у. появляются продавцы глиняных свистунов; с таким скромным товаром они разъезжают по всей Малороссии и Новороссии, спускаются к Одессе (товару у торговца — один воз), продается здесь остаток с возом и лошадью, и затем торговец возвращается на родину в Курскую губ. по железной дороге. Свистуны из хорошей глины, белые, с красной и синей раскраской, представляют большей частью всадников и птичек и дают сильный звук.
Ярмарка в Малороссии. Художник В.Е. Маковский
Показателем экономического положения края служат количество и качество привозимого на ярмарки товара. Так, в данном примере на первое место выступает московская мануфактура, представляемая мелкими местными и приезжими, преимущественно лебединскими торговцами: целых 25 балаганов с товаром на сумму всего около 35 тыс. руб. Количество большое, по размерам ярмарки, в зависимости от большого местного спроса. Старая прочная самодельщина исчезла, и в ход пошло все покупное.
Второй по количеству привоза ярмарочный товар — кожи в сыром виде и обувь, всего 40 навесов, на сумму около 8 тыс. руб. общей стоимости. Обувь однообразная: обыкновенные черные сапоги-чоботы и башмаки-черевики. В Котельве на базаре еще можно найти «чернобривци» — сапоги с зелеными или красными голенищами (халявами) и черными головками. Но в Боромле и на ярмарке таких сапог не бывает. Еще реже сапоги с халявами из желтого сафьяна.
Сапоги с красными головками — так называемые «сапьянцы» — совсем вышли из употребления, да и «чернобривци», очевидно, доживают последние дни.
Мужские картузы и женские платки представлены почти одинаково: 16 балаганов с шапками и картузами на сумму около 2 тыс. руб. и 15 узлов с платками на сумму тоже около 2 тыс. руб., и те, и другие — привозные. Старинные мужские брыли (соломенные шляпы) и старинные женские парчевые очипки совсем вышли из употребления и из продажи. В 60-х годах в Ахтырщине еще ходили летом в брылях, как видно из одной статьи в «Основе» 1862 г. На осенних ярмарках еще появляются в продаже выходящие из употребления теплые шапки-капелюхи с меховыми наушниками, которые в теплое время поднимаются и шнурком связываются поверх шапки. Развозят их по ярмаркам ахтырские шапочники.
Не перечисляя всех товаров в подробности, что сделано нами в особой таблице для выставки, здесь отметим только, что выражает эволюцию народных промыслов.
Стекольщиков с готовыми окнами — шесть возов, причем растворчатые окна начинают вытеснять подъемные.
Скрыни и сундуки доставляются кустарями из Сыроватки Сумского у. и из Котельвы Ахтырского у. Простая белая скрыня на ножках вышла из употребления. На пути к полному исчезновению стоит большая котелевская скрыня синей раскраски с цветами. Их вытесняет модный желтый сундук на колесах — подражание комоду.
С иконами — пять лавок; в каждой лавке — от 50 до 70 пар по 1 руб. 50 коп. за пару, шаблонного ахтырского и борисовского письма. Изредка попадаются неудачные попытки на оригинальность, но сельское духовенство при содействии полицейской власти немедленно устраняет все, что выходит из пределов общепринятого иконописания.
Оставляя в стороне скромные балаганы посудные, галантерейные, бакалейные, скобяные и др., проходя мимо многочисленных навесов с черным товаром и рыбой, нельзя не остановиться перед веселенькими навесами с рушниками. Всех навесов — шесть; в каждом — товару от 300 до 500 руб. Рушник играет важную роль в жизни народа как украшение, как обрядная обстановка. Есть рушники простые и рушники «килковые», большие, которые вешают у икон или вокруг зеркала на колочке, откуда и название — «килковые». Простой килковый рушник домашней работы можно купить за рубль, среднего достоинства кролевецкий или борисовский, тканый — за 3 руб. 50 коп.; встречаются еще изредка изящно вышитые гарусом и шелками старинные рушники, но такие как редкость на ярмарку не попадают. Рушник — необходимая обстановка свадьбы; рушниками перевязывают сватов, дарят гостям, оборачивают коровай и т. д. Во время похорон также употребляется рушник. Когда хоронят девушку или молодую женщину, крест перевязывают рушником. Рушники этого рода идут в пользу церкви. Когда их накопляется много, их продают по 15 коп. за аршин. Ярмарочные торговцы рушниками принимают у крестьян холст для отделки на рушники без расписок или обязательств и через год на новую ярмарку доставляют заказ.
В текущем году было 75 возов с колесами из Чернетчины и Сыроватки; боромлянские крестьяне предпочитают покупать колеса на ярмарке в Буймерах Лебединского у., считая их более прочными.
Все торговцы платят налог за место или от воза от 10 коп. (гончары, колесники) до 3 руб. (мануфактура и чайные), большею частью копеек 20 или 30.
Есть на ярмарках всякие товары и нет только одного — книги. Странное дело: в селах теперь есть и школы, и читальни, значит, есть грамотные люди, а книжки купить негде — тем более странно, что еще в 1862 г. была сделана попытка распространения книги на ярмарке.
Имеем в виду статью Гавриша в «Основе» 1862 г. Доброжелательный народник из студентов Харьковского университета с разрешения начальства употребил пять дней на ярмарочную торговлю книгами: два дня — в Каплуновке, где продано было им книг на 12 руб., и 3 дня — в Ахтырке, где продано на 17 руб. 20 коп. Торг, очевидно, неважный; но и подбор книг был слишком односторонний, и выбрать при тогдашней бедности народно-просветительной литературы было трудно. Наконец, импровизированный интеллигентный торговец отвлекался разными посторонними наблюдениями и засматривался на деревенских красавиц, причем одну описал так: «Що за гарна! Чорнявенька, кароока, кругловыденька, чернобрывенька, тришки кирпатенька, губки и зубки гарнесеньки; погляд — як искра, голосок тыхий, спивучий, любенький».
В настоящее сухое, прозаическое время, не вдаваясь в такие нежности, можно было бы организовать книжную торговлю на более практических началах, наверное, с большим коммерческим интересом и с пользой для просвещения, если преследовать широкие просветительные цели, пуская в продажу лучшие народные издания.
В этнографическом отношении ярмарки дают мало материала, и даваемый ими материал — крайне пестрый, ненадежный и непрочный. На сельские ярмарки свозят товар из ближайших торговых центров — товар, большей частью завалящий и бракованный. Здесь много искусственного и сборного; часто нет того, что характерно для местности, для села, что скромно скрывается от большой толпы. Ярмарка получает тогда серьезное этнографическое значение, когда она служит предметом изучения из года в год, когда является возможность проследить колебания цен, спроса и предложения в связи с общими и местными бытовыми условиями.
Интеллигентное доброжелательство немногое может взять с ярмарки, но многое может ей дать. Ярмарками можно воспользоваться для распространения знаний, для выставки и продажи образцовых кустарных изделий, для сельскохозяйственных улучшений. Большую пользу и удовольствие могли бы принести подвижные образовательные панорамы, передвижные выставки и музеи. И маленькие организации этого рода в селе были бы встречены с радостью и внесли бы в захолустья большое оживление. Выставка, музей — громкие названия, но, применяясь к скромным сельским условиям, эти учреждения на первое время могли бы ограничиться небольшим количеством наглядных пособий и коллекций, немногими лучшими русскими и заграничными изданиями религиозного, исторического и бытового содержания, портретами великих людей, моделями и картинами по географии, ботанике и зоологии. Крестьяне очень любят картинки, а теперь даже среди русских изданий стали появляться хорошие вещи, например, дешевые хромолитографии с картин Рафаэля, Леонардо да Винчи, Дольчи, Бруни. Во всяком случае, в будущем передвижные музеи найдут ход и в села — чем скорее, тем лучше, тем больший размах получит то громадное колесо народного просвещения, на которое теперь возлагаются большие надежды, которое должно перемолоть народные бедствия и выработать общее благоустройство.
Ласощи
По сельской мерке ласощами являются «кныши, вареныки и всяки лагоминки»[113], равно как:
Буханчыкы пшеничны билы,
Кислицы, ягоды, коржи
И всяки разны вытребеньки
Во «всяких разных вытребеньках» чувствуется потребность на всех стадиях культуры. Везде человек стремится усладить чем-нибудь свою бедную жизнь и внести разнообразие в свое скучное повседневное существование. С праздниками повсеместно связаны разные ласощи — большие или маленькие — в зависимости от средств, вкусов и привычек. Каждый народ, каждый человек в частности понимает лакомство по-своему. Известен анекдот о пастухе-малороссе, который высшим счастьем считал такое состояние, когда можно всегда есть сало. Свиное сало для малоросса — лучшее лакомство, сало хорошее, в белом куске или в красивых ломтиках. Ступенью ниже, у индейцев Северо-Западной Америки и у эскимосов, большим лакомством считается китовый и тюлений жир, в особенности в начале разложения. Известны картинки пиршества диких народов на выброшенном морем ките. Люди, как насекомые, облепливают мертвое чудовище, устраивают в нем углубление, целыми семьями вползают в труп и с жадностью поглощают сырое мясо и сало. Далее вниз от такого лакомства, кажется, нельзя идти; но сравнительное народоведение открывает еще более низменные вкусы, еще более своеобразные лакомства. Так, тагалы на Филиппинах любят насиженные яйца; африканские бушмены с удовольствием поедают червей, гусениц, ящериц, змей, даже таких змей, от которых, говорят, заимствуют яд для отравы стрел. На некоторых островах Великого океана откармливают собак для угощения знатных лиц; употребляют их в пищу лишь в торжественных случаях.
Некоторые народы едят как лакомство землю — крайний предел, далее которого вниз нельзя идти. Новогвинейцы поглощают большие количества зеленоватого жировика. Новокаледонцы из особой глины, содержащей магнезию и железо, приготовляют пирожки, которые, подсушив, сохраняют просверленными на веревке.
Начиная от таких грубых лакомств, человечество с ходом цивилизации поднималось все выше. Древние классические народы знали уже изысканные яства и тонкие лакомства. Специалисты-кондитеры выступают в Средние века первоначально при дворах итальянских владетелей. В настоящее время кондитерское производство в виде изготовления разных печений, конфет, кремов, мороженого, шоколада, плодовых вин и пр. получило чрезвычайно широкое развитие. В Западной Европе (Вене, Дрездене и др.) существуют специальные кондитерские школы, издаются специальные руководства и пособия. Несмотря на весьма разнообразные фальсификации и подделки, от таких сомнительных первобытных лакомств, как глиняные пирожки, не осталось никаких следов в бытовом обиходе культурных народов.
Обращаясь, в частности, к малорусским ласощам, преимущественно в современном проявлении их среди крестьян Ахтырского у., нам — странное дело! — придется идти не от низших форм к высшим, как следовало бы ожидать по общей прогрессивной истории кондитерского производства, а наоборот — от высших форм к низшим, т. к. в пределах украинского простонародного обихода обнаруживается убыль и оскудение ласощей в связи с убылью и оскудением народного питания вообще, а последнее обусловлено убылью и оскудением природных производительных сил страны и материальным обеднением простого народа. Покойный профессор Н.Я. Аристов в исследовании своем о промышленности Древней Руси высказал мнение: «Пища русского народа в древнюю пору была более разнообразна, чем в последующую… В раннее время народ питался преимущественно мясной пищей, чувствовал себя обеспеченнее и довольнее в этом отношении, чем в последнее время, когда исключительно почти употреблял пищу растительную». Еще с большим основанием положение это применимо к малоруссам старого времени (до половины прошлого века) и малорусам современным, пищевое продовольствие которых заметно уменьшилось и ухудшилось в силу разных неблагоприятных экономических условий: малоземелья, уничтожения лесов, упадка промыслов, в частности — упадка пчеловодства. В высохших речонках почти исчезла рыба, в вырубленных лесах исчезла дичь, мимоходом истреблены фруктовые деревья; даже кур во многих дворах перестали держать с вздорожанием хлеба. Старые меды и разнообразные медовые продукты отошли в область преданий. При искусственных сахарных ценах потеря старых медовых лакомств получила для народа тяжелое значение. Для обеспеченных и богатых классов оказываются возможными разные лакомства; для массы ласощи стали дорогими, и в этом отношении произошло крайнее различение стремлений и возможности их удовлетворения. Около 100 лет назад малорусские города и села славились своими ласощами: Киев — смажеными орехами, Лубны — сладкими короваями, Полтава — «пряжеными пундыками», Ахтырка, Боромля, Новомосковск — бубликами, Харьков — сластенами и маковниками, но затем постепенно все эти национальные ласощи стали исчезать, в городах — заменяемые фабричными продуктами, в селах — почти без всякой замены. В то время как кулинарное и кондитерское искусства в верхних классах общества достигли большего совершенства, простонародная пища пошла в оскудение, и «всяки разны вытребеньки» вышли из обыкновенного обихода. Нет меда — по упадку пчеловодства; нет молока — по упадку скотоводства; почти нет куриных яиц, т. к. скудные сельские запасы этого рода скупаются барышниками и сбываются ими куда-то в Германию. При таких условиях почти ничего не остается для местных ласощей и лагоминок.
Если обратиться к художественной литературе, изображающей малорусский быт, то у Квитки и Гоголя можно найти много ласощей, но в большинстве случаев в гиперболической окраске, особенно у Гоголя. Ближе к действительности, притом к харьковскому быту старого времени, стоят обрисовки Квитки, его «бублейницы», базарные торговки «з пырижками, з печеным мнясом, з вареными хляками, горохвяныками и усякими ласощами, чего тилько душа забажа на снидання» («Салдацкий патрет»); далее разные «медянычки, родзынки (изюм), чорнослыв, кавьяр (икра) стовбци» («Пархимово сниданне») и др. Мелкая, но интересная черта, что у Квитки неоднократно в числе крестьянских лакомств оказывается «кавьяр», т. е. черная осетровая икра, впоследствии сильно вздорожавшая. Еще в половине прошлого столетия, накануне проведения Курско-Харьковско-Азовской железной дороги, фунт икры в Харькове стоил от 30 до 40 коп., а ранее — и того дешевле; продукт по дешевым ценам доставлялся чумаками, и не только у крупных, но и у мелкопоместных дворян икра стояла бочонками.
Вслед за кавьяром вышли из обихода маковники и сластены, и мы их уже не находили ни на ярмарках, ни на базарах, где лет сорок назад они еще процветали. Маковники приготовлялись таким образом: сначала варили мед, снимая с него пену, затем клали в мед мак и снова варили до большой густоты. Сладкую гущу сваливали из тазика на стол, смоченный водой, и, после того как она остывала, резали на тонкие кусочки; в маковники иногда вкладывались лесные орехи. Изготовление сластен происходило на базаре, на глазах покупателя. Г.Ф. Квитка в «Салдацком патрете» описывает его таким образом: «Вот и сластенница с печкой, скажи только, сколько нужно сластен, и она снимет тряпку, прикрывающую горшок с готовленным тестом, послюнит пальцы, чтобы тесто не приставало, ущипнет кусочек теста, та на сковородку его в олию (конопляное масло) „аж шкворчить! та зараз и пряжет и подае, а вже олиею не скупытця, бо так з пальцив и тече“…»
Бублики и вареники выходят из употребления, особенно вареники — слишком дорогие для современного крестьянина. Бублики встречаются еще повсеместно, но большей частью грубые и невкусные. Нет тех бубликов, о которых с удовольстием упоминал Гоголь, вспомним хотя бы девиз в «Старосветских помещиках», которые расхваливал Квитка, вспомним, как в «Добре робы» уплетает их судья, получивший бублики в виде взятки. Талантливый поэт и этнограф Манжура поместил в одной провинциальной газете целую статью, какие вкусные бублики в Новомосковске пекла недавно баба Хмарыха и как другие бублейницы после ее смерти не могли поддержать промысла на высоте. И в Харькове в старое время были свои знаменитые бублейницы, например Котчиха под Холодной горой, нажившая на бубликах несколько домов.
В больших селах (например, Боромле) в лавочках продаются баранки городского фабричного изделия. Они или развешиваются на низках под потолком, покрыты пылью, засижены мухами, или сохраняются в бочках рядом с рыбой и дегтем и получают специфический запах своих соседей.
Самым устойчивым и наиболее распространенным крестьянским лакомством оказываются пироги. Без пирогов у крестьянина нет праздника. Пироги из темной домашней пшеничной муки, очень крупные, в добрый мужицкий кулак, с начинкой из картофеля, гречневой каши, изредка с мясом или сыром. В зажиточных семьях пироги пекутся каждое воскресенье. На рождественских Святках с пирогом в руках пишут кресты на окнах и дверях. И теперь местами сохраняется такой рождественский обычай. В домах зажиточных хозяев с большой семьей на Щедрый или Богатый вечер (31 декабря) хозяйка готовит много пирогов, паляниц, кнышей. Все печенье она кладет на стол, зажигает лампаду и курит ладаном. Отец семейства становится на покути, т. е. за столом в переднем углу, за кучей пирогов. Дети входят гурьбой в хату и вступают с отцом в такой символический диалог:
Дети. Де ж наш батько?
Отец. Хиба ж вы мене не бачыте?
Дети. Не бачымо, тату.
Отец. Дай же, Боже, щоб и на той рик не побачылы.
В этих словах выражается желание, чтобы и в будущем году было такое же изобилие всего, как в настоящем. Характерно тут выражение наличного достатка и скромное довольство существующим благополучием, без запроса новых благ. Житейский опыт умудрил народ в том смысле, что крестьянин входит в оценку текущего момента и при благоприятных условиях стремится фиксировать и закрепить его в виду неизвестного и таинственного будущего.
У зажиточных крестьян ныне в ходу так называемые «дымчатые коржи» из хорошей пшеничной муки на яйцах, сверху присыпанные сахарным песком, коржи тонкие, выпуклые и большие, в картуз величиной.
В районе сахарных заводов значительное распространение получил так называемый «жареный мед», ничего общего с пчелиным медом не имеющий. Это черная сахарная патока — очень сладкая, приторная и противная. Черная патока получается как отброс сахарных заводов. Она сбывается по очень низкой цене вследствие того, что извлечение из нее сахара (около 50 %) обыкновенными способами — сгущением и выкристаллизованием — представляется невозможным, а химическими способами — неудобным.
В некоторых селах возникло изготовление пряников из черной патоки и темной пшеничной муки. На вид они похожи на медовые пряники. Продаются на ярмарках и базарах на возах по 2 и 3 коп. за фунт.
Размножившиеся в последнее время по селам лавчонки распространяют дешевые фабричные продукты — конфеты, в которых более крахмалу, чем сахару, фигурные цветные пряники, крахмальные, слегка подсахаренные, с красной окраской шишки и т. п. Есть в небольшом запасе и сравнительно хорошие конфеты и пряники харьковских и сумских фабрик.
Бедные крестьяне несут в лавочки копеечки, чтобы получить горсть сахарного песку или несколько кусочков сахару. При достатке они идут по пути, проторенному уже высшими классами: делают закупки в городе, варят варенье из домашних фруктов и т. д. С улучшением материального быта простого народа села пойдут по части ласощей по одному пути с городами.
Сельское врачевание
Сельское врачевание распадается на две категории: знахарское и научное. Первое идет на убыль; второе крепнет и развивается под содействием земской медицины.
Подойти к знахарям трудно, ныне — труднее, чем в прошлые годы, когда знахари чувствовали за собой более силы и были более смелы. Малорусские знахари как верное отражение народного характера проникнуты недоверчивостью и как люди «себе на уме» не идут на откровенную беседу.
Лет 60 тому назад харьковский писатель и отличный знаток местного народного быта Г.Ф. Квитка в альманахе Башуцкого «Наши» (СПб., 1841) поместил рассказ «Знахарь»[114]. «Великое дело знахарь! — так начинает Квитка свой рассказ. — Почетнее его нет не только в том селении, где он живет, но и в целом околотке. Что ваш атаман, что ваш голова! Да чего! Сам пан-писарь волостной перед знахарем — ничто!» Далее в рассказе отмечено, как знахарь влияет на решения волостного схода, как его все, старые и малые, побаиваются. Не только сельское начальство, все помещики уважают его. Возят его для лечения больных в бричках, а случается — и в коляске четвернею. «Сам откупщик прийдите поклонимся к знахарю». Разумеется, тут не без литературных прикрас и преувеличений; но Квитка, судя по всему складу и направлению его литературного творчества, не мог многое выдумать и, по своему обыкновению, опирался на действительную бытовую обстановку.
Если мы обратимся от квиткинского знахаря к знахарю современному, то увидим, что современный знахарь стал сравнительно со своим предком малой величиной. Большинство знахарей, по-видимому, специализировалось на лечении отдельных болезней. Ныне есть знахари, к которым обращаются при укушении бешеными животными, знахари для лечения от укушения змеи, от зубной боли и др. Знахаря по-прежнему остерегаются; иногда знахарь за свои мнимые или действительные заслуги пользуется почетом; но такого страха, какой возбуждали знахари в старое время, каким они окружены и ныне во многих великорусских селах, среди малороссов не заметно. Постепенно село освобождается от колдовства и знахарства. Народная школа и военная служба, поднимая умственный уровень населения, вносят начала сомнения и критики и подрывают старое традиционное мистическое миросозерцание.
У знахарей, кроме того, появились неприятные для них соседи — земский врач и фельдшер. Земская медицина отобрала видную долю их врачебной практики. Но у народного знахарства есть свои исторически накопленные капиталы, с которыми оно еще долго может прожить; на его стороне народные привычки, главное — полная доступность и умение приспособляться к среде и, что еще важнее, обладание в отдельных случаях действительными врачебными средствами.
«Мы, ученые доктора, — писал в 1859 г. один врач, — приняв искусство и наблюдения других стран, не будем забывать своего родного… будем сближаться с народом, выскажем ему свою привязанность; тогда он с откровенною душою откроет нам заветные тайны предков, которыми он дорожит и хранит их у самого сердца. Без любви же и привязанности он ничего нам не скажет и не откроет». Народная медицина, действительно, открыла кое-что целебное, когда к ней подошли с любовью и сумели отделить пшеницу от плевел. Достаточно отметить здесь два важных целебных народных средства от водянки живота: настойку из горицвиту (Adonis vernalis) и тертые тараканы (Blatta orientalis).
Горицвит растет повсеместно, преимущественно на меловых горах. Крестьянские девушки употребляют желтые цветочки горицвита для украшения головы. В научной медицине Adonis vernalis употребляется как сильное мочегонное средство. В простонародном обиходе горицвит употребляют от разных болезней, чаще всего от брюшной водянки. По словам одной бабки, его приготовляют таким образом: в поливяный горшок кладут несколько корешков горицвиту, наливают водой и варят в печи до тех пор, пока пятая часть уварится. Настойку эту пьют чашками, как чай, по утрам и вечерам. Через десять дней прибавляют несколько новых корешков — обыкновенно четыре. Зелье сохраняют в холодном месте не более трех дней, чтобы не портилось, и снова варят.
Деревенский знахарь. Художник Г.Г. Мясоедов
Многие травы у крестьян пользуются целебной славой, что выражено уже в громких названиях «золототысячник», «дывосыл» и др.
В некоторых местах Ахтырского у. употребляют следующие травы с лечебными целями: настойку из зверобоя (Hupericum L.) пьют от геморроя. Деревей (Achillea) повсеместно употребляется от желудочных болей, чаще всего женщинами. Золототысячник, трилистник, дивосил и коровяк употребляются при боли в груди, в виде чайного навара. Перцовка в ходу от самых разнообразных болезней. Водку, настоянную на корешках калгана, женщины пьют после родов. Шафран употребляется женщинами как абортивное средство. Маковые головки варят и наваром поят при бессоннице. Затем в ходу разные «декохты» — настойка очень темного происхождения. Специальностью одной недавно умершей бабки было лечить «декохтом». Дав солидную дозу этого подозрительного пойла, бабка на три дня пряталась, т. к. пациенты ее в первые три дня по принятии «декохта» чувствовали себя очень скверно и приходили в такое возбужденное состояние, что жизнь бабки была в опасности.
Употребление трав с лечебными целями у крестьян не ограничивается приемом внутрь. Есть травы, в которых купают больных детей. Есть травы, которыми только подкуривают. Есть, наконец, такие травы, которые только держат в хатах или в коровниках, в значении амулета от дурного глаза и колдовства; но все это уже клонится к упадку, забвению и полному исчезновению.
Я имел случай познакомиться лично лишь с двумя «дидами».
Специальностью одного было лечение от зубной боли; к другому обращаются при укусе бешеными животными. Первый «дидок», недавно скончавшийся в глубокой старости, жил в небольшой хате, всегда чисто убранной, с множеством икон в переднем углу. Больной являлся с «благодарностью». Крестьяне-малороссы в этом отношении деликатны, и даже бедняки не ищут у своих «дидов» бесплатной помощи. Обыкновенно мужчины приносили булочку и 5 или 10 коп., женщины — десяток яиц или пару цыплят. Знахарь производил свои заговоры три раза: утром, вечером и в следующее затем утро. Поставив пациента рядом с собой перед образом, он читал молитвы, по временам сплевывал, дул пациенту в рот, обводил пальцем по десне.
Весьма популярен другой знахарь. Он пользуется почетной известностью не только в своем селе, где общество приняло на себя уплату всех его повинностей и выдает ему вознаграждение, но и по соседству верст на 20. Он лечит как животных, так и людей от водобоязни двумя травами, которые дает в порошке. Людей, покусанных бешеными животными, он сначала осматривает, причем главным образом осведомляется о прыще под языком, и затем поит отваром из трав. Лет 20 назад я был свидетелем, как несомненно бешеная собака вбежала в хату и нанесла крестьянину глубокие раны. Она была убита тут же на месте пострадавшим. Дидок лечил и вылечил. Вообще этот человек с заслугами, и если теперь при существовании прививок к нему обращаются лишь по традиции, по привычке, то в недавнее время, до прививок, он представлял полезную величину.
Земская медицина пускает в народе глубокие корни. Население привыкает к врачам, начинает относиться к ним с доверием и ищет у них помощи. Но еще крепко держится архаическая точка зрения на лечение как на своего рода колдовство, та мысль, что врач должен сразу вылечить и данное им лекарство должно представлять быстродействующее средство. Систематического продолжительного лечения крестьяне не понимают и не признают; при долгом лечении они плохо выполняют советы врача.
В числе новых симпатичных и полезных земских мероприятий по части «благосостояния» нужно отметить первые в текущем году опыты учреждения сельских яслей в некоторых наиболее населенных пунктах.
Среди крестьян часто свирепствуют болезни; особенно тяжело приходится женщинам и детям. По глубокому невежеству крестьяне не берегут ни своего здоровья, ни здоровья своих ближних, например спят на сырой земле, на низких местах, пьют первую попавшуюся под руки воду, не сознают опасности инфекций. Оттого болеет и гибнет масса народа. Старики и старухи держатся крепче: они осторожны, опасливы, предусмотрительны. Но люди цветущего здоровья легко сходят в могилу: один поднял тяжесть не по силам, другая вскоре после родов зимой пошла на реку стирать белье; там подвела ночевка на бураках в холодную осеннюю ночь; крестьянин вообще часто попадает в тяжелую для здоровья обстановку, даже летом промокает, дрогнет в поле, в лесу, на дожде, на холодном ветру, за сохой, на попасе. Детям грозит в деревне много смертельных опасностей от кислой соски, инфекций и пр.
Года два назад в одном большом селе летом была сильная эпидемия кори. Болезнь неопасная, особенно в жаркое время, но требует ухода и заботливости. Крестьяне любят своих детей и, за редкими исключениями, подчиняются советам, стараются их выполнять, и если во время этой коревой эпидемии было много тяжелых осложнений и смертных случаев, то, главным образом, от невежества и дурно направленного усердия. Старухи бабы, на попечении которых были больные дети, поили их холодной водой (дать больному «холодной водычки» — народная форма ласки и услуги), и дети умирали от воспаления легких. Родители брали больных детей с собой на жнива, везли их по солнцу, и у них развивалась болезнь глаз. Если бы с разных сторон (не от одного врача — один в поле не воин, а от многих лиц) путем разъяснений и объявлений было оповещено, что нужно оберегать коревых детей от холодной воды и яркого света, масса зла была бы устранена или смягчена. Такие элементарные советы быстро были бы восприняты и легли бы в основу народной гигиены. Посредством накопления таких элементарных сведений и привычек шло бы гигиеническое воспитание народа, медленное, но последовательное и фундаментальное улучшение его горемычной санитарной обстановки.
Земские врачи окружены со всех сторон народом невежественным и суеверным, обременены разъездами и письменными отчетностями. При возможном облегчении их труда сбереженный запас сил и энергии можно направить в другую сторону, например на организацию в населенных пунктах курсов по гигиене, на подготовку низших служителей, сестер милосердия, сиделок, на распространение в народной массе элементарных сведений об уходе за больными и об оказании первой помощи в экстренных случаях до прибытия врача. Такого рода знания в селе крайне необходимы, хотя бы малые и разбросанные знания; в такие просветы прорвутся лучи сравнительно большого знания и начнут разгонять тот глубокий мрак, который густой пеленой покрывает народный быт и от которого страдают не одни крестьяне, но и все соприкасающиеся с ними общественные элементы.
У земской больницы. Художник Н.П. Загорский
Народная темнота чревата всевозможными опасностями. Помню, как я беседовал с крестьянами в холерный год о том, что нужно заботиться о чистой воде, что холерные заболевания развиваются там, где загрязнена вода микробами, причем о самих микробах говорилось как можно осторожнее, яснее и понятнее. В глаза крестьяне для вежливости со всем соглашались, поддакивали, кивали головами, но за глаза они, большей частью, признавали все сказанное панскими выгадками, и понятно, что им очень странно было слышать о возможности вреда от воды той самой криницы, из которой пили их отцы и деды, и в особенности странным, даже смешным, с крестьянской точки зрения, представлялся совет пить переваренную воду; у солидного, взрослого крестьянина при одном слове «переваренная вода» пробегала на лице легкая улыбка, которую он спешил скрыть, чтобы не обидеть пана. Переходя из уст в уста, разговоры о переваривании воды при наилучших намерениях в глубоко невежественной среде начинают осложняться нелепой и опасной догадкой, что вода неспроста стала испорченной, что ее кто-то испортил, и тут всплывают разные соображения, кто мог испортить воду, возникают дикие и опасные предположения.
Картина изменяется, когда в селе оказывается некоторое число умственно подготовленных людей — из торговцев, отставных солдат, отдельных грамотеев. Стоит двум-трем лицам войти в курс дела и применить советы на деле, как начинает работать могучая сила примера и подражания. Невежество страшно и опасно, когда оно сплошное и поголовное, но стоит только его несколько разредить, как новизна валом повалит. Пусть в этом стремлении к новизне неизбежно всплывут недочеты, преувеличения и промахи; но жизнь, тронувшись раз с мертвой точки застоя и апатии, начинает пробиваться в разных местах и в разнообразных формах.
Значение земских врачей возросло бы, если бы повсеместно деятельность их была направлена, главным образом, в сторону крестьянских нужд и потребностей, при широкой гласности, если бы были, например, установлены местные совещания в главных населенных пунктах в известные сроки, с приглашением местной интеллигенции и сельских властей и наиболее видных и влиятельных крестьян. Такого рода совещания особенную пользу могли бы принести в местностях, где обнаруживаются эпидемические заболевания, или когда среди самого местного населения обнаруживаются попытки к лучшему устроению своего быта, когда, следовательно, есть возможность поддержать слабые ростки добра, закрепить их, направить и оформить.
Поэзия и проза сельской жизни
Миром и тишиной веет от малорусского села, если посмотреть на него в хороший летний вечер со стороны, с какого-нибудь пригорка, в располагающей и ласкающей природной обстановке. В синеве вечереющего неба замирают последние трепещущие напевы жаворонка. Вдали мирно идут возвращающиеся с поля стада, побрякивая погремушками. Мирно с разных сторон плывут возы с хворостом, с сеном, со снопами; им навстречу поднимаются из труб беловатые струйки дыма, которые для возвращающихся с поля служат приятным знаком, что дома готовится ужин. Среди зеленых верб, разбросанных на выгонах и в огородах, и среди желтоватых соломенных крыш отчетливо выделяется стройная белая колокольня местной церкви. Как символ мира и благодати она высоко возносится над скромными человеческими жилищами.
В тихий летний вечер кажется, что и в душе людей там, за зелеными вербами, у подножия белой церковной колокольни, царят мир и тишина; кажется, что там можно найти отдых от волнений и тревог городской жизни, крепкие нравственные устои и прочные традиции народной морали. Заезжий горожанин легко и охотно поддается оптическому миражу и с увлечением уносится в мир радужных фантазий, распространяя обманчивые вечерние солнечные краски на всю обстановку народного быта и миросозерцания. В действительности в селе мало душевного мира, и здесь идет борьба интересов и страстей с разнообразными обидами.
Давно уже малорусские писатели отметили наклонность малороссов к судебным процессам. С годами наклонность эта лишь усиливалась и развивалась вследствие экономических и социальных причин, главным образом, вследствие малоземелья и ослабления традиционной морали.
В некоторых местностях, например в пределах Ахтырского у., особенно в северной его части, в последние годы обнаруживается чрезвычайное вздорожание земли. Пахотная десятина среднего достоинства лет пять назад шла от 120 до 200 руб., причем сумма в 200 руб. считалась уже весьма большой. Ныне платят по 300 и 350 руб. процентов за пахотную и по 600 и 700 руб. — за сенокосную. Причины такого вздорожания земли весьма разнообразны, общие для всей России, и местные — большая густота населения, развитая заводская промышленность, дающая хорошие заработки, несомненное присутствие среди крестьян значительного числа лиц со сбережениями, выгодное и безопасное помещение которых представляет разные затруднения. Для коммерческих, ремесленных или промышленных предприятий нет ни умения, ни опыта; правда, в эту сторону тяготеет крестьянство, и отдельные лица пускают сбережения внаем лугов под свекловичные плантации, скупают и развозят мед, перепродают лошадей — операция цыганская и не совсем чистая. Но такие предприятия — случайные, и на некоторых легко прогореть. Приобретая и самостоятельно обрабатывая землю, крестьянин получает значительную и сравнительно наиболее верную прибыль, возложив на свою землю надежды и упования, смотрит на нее, как на опору семьи и потомства; потому он тщательно оберегает купленную ниву и… охотно прихватывает у соседа. У людей зажиточных обнаруживается иногда болезненная наклонность к захватам и пригораживанию всего того по соседству, что охраняется не особенно зорко и не особенно решительно.
Чаще всего страдают так называемые обмижки, т. е. пограничные полевые полоски, вершка в четыре шириной, покрытые обыкновенно зеленой травой, полоски ничтожные по величине, но важные в аграрно-юридическом отношении. Зеленеющими лентами они стоят на страже личной и общинной собственности, среди ежегодно распахиваемых нив. Земельная алчность прежде всего набрасывается на обмижки, которые подвергаются распашке и бесследно исчезают в нивах хищников. Вместо устойчивого обмижка проводится плугом борозда, затем еле заметная борозденька с разными искривлениями в сторону податливого соседа.
В последние годы всплывает новый источник сельских пререканий, свидетельствующий о деморализации: сдача внаем наделов сразу двум, даже трем лицам, с забором от всех денег.
Приезжает крестьянин и мирно вспахивает нанятую ниву, затем является другой и находит нанятую им ниву уже вспаханной, бранится и засевает в предположении забрать хлеб; наконец, является третий, воочию убеждается в обмане, изрекает поток проклятий и вооружается твердым намерением в следующем году забрать весь сбор. На следующий год, лишь только начнется жнива, в праздник, пораньше, с поля уже ползут несколько нагруженных снопами возов; кто-то из троих крестьян поспешил убрать и свезти спорный хлеб; в результате — запутанное судьбище между несколькими хозяевами.
Кроме того, столкновения происходят иногда на сенокосах, при уборке пайков, когда косарь, воспользовавшись случайным отсутствием соседей, смахнет у них малую толику, а смахнуть так легко при ширине пайка в ручку, т. е. на один размах косы, при постановке тынов по огородам, при семейных разделах и т. д.
Крестьяне относятся друг к другу недоверчиво и часто враждебно. Чувство зависти и недоброжелательства к своему собрату у них легко вспыхивает при малейшем его экономическом выделении.
Не шути! Художник Н.К. Пимоненко
Чувство зависти, быть может, потому еще сильно развивается среди крестьян, что в селе все знают друг друга и все учитывают, отчасти потому, что в сельском быту успехи часто приобретаются не культурными заслугами, какие, по условиям быта и среды, встречаются очень редко, но большей частью ловкостью и хитростью.
Внутренняя вражда сельских элементов в значительной степени обусловлена стремлением отдельных лиц выйти из традиционных рамок и войти в колоссальный круг мирового общения. Инстинктивно отстаивая старые формы, патриархальное большинство косо смотрит на отщепенцев и недоверчиво относится к прокладываемым ими новым путям — далеко не всегда чистым и безопасным. Но колесо культурного общения катится быстрее и быстрее, и народный традиционный быт трещит по всем швам. В старое время обособлял лишь один монастырь; это обособление оправдывалось высшими духовными целями, а в настоящее время — такая масса обособляющих влияний, что и перечислить их трудно, и влияний огромной силы, экономических и социальных.
Культурный европейский Запад и с грехом пополам культивируемый азиатский Восток, фабрики, заводы, города, железные дороги, школа, печать, военная служба, общение с разными колонистами и многие другие воздействия выносят из глубины народа тысячи отщепенцев, обособившихся от власти земли и от власти традиционной народной речи. Люди этого рода всеми силами стремятся уйти из села и пристроиться к новым формам жизни в виде жандармов, кондукторов, стрелочников, приказчиков, подрядчиков, прислуги и т. д. При этом, обыкновенно, наделы сдаются внаем, недвижимое имущество распродается и, вообще, все корабли для возвращения к старому быту уничтожаются.
Полный разрыв с родным краем и переселение в город, пожалуй, полезны для обеих сторон, крестьян и отщепенцев, при современных условиях быта. Оставаясь на родине, наиболее энергичные отщепенцы делаются кулаками. В шляпе котелком, с золотой цепочкой и опустошенной душой, без веры и без поэзии, без идеалов культурной среды, узкие поклонники наживы и капитала, такие субъекты скупают с разными обходами лучшие дома, базарные лавки, дворянские земли, вырубают сады и рощи, выпускают пруды, чтобы иметь более выгодные сенокосы, отравляют реки отбросами со своих заводов, развращают нравы примером своей «привольной» жизни. От их деятельности, за редкими исключениями, остается только большая кочерга черту и нет ни малейшей свечки Богу любви и милосердия.
Основной пружиной происходящих изменений служит практический интерес. Нигде так ярко не обнаруживается материальный характер современного социального и экономического развития, как в селе. В городах примешиваются разные влияния и течения, так что городская жизнь скрашивается разнообразными идеализмами, фантазиями и утопиями. На однообразно серой почве народного быта доминирует хлебное начало в виде пропитания, заработка или наживы.
В городах при всех излишествах и недочетах бьющей в них жизни альтруистическая деятельность более возможна и чаще встречается, чем в селах. В больших городах выработался уже значительный контингент людей, которые живут лучшими своими чувствами благодаря возможности участвовать в реальных формах их осуществления.
В селе почти нет почвы для развития гуманитарных начал широкого общественного характера, несмотря на вопиющие нужды; другими словами, нет ничего такого, что давало бы людям возможность разобраться в бытовой обстановке, проникнуться лучшими симпатиями и сплотиться в добрых целях. Вместо того много данных противоположного характера, вырабатывающих то прямолинейное кулачество, которое не признает даже фигового листочка формальной благотворительности.
Вообще идиллическое настроение при виде малорусского села не может долго удержаться. С прикосновением к холодной и суровой действительности оно сильно ослабевает, удерживаясь лишь там и сям, как последний луч летнего солнечного заката или последний замирающий в отдалении звук свирели.
А все-таки приятно отдохнуть в летний вечер вдали от городского шума, в ласкающей тишине сельского уединения, прислушиваться к дрожащей песне жаворонка, к легкому скрипу плывущих в отдалении возов; приятно следить за причудливыми вечерними очертаниями зеленых верб и думать, что и среди людей, живущих там, за зелеными вербами, царят благоденствие, мир и любовь.
В таком настроении нет самообмана, нет даже повода сказать словами поэта:
Тьмы низких истин нам дороже
Нас возвышающий обман.
Среди моря мелких крестьянских настроений и взаимных пререканий встречаются счастливые семейные острова, полные внутреннего мира, с материальным достатком, завоеванным честными путями на почве труда и благоразумия.
В августе я побывал в одном таком оазисе, и теперь о нем приятно вспоминать. Среди холмистого села извивается застроенный домами длинный овраг, который к устью, с одной стороны, изгибается в виде горного кряжа значительной высоты, давая живописный полукруг, а с другой — незаметно входит в низменную долину, усеянную дворовыми постройками и вербовыми гаями. У подножия гористой части идут дворы крестьян, живописные, уютные, отлично защищенные от холодных ветров с севера, северо-востока и северо-запада.
Среди крестьян, в общем зажиточных, выдвигается один хозяин — отличный садовод и пчеловод, старик 75 лет — седой, круглолицый, полный и румяный. В семье его зовут старым дедом, потому что с ним живет молодой дед — его сын 54 лет, у которого есть женатые дети и внуки. Все мужское население грамотное, любит грамоту и уважает книгу.
Деревня в Малороссии. Старинная открытка
Двор длинный и узкий; ворота деревянные с железным навесом; передняя часть двора — под садом и пасекой старого деда, затем идет собственно двор с хатой, сараем и колодцем, ниже по спуску — клуня, еще ниже — другой сад с пасекой молодого деда, омшаником, огородом и, наконец, наискосок — прикупленная полоска недавно приобретенного пустопорожнего места в 400 кв. саженей, засаженная сахарными бураками, с новыми садовыми посадками.
Верхний садик спускается террасами, причем на верхней террасе, наиболее открытой, посажен виноград. В садиках находится много яблоновых и грушевых деревьев отличных сортов, больших и ветвистых. Над домом возвышаются три высокие ели; из-за густой их зелени еле виднеется соломенная крыша. В нижнем саду — три высокие сосны, которым хозяин насчитывает до 40 лет, собственных посадок. Во дворе перед домом — глубокий колодезь с воротом. Везде разбросаны грядки цветов, особенно много возле хаты; любителем цветов оказывается старый дед.
Хата большая, в несколько комнат на деревянном некрашеном полу. На окнах — занавески, на подоконниках — цветы, на столах — тонкие вязаные скатерти.
Оба передних угла уставлены иконами, правый — в золоченых киотах, левый — из белой фольги, по стенам со всех сторон — картины религиозного и исторического содержания и две хромолитографии — премии к «Ниве», которую хозяин выписывал два года. Наряду с иконами в рамке за стеклом стоят два деревянных позолоченных креста. Молодой дед приготовил их загодя для себя и для своей жены — патриархальная предусмотрительность на случай смерти.
Семейные отношения — прочные и патриархальные. Старый дед, очевидно, пользуется большим уважением и авторитетом. Везде обнаруживается хозяйственный глаз; но вместе с тем видно также художественное чутье и любовь к изящному, к природе. Это видно из той заботливости, с какой старый дед ухаживает за цветами, кроме того, видно было из слов молодого деда, как хорошо бывает у них во дворе весной в месячную ночь. Разговорившись на эту тему, крестьянин с тоном несомненной искренности говорил, что в такую ночь он не узнает своего двора — точно другой, гораздо более прекрасный. В этом случайном признанье обнаружилась чуткая художественная натура, не заглохшая от тяжести лет и трудовой жизни.
При здоровой земледельческой основе жизни частные нестроения и взаимные пререкания отходят на второй план, как назойливо неизбежное зло жизни, и на первом плане стоят хорошая проза в виде хозяйственной распорядительности и хорошая поэзия в виде устойчивой поэтической восприимчивости нравственной выдержки в пожизненном трудовом деле серьезного и честного исполнения религиозных, общественных и семейных обязанностей.
Старый дед в юности попал в такую «пригоду», о которой он и теперь любит рассказывать, вставляя свой рассказ в добродушную юмористическую оправу. Приехал он в Харьков с купцом на ярмарку, пошел бродить по улицам и остановился в восхищении перед одним домом, откуда неслась музыка. Вдруг к нему выбежал человек с салфеткой в руке и предложил послушать музыку поблизости. Повел он парня коридорами, через залы, бесцеремонно втолкнул в какую-то дверь и запер на замок. Осмотрелся наш любитель музыки и увидел, что стоит на высоком балконе, выходящем в глухой двор. Смутно ему стало в новой обстановке ввиду очевидного обмана, но как уйти? Вблизи он заметил толстую веревку, ящик с жидкой известкой. Он залез в этот ящик и спустился по веревке во двор, который оказался также запертым. Сбросил он тогда побелевшие от извести чоботы, перелез через забор и бежал без оглядки от городской музыки.
Этот пустой случай имеет знаменательное значение. Можно опасаться, как бы весь простой народ не попал под замок на балкон, увлеченный городской музыкой, обманутый лакеями цивилизации. Опасность тем более серьезная, что возникает сомнение: удастся ли так же благополучно простонародной массе, пожертвовав сапогами, уйти в родной край, в объятия здорового сельскохозяйственного строя жизни и заняться богоугодным пчеловодством, радостным садоводством, разводить душистые цветы и разгуливать в лунные ночи по собственному благоустроенному двору? Как бы то ни было, село в настоящее время все более и более теряет свои поэтические достоинства и проникается прозаическими недостатками, причем под влиянием дурной прозы происходит опустение души и оскудение сердца — того самого сердца, про которое поэт-гуманист недавно еще говорил: «Золото, золото, сердце народное».
Современное изучение кобзарства
Считать всю пользу, принесенную бывшим в Харькове 12-м Археологическим съездом, разумеется, нет никакой возможности, по разнообразию связанных с ним явлений. Несомненно только, что польза большая и, несмотря на значительное число журнальных отчетов, далеко еще не выясненная в главных своих частях. Несомненно, что и Харькову, в особенности Харьковскому университету, Археологический съезд пригодился во многих отношениях, преимущественно в деле расширения знаний и накопления ценных коллекций по этнографии и археологии. К несчастью, Харьковский университет, по своей хронической тесноте и бедности, не может в достаточной степени воспользоваться собранными материалами; два своих новых музея — археологический и этнографический — университет вынужден держать на положении двух складов, для всех закрытых, по неудобству помещения и нагроможденности материала. Все это тем более досадно, что есть силы, есть сведущие люди, которые могли бы рассортировать все собранное богатство, могли бы установить его в системе, согласно с современным положением науки, могли бы осветить своими объяснениями, и недостает лишь материальных средств; досадно тем более, что людей этих и сил не так много и были годы, многие годы, когда их совсем не было, — имеем в виду, например, кафедру по истории искусства, которая ныне в Харькове занята ученым выдающегося трудолюбия и больших познаний, после того как была вакантной около 30 лет, имеем в виду многих местных специалистов по русской истории, археологии и архивоведению, когда еще так недавно в Харькове обнаруживались по этой части большие недочеты, а в 60-х годах русская история не читалась в университете по несколько лет, за неимением сведущих людей.
Достойно сожаления, что значительные запасы умственной и нравственной энергии остаются без применения, и, как это ни странно, в приложении преимущественно к университету, по причинам весьма разнообразным, в числе которых теснота помещений играет немаловажную роль.
Харьковский Археологический съезд дал большой толчок изучению репертуара и быта кобзарей и лирников и, по-видимому, послужит исходным пунктом в деле улучшения их социального и профессионального положения. В этом отношении харьковским Археологическим съездом и его достоуважаемым председателем графиней П.С. Уваровой сделано много, и результаты этой плодотворной работы с каждым годом все более и более обнаруживаются и в научной литературе, и в самой жизни. В данном случае в отношении кобзарей и лирников наука и жизнь, древность и современность пошли рука об руку, и предвидятся серьезные приобретения не только в области знаний, но и в сфере бытового добра и справедливости. Намечены пути для облегчения участи многих сотен несчастных слепцов, добывающих себе скромные средства к жизни музыкой и пением. Обратились к их подсчету, к изучению их материального положения, заговорили об устройстве для них специальной музыкальной школы, которая, с одной стороны, должна сохранить лучшие мотивы их песен и мелодий, с другой — поднять их технику и вместе с тем заработок и облегчить им усвоение музыкального кобзарского и лирницкого репертуара.
Еще до открытия в Харькове Археологического съезда уважаемый профессор Н.П. Дашкевич, председатель киевского Общества Нестора летописца, выразил пожелание, чтобы харьковский съезд занялся кобзарями. Предварительный комитет издал специальную программу для собирания сведений о кобзарях и лирниках. Частью по этой программе, частью независимо от нее разными лицами предприняты были соответствующие описания, большей частью изданные в «Трудах Предварительного комитета». Во время самого съезда было прочитано несколько рефератов о кобзарях и лирниках и, благодаря усердию г. Хоткевича, устроен был общедоступный кобзарский и лирницкий концерт, о котором в свое время были подробные сообщения в местных газетах. Главное, съезд постановил возбудить перед Министерством внутренних дел просьбу об оказании покровительства кобзарям и лирникам как хранителям старины в ее лучших музыкальных и поэтических остатках. Начало было положено: интерес к кобзарям возбужден, дело изучения пошло расти, а с ним стали отчетливо обнаруживаться и благотворные последствия ходатайства о покровительстве.
В научном отношении лучшим плодом харьковского Археологического съезда по части изучения кобзарства представляется вышедшее недавно исследование профессора М.Н. Сперанского о кобзарях и лирниках, по данным на съезде материалам, преимущественно о талантливом молодом кобзаре Пархоменко, который известен по участию в концерте в Харькове. Профессор Сперанский подробно останавливается на репертуаре Пархоменко. Вообще, как свод материалов в строго научном распорядке и освещении, книга профессора Сперанского производит хорошее впечатление и несомненно принесет значительную пользу.
Благодаря доброжелательству и энергии графини П.С. Уваровой ходатайство о покровительстве кобзарям и лирникам получило успешное направление. Министр внутренних дел В.К. Плеве запросил сначала графиню П.С. Уварову относительно статистического материала. Графиня Уварова обратилась за справками в некоторые южнорусские ученые общества, ранее собиравшие сведения, и в частности поручила мне составить докладную записку с соответствующей фактической мотивировкой состоявшегося на Археологическом съезде постановления, что и было мною исполнено. Я препроводил свою объяснительную записку П.С. Уваровой, и графиня дала делу дальнейшее движение, а что дело это подвигается, прямым доказательством тому служит полученная мной обстоятельная работа Киевского губернского статистического комитета о кобзарях и лирниках Киевской губ. в 1903 г., составленная по поручению Министерства внутренних дел на основании материалов, собранных мировыми посредниками и полицейскими чиновниками. Материалы эти редактированы опытным лицом, г. Доманицким, снабжены им маленькой объяснительной статьей при кратком предисловии г. Н. Василенко. В данном труде Киевского статистического комитета я с удовольствием нахожу оправдание и подтверждение той мысли, которую я развил в докладной записке, а здесь я, между прочим, говорил, что, по моему мнению, ученые общества не располагают соответствующим материалом о кобзарях, не могут одновременно производить исследования в огромном районе всей Южной России и не обладают такими средствами, чтобы широко поставить собирание материалов, и что в этом отношении само Министерство внутренних дел располагает гораздо большими средствами для собирания соответствующих статистических сведений одновременно во всех губерниях с малорусским населением, причем нельзя сомневаться в том, что для систематизации и изучения собранного материала в южнорусских историко-филологических обществах найдется достаточно ученых сил. На деле так и вышло: большой материал по Киевской губ. собран органами Министерства внутренних дел, а разработан киевскими учеными. В издании Киевского статистического комитета есть один большой пробел: полное умолчание о репертуаре кобзарей и лирников, что и не входило в программу, присланную министерством; но статистический комитет обещает восполнить этот пробел последующими изучениями. Репертуар кобзарей и лирников, действительно, требует уже особого исследования, по особой программе, и людьми со специальной ученой подготовкой; такая задача, разумеется, не могла входить в цели министерской программы, рассчитанной всецело на выяснение основных вопросов: кому, в каком числе и в чем можно оказать «покровительство».
Поскольку поручение Министерства внутренних дел, наверное, распространено на все губернии с малорусским населением, то и изданная Киевским статистическим комитетом книга может послужить пособием относительно распределения материала.
В 1881 г., по сведениям Киевского попечительства для призрения слепых, на огромное число слепых в Киевской губ. в 4221 человека, занимающегося игрой на лире, показано лишь 13. И вот, несмотря на признаваемый всеми упадок кобзарства и лирничества, в 1903 г., по подсчету статистического комитета, кобзарей и лирников в Киевской губ. оказалось 289. Нужно думать, что киевская статистика 20 лет назад сама страдала слепотой. Из 289 человек — только три кобзаря и 286 лирников. Впрочем, эти цифры подлежат большому сомнению, т. к. лица, собиравшие материал, по-видимому, плохо отличали кобзарей от лирников, тем более что и в самой жизни народной обнаруживается иногда смешение их. Данные относительно числа кобзарей в других губерниях так мало заслуживают доверия, точнее, составлены по таким ограниченным районам и в такой степени случайно, что нет никакой возможности строить на них какие-либо выводы до нового расследования вроде киевского. Так, в Харьковской губ. насчитано всего 32 бандуриста и лирника, но насколько сомнительна эта цифра — видно из того, что один лишь И.М. Хоткевич в небольшом районе двух уездов — Харьковском и Богодуховском — и некоторых прилегающих к ним местностях насчитал 28 бандуристов и 37 лирников. Очевидно, что тут точных сведений нет, и обстоятельный опрос по всей губернии может дать совсем неожиданные цифры. Если киевскую мерку приложить ко всем губерниям с малорусским населением, то выйдет около 2 тыс. кобзарей и лирников — число немалое, и, следовательно, вполне уместно дальнейшее настойчивое изучение их положения, и вполне были бы уместны немедленные меры по части улучшения их быта, прежде всего учреждение бесплатной профессиональной школы для усвоения кобзарства и лирничества, в лучших мелодиях и с наилучшими техническими приемами. Это будет со стороны образованного общества достойной отплатой бедным слепым народным музыкантам за то, что они в своей несчастной темноте вынесли из глубины прошлых времен предания и песни, исторические и религиозно-нравственные, в значительной степени содействовавшие развитию мягких и гуманных чувств в массе безграмотного простого народа. Один из мировых посредников, дававших ответы на министерскую программу, замечает, что в глазах сельского люда лирник — не простой нищий-попрошайка; он прежде всего несчастный, предназначенный судьбой на служение Богу, благочестивый горемыка, и если у крестьян такой гуманный взгляд, то интеллигенция должна добавить к нему литературные и исторические мотивы и поставить этих несчастных в возможно лучшие условия жизни, открыть им доступ в специально для них приспособленную музыкальную школу, поднять их вкус, улучшить технику их ремесла и облегчить пути для добывания средств к жизни всеми возможными для слепца способами.