русы мигрировали в Среднее Поволжье, откуда в конце VII – начале VIII в. переместились на юго-запад, став основой волынцевской культуры. Таким образом, эндоэтнонимом именьковцев, согласно поздним работам В.В. Седова, было имя русь, а волынцевскую археологическую культуру он отождествил с Русским каганатом письменных источников (Седов В.В. 1998; 1999: 50–82; 2002: 255–295).
Ну а поскольку для именьковцев нашлось новое предположительное имя, то старое оказалось «лишним», и В.В. Седов как бы разграничил русь и северян, проживавших в одном регионе: первое было именем пришельцев, а второе – местного населения.
Наиболее весомым аргументом в пользу концепции В.В. Седова об отождествлении Русского каганата письменных источников с волынцевской археологической культурой является установленный им факт совпадения территории Русской земли «в узком смысле» (о ней см.: Тихомиров 1979; Насонов 1951: 28–68; Рыбаков 1953: 23—104; 1982: 56–67; Кучкин 1995), очерченной по летописным данным, с территорией волынцевской археологической культуры (Седов 1999: 77–80; 2002: 269–272). Вполне соответствует источникам и регион, в который помещает Русский каганат В.В. Седов – древнейшие из них локализуют его на юго-востоке Европы (Рыбаков 1982: 172–234; Галкина 2002: 63—138; 2006б: 202–270). Только там его можно помещать и в связи с титулованием правителя этой политии каганом, титулом, считавшимся наивысшим у народов евразийских степей: только в этом регионе были понятны его смысл и значение. В этой связи локализации Русского каганата где-то на севере (на острове Рюген, в Скандинавии, в Ладоге, на Городище, в Верхнем Поволжье и т. д.) безосновательны – титул «каган» просто не мог там закрепиться, так как не имел в этом регионе никакого смысла, будучи чем-то вроде «герцога» в Китае.
И тем не менее позиция ученого является достаточно проблематичной и вызывает вопросы (Галкина 2002: 36–37, 225):
– В.В. Седов не произвел сопоставления погребального обряда русов с каганом во главе, который описан в арабских источниках (захоронение по обряду ингумации в «могиле наподобие большого дома»), и волынцевской культуры (трупосожжение).
– Ученый не объяснил, почему на территории Русского каганата (если это волынцевская культура), вступившего в борьбу с Хазарией, отсутствуют укрепленные поселения, что говорит о мирной жизни волынцевцев. Более того, носители салтовской (хазарской, по В.В. Седову) и волынцевской культур, судя по археологическим данным, достаточно активно общались, причем волынцевская культура находилась под серьезным влиянием более развитой салтовской.
– Трактуя находимые на юго-востоке Европы «варварские подражания» арабским дирхемам как монеты Русского каганата (Седов 1999: 75–76; 2002: 289–293), В.В. Седов за счет нумизматических находок существенно расширяет границы гипотетического Русского каганата на восток в сравнении с ареалом волынцевской культуры и размещает центр монетного производства вдали от основной территории культуры. В результате «монетный двор» волынцевской культуры оказывается фактически отрезан от ее центра вражескими (хазарскими) крепостями. Разумеется, такое было бы совершенно нереально.
По этим причинам согласиться с концепцией Русского каганата В.В. Седова мы не можем. Более перспективной, на наш взгляд, является позиция украинского археолога Д.Т. Березовца, отождествившего Русский каганат с салтово-маяцкой археологической культурой, а русов древнейших источников с ее носителями – североиранским этносом, родственным аланам (Березовец 1970). Ныне эта концепция нашла свое детальное обоснование и развитие в работах Е.С. Галкиной (Галкина 2002; 2006: 385–441), причем, по мнению исследовательницы, в состав Русского каганата входили и славяне-волынцевцы, чем и объясняются их мирные и весьма тесные взаимоотношения с салтовцами, фиксируемые по археологическим данным (Галкина 2002: 309–328; 2006: 427–434).
На наш взгляд, на сегодняшний день именно концепция Русского каганата Березовца – Галкиной является наиболее обоснованной, так как соответствует локализации русов в древнейших восточных источниках, объясняет последовательное противопоставление восточными авторами славян и русов как двух разных этносов и снимает остальные слабости построений В.В. Седова: описание арабскими авторами погребального обряда русов, которыми правит каган, в точности соответствует катакомбным погребениям салтовской культуры; находит свое объяснение симбиоз салтовцев и волынцевцев, между которыми, по всей видимости, существовал взаимовыгодный союз; находит свое объяснение расположение «монетного двора» Юго-Восточной Европы.
Ни славяне, ни хазары не испытывали потребности в чеканке монеты: первые жили натуральным хозяйством, вторые – транзитной торговлей. Совсем другое дело – общество салтовских аланов с производящей экономикой. Прекрасно объясняется в рамках концепции Е.С. Галкиной и совпадение ареала волынцевской культуры с территорией Русской земли «в узком смысле»: волынцевцы входили в Русский каганат и усвоили наименование русов. После падения этого раннегосударственного образования волынцевская элита, вероятно, считала себя его наследником. Именно волынцевская культура стала ретранслятором влияния Русского каганата в восточнославянский мир и связующим звеном между ним и Киевской Русью.
Таким образом, вторая гипотеза В.В. Седова об этнониме именьковцев, в отличие от первой, представляется необоснованной.
При этом в данном случае В.В. Седов попытался найти подкрепления своего тезиса о том, что именьковцы назывались русами, в источниках, говорящих о Среднем Поволжье. Ученый обратил внимание на загадочное известие Лавреньевской летописи, упоминающее под 6737 (1229) годом некую Пургасову Русь. В контексте рассказа о войнах русских князей с мордвой летописец говорит о Руси Пургасовой (по имени ее правителя Пургаса), бывшей союзницей мордвы (или представлявшей собой некую ее составную часть) (ПСРЛ. I: 451). Несмотря на значительную историографию (её обзор см.: Фомин 2007), никакого удовлетворительного объяснения этого летописного пассажа по сей день нет.
Можно согласиться с Е.С. Галкиной, что «из текста летописи совершенно ясно, что «Пургасова Русь» к русским княжествам отношения не имела… Это какой-то этнос, носивший имя «русь», но совершенно обособленный. Также очевидно, что читателям XIII века не нужно было пояснять, кто это такие» (Галкина 2002: 357–358). В.В. Седов сделал вывод, что Русь Пургасова – это потомки именьковцев (Седов 2001: 13). Е.С. Галкина осторожно предположила, что речь в летописи идет о какой-то группе салтовцев, ушедшей в результате венгерского нашествия в Поволжье (Галкина 2002: 357–358). В принципе это возможно. Но можно предложить и другое объяснение. Учитывая, что названия целого ряда поволжских финно-угорских народов (мордва, буртасы и т. д.) имеют иранское происхождение, вполне допустимо предположение, что один из них мог от ираноязычных этносов получить и имя, звучавшее для его древнерусских соседей как русь (подобные названия были распространены в иранском мире: роксоланы – «светлые аланы», росомоны – «светлые мужи»).
Само имя Пургас вполне может быть интерпретировано как иранское «верховный ас». Сравним с именем поволжского народа буртасы, которое происходит от иранского furt as – «асы, живущие у большой реки». В этой связи любопытна гипотеза О.Б. Бубенка об иранском происхождении не только именно, но и всего народа буртасов, сыгравшего, по его мнению, определенную роль в этногенезе татар-мирашей и мордвы (Бубенок 1992). Именно в связке с последней идет в Лаврентьевской летописи Пургасова Русь, которая в таком случае вполне может оказаться каким-то реликтом поволжского ираноязычного населения.
Третья гипотеза об этнониме именьковцев состоит в том, что их или какой-то их части самоназвание звучало как словене (Галкина 2006: 339–345; 2006б: 380–382). Здесь пришло время вернуться к упомянутому выше этнониму С.л. виюн, которым в письме царя Иосифа завершается список поволжских народов и после которого граница Хазарии поворачивает к Хорезму. Связь этого названия с общим названием всех славофонных народов, бывшим также и непосредственным этнонимом ряда славянских «племен», несомненна. Но локализация его Иосифом настолько не укладывается в рамки традиционных представлений, что исследователи обычно просто игнорируют ее, понимая под С.л. виюн ту частью славян, «которая и согласно ПВЛ платила дань хазарам» (Новосельцев 1990: 157). Делать это можно только при полном отрыве от контекста источника, локализующего данный народ в Среднем Поволжье.
Гораздо логичнее объяснение Е.С. Галкиной, предположившей на основе анализа своеобразия формы этого этнонима в письме Иосифа и сопоставления его с наименованием славян в арабской традиции, что перед нами «эндоэтноним, непосредственно перенятый хазарами от одного из народов Поволжья» (Галкина 2006: 340; 2006б: 380). И таким народом могла быть только какая-то группа потомков именьковского населения, а сам этот эндоэтноним должен был звучать близко к форме словене. Объяснений присутствию этого названия в Х в. может быть несколько: оно могло быть связано с проживавшими в регионе потомками именьковцев, могло сохраниться в качестве названия территории, на которой они некогда жили, могло относиться к какому-нибудь местному «племени», перенявшему название «именьковцы» и т. д.
Г.И. Матвеева отметила ряд черт, сближающих «словенскую» пражскую и именьковскую культуры: «Нельзя не заметить общих черт погребального обряда именьковской и пражско-корчакской культур. Те же сравнительно небольшие размеры могильных ям, то же сожжение умерших на стороне, та же бедность погребального инвентаря… Особенно показательно отсутствие в именьковских погребениях этноопределяющих женских украшений, которые присутствуют почти в каждом женском захоронении балтов и финно-угров… Типично именьковских украшений вообще не существовало, как не было их у всех славянских племён вплоть до VIII века… Поселения именьковской культуры, как и все славянские, располагались группами – «гнёздами». Как и у племён пражско-корчакской культуры, основным типом жилищ у именьковцев были полуземлянки квадратной формы… Можно отметить черты именьковской керамики, общие с керамикой других славянских культур» (Матвеева 2004: 75–76).