Все эти сложные конструкции А.А. Горского представляются мне неосновательными и не выдерживающими критики. С чего бы это политически мотивированная реалиями начала XII в. редактура летописного текста отразила реальную историю кривичей IX–X вв.? Нет оснований рассматривать под таким углом зрения летописные известия о кривичах и полочанах.
Из летописных пассажей о полочанах, вопреки мнению А.А. Горского, ясно следует, что это отнюдь не обозначение всего обширного массива кривичей, а наименование славянского этнополитического союза, жившего в компактном районе на берегах Западной Двины и Полоты: «И инии седоша на Двине и нарекошася Полочане, речькы ради, еже втечеть въ Двину именемь Полота, от сея прозвашася Полочане»; «а другое на Полоте, иже и Полочане». Повторяю и то, что уже отмечал раньше: летописец чётко указывает, что «древние» полочане назывались не по городу Полоцку, а по реке Полота, т. е., вопреки А.А. Горскому, это «племенное», а отнюдь не «территориальное» название.
Малоубедительной выглядит и гипотеза А.А. Горского о вторичности этнонима «кривичи» в летописном тексте. Как раз он является в нём куда более укоренённым, чем имя «полочане»: кривичи встречаются в летописи существенно чаще полочан, причём если последние наличествуют только в недатированной части ПВЛ (этногеографическое введение), то первые как в недатированной, так и в датированной, собственно летописной, части источника. Отсутствуют полочане и в НПЛ. Наконец, обозначение Полоцкой земли как «Кривичей», а полоцких князей как «кривичских» дожило в летописях до XII в. и выходит за рамки ПВЛ. Как раз скорее можно согласиться с А.Г. Кузьминым в том, что именно этноним «полочане» нехарактерен для летописной традиции как таковой и все случаи его упоминания связаны, вероятно, с одним летописцем – автором или редактором этногеографического введения к ПВЛ или какой-то его части.
Ничем невозможно подкрепить и предположение А.А. Горского о том, что в IX в. важнейшим центром всех кривичей был Полоцк, а потом эта роль перешла к Смоленску. Сам учёный считает упоминание Полоцка в русско-византийском договоре 907 г. позднейшей вставкой (Горский 1995: 55–56), а без этого известия единственное летописное упоминание Полоцка в период до княжения в нём Рогволода (980 г.) связано с варяжской легендой. Из текста летописи можно при этом сделать вывод о политической независимости друг от друга Смоленска и Полоцка в середине IX в., а не о преобладании одного из них над другим: в Полоцке Рюрик сажает одного из своих «мужей» (ПСРЛ. I: 20; ПСРЛ. II: 14), видимо, как в одном из городов, участвовавших в призвании варягов, Смоленск же, очевидно, не был подвластен Рюрику, так как его подчиняет себе только Олег в 882 г. (ПСРЛ. I: 22–23; ПСРЛ. II: 16; ПСРЛ. XXXVII: 18).
Византийский император Константин Багрянородный в середине Х в. знает только кривичей как «пактиотов»-данников русов и Смоленск как подчинённый Киеву город (Константин Багрянородный 1991: 45, 51), но не знает полочан и Полоцка, видимо, они в это время не подчинялись Киеву и там правила местная династия, последним представителем которой был убитый Владимиром Святославичем Рогволод. Таким образом, имеющиеся в нашем распоряжении источники рисуют картину независимой политической жизни Полоцка и Смоленска IX–X вв. В середине IX в. первый подчинён Рюрику, а второй – нет; в середине Х в. (до 980 г.) всё наоборот: Полоцк независим и управляется собственными князьями, а Смоленск – в подчинении у Киева. Это даёт основание утверждать, что, вопреки мнению А.А. Горского, у кривичей было два, по терминологии учёного, «союза племенных княжеств» с неодинаковой политической судьбой: Смоленский и Полоцкий.
В книге, посвящённой длинным курганам кривичей, В.В. Седов писал, что «полочане были локальной группой кривичей, расселившихся в бассейне Западной Двины там, где в неё впадает р. Полота» (Седов 1974: 36). Впоследствии, однако, учёный изменил свою точку зрения.
В фундаментальной работе о восточных славянах VI–XIII вв. В.В. Седов положительно сослался на охарактеризованное выше мнение А.Г. Кузьмина, согласно которому «места летописи, где названы полочане, являются вставками авторов-редакторов XI в.», обусловленными «взаимоотношениями Киева и Полоцка того времени» (Седов 1982: 164). По В.В. Седову, «такому решению вопроса о полочанах целиком соответствуют археологические выводы» (Седов 1982: 164), поскольку «бесспорно, что земли вокруг Полоцка были заселены кривичами. Длинные курганы Полоцкой земли идентичны таким же памятникам Смоленщины. Тождественны и круглые курганы с трупосожжениями на этих территориях. Погребальный обряд полоцких кривичей XI–XIII вв. не отличается от ритуала смоленских кривичей. Как на Смоленщине, так и в Полоцкой земле распространены одинаковые браслетообразные завязанные височные кольца. Тождественны и другие украшения в курганах этих территорий» (Седов 1982: 164–165).
Полемизируя с наблюдениями Л.В. Алексеева о некотором своеобразии археологических памятников Полотчины в сравнении с памятниками Смоленщины, В.В. Седов пишет: «Иногда обращают внимание на то, что в полоцких курганах встречается меньше украшений, чем в смоленских, или на то, что в курганах Полоцкого Подвинья известны височные кольца с завязанными концами малых размеров и грубо скрученные (здесь ссылка на указанную выше работу Л.В. Алексеева о Полоцкой земле. – М.Ж.). Однако эти элементы нельзя считать этнографическими. Среди височных украшений Полоцкой земли нередки и браслетообразные завязанные кольца, не отличимые от смоленских, и, наоборот, на Смоленщине встречены подобные кольца небольших размеров» (Седов 1982: 165). Также учёный со ссылкой на работу А.И. Соболевского отмечает, что «какого-либо этнографического рубежа между Смоленской и Полоцкой землями XI–XIV вв. не обнаруживается. И для смоленских кривичей, и для полочан характерен общий диалект, выявленный на основе изучения письменных памятников XIII–XV вв.» (Седов 1982: 165. Ср.: Соболевский 1886: XV).
Всё это позволило В.В. Седову заключить: «Археологический материал не даёт возможности считать полочан отдельной этнографической (племенной) группой кривичей. Очевидно, полочане летописей были такими же кривичами, как и население Смоленской земли. Назывались они полочанами исключительно по политико-географическим мотивам. Это – население, подвластное полоцким князьям, или жители Полоцкой земли» (Седов 1982: 165). Об археологически фиксируемом культурном единстве Полотчины и Смоленщины как в период культуры длинных курганов (конец VII–IX вв.), так и в древнерусское время В.В. Седов писал и в последующих своих работах (Седов 1994: 89—100; 1995: 228–237; 1999: 140–145; 2002: 384–388).
Выводы В.В. Седова о единстве материальной культуры Полотчины и Смоленщины кривичского времени, основанные на скрупулёзном анализе археологических материалов, имеют важное научное значение, но общеисторические выводы учёного вызывают вопросы. Каким образом из единства материальной культуры кривичей следует невозможность существования внутри кривичского массива разных этнополитических группировок, в том числе и полочан?
Летописец называет кривичей, вятичей, радимичей, полян, древлян и прочие восточнославянские этнополитические объединения в одном ряду с лютичами, а про них по источникам хорошо известно, что они представляли собой союз ряда небольших «племён»: брежан, стодорян, чрезпенян, доленчан и т. д. Аналогична ситуация с ободритами, включавшими в себя древан, глинян, вагров и т. д. и лужицкими сербами, делившимися на сусельцев, жирмунтов, галомачей и т. д. Одним словом, там, где у нас есть источники, описывающие более детально внутреннюю жизнь славян, мы видим, что большие славянские этнополитические объединения, уровня тех, что попали на страницы древнерусских летописей, делились на ряд небольших «племён».
В «Баварском географе», анонимном памятнике, созданном в швабском монастыре Райхенау в 70-х гг. IX в. (Назаренко 2001: 51–70), перечислено множество славянских «племён», не известных по другим источникам и, соответственно, с трудом поддающихся идентификации или не поддающихся ей вовсе. По всей видимости, это именно те небольшие «племена», из которых состояли крупные славянские этнополитические союза типа вислян, мазовшан, лютичей, кривичей и т. д. (ср.: Седов 1999: 64–65).
Имя одного такого небольшого «племени» отразилось и в древнерусских источниках. Б.А. Рыбаков обратил внимание (Рыбаков 1982: 264) на то, что в «Поучении» Владимира Мономаха дважды названы некие «семичи»:
– после одной из побед над половцами князь «а семечи и полон весь отъяхом» (ПСРЛ. I: 248);
– укрывшись от превосходящих половецких сил за городскими стенами, войска Владимира почти не понесли потерь «толко семцю яша одиного живого, ти смердъ неколико» (ПСРЛ. I: 248).
Б.А. Рыбаков заключил: «Семичи» – типичное по своей форме племенное имя. Это, очевидно, одно из племён Северянского племенного союза, размещенное на сейме: «А друзии седоша по Десне и по Семи, и по Суле и нарекошася Север» (Рыбаков 1982: 264)[44].
Внутри территорий больших восточнославянских этнополитических объединений удаётся и археологически наметить отдельные скопления памятников, соответствующие, вероятно, отдельным небольшим «племенам» (Соловьева 1956: 138–170; Рыбаков 1982: 264) наподобие балтийско-славянских стодорян, доленчан, древан и т. д.
В рамках ареала смоленско-полоцких кривичей Л.В. Алексеев также выделил подобные скопления: «Археологическая карта Полоцкой земли свидетельствует о том, что славяне селились… не хаотически, а группами, которых разделяли густые леса… Самых больших скоплений насчитывается десять, восемь из которых были кривичскими (Полоцко-Ушачское, Гайно-Березинское, Друцкое, Лукомльское, Оршанское, Усвятское, Витебское и Изяславльское) и два дреговичских… Примечательно, что семь кривичских скполений более или менее равновелики, в то время как восьмое (Полоцко-Ушачское) по площади и количеству памятников превышает их вдвое или даже втрое