Если носители КПДК не были славянами-кривичами, а представляли собой местное дославянское население, то с какими памятниками следует связывать приход в бассейн рек Великой, Ловати и Мсты славян? И с какими археологическими реалиями тогда связывать называемый в летописях восточнославянский этнополитический союз кривичей? На смену культуре длинных курганов приходит уже вполне стандартная древнерусская культура, отражавшая процесс нивелировки славянского и иного населения Восточной Европы, его интеграции в рамках древнерусской народности.
Оппоненты В.В. Седова, к которым принадлежит и Е.Р. Михайлова, начиная с И.И. Ляпушкина, пытаются разделить длинные курганы и сопки, с одной стороны, и круглые курганы с сожжением – с другой (первые дославянские, вторые связаны с пришедшими не ранее VIII–IX вв. славянами: Ляпушкин 1968: 89—118; Лебедев 1977: 78—154; 1978: 61—100; Загорульский 2012: 250–259), но сделать этого сколько-нибудь надёжно никому не удалось ни хронологически, ни территориально; эти два типа курганов составляют единые комплексы, они систематически соседствуют на одних и тех же могильник (Седов 1974: 36–41; Носов 1981: 42–45).
Длинные курганы и полусферические часто находятся в одних группах, образуя единые могильники, что говорит о преемственности оставившего их населения (при этом они идентичны в устройстве, в особенностях погребального ритуала, в инвентаре). На каком-то этапе длинные курганы сосуществуют с круглыми, что наглядно показывает постепенную смену погребального обряда местного населения.
Если отрицать славянскую принадлежность длинных курганов (и сопок), то славянское расселение на севере Восточной Европы придётся датировать временем не ранее VIII/IX – Х вв. Это кажется совершенно нереальным, так как в этом случае славяне должны были в кратчайшие сроки заселить огромные территории и ассимилировать их население, так как уже в XI в., славянский этноязыковой компонент здесь безраздельно господствует согласно всем известным письменным источникам, в том числе массовым: берестяным грамотам и памятникам эпиграфики.
В новгородских берестяных грамотах, отражающих именослов не только города, но и всей его округи, с самого времени их появления всецело господствуют славянские антропонимы (показательна, например, грамота № 526, относящаяся к XI в. и перечисляющая должников из разных мест новгородской сельской округи, которые оказываются носителями славянских, а не финнских или балтских имён), что было бы совершенно нереально, появись здесь славяне так поздно.
А.М. Загорульский констатирует, что на территории современной Беларуси «среди известных нам надписей на предметах XI–XII вв. нет ни одной, которая была бы выполнена не по-русски» (Загорульский 2012: 316). То же самое можно сказать и о Псковской и Новгородской землях (новгородская берестяная грамота № 292 середины XIII в. на карельском языке единична).
Гипотеза о позднем появлении славян на севере Восточной Европы противоречит, таким образом, письменным историческим данным, которые с XI в. фиксируют здесь абсолютное преобладание славянского этноязыкового компонента. Чтобы сложилась такая ситуация, славяне здесь должны были появиться минимум за несколько столетий, а не накануне XI в.
Прекращение существования КПДК Е.Р. Михайлова объясняет сменой населения в её ареале (Михайлова 2014: 228–230). Но ведь примерно одновременно с КПДК прекращают своё существование и другие локальные восточноевропейские культуры: луки-райковецкая, роменско-борщевская, смоленско-полоцких длинных курганов, сопок. Все они сменяются древнерусской культурной. Значит ли это, что во всей Восточной Европе произошла смена населения? Едва ли[48]. Гораздо проще и логичнее объяснять процесс прекращения существования локальных восточноевропейских культур в IX–XI вв. не сменой населения, а унификацией жизни Восточной Европы в пределах формирующегося Древнерусского государства. Процесс этот шёл постепенно: в каких-то районах местные культурные особенности исчезли раньше, в каких-то – позже. Но нет никаких оснований трактовать процесс постепенного угасания «местных» культур в период становления Руси как смену этнического лица соответствующих регионов.
Лингвистически прослеживается диалектное единство Псковской, Полоцкой, Смоленской и Тверской земель, образующих «кривичский пояс» (Николаев 1990: 54–63; 2011а: 3—19). Исторически оно может соответствовать только распространению в этом ареале погребений в длинных курганах, которые очерчивают тот же ареал, который летописи отдают кривичам. При этом наблюдается корреляция историко-археологических и лингвистических данных о разделении кривичей на локальные группы. С.Л. Николаев выделил следующие диалектные группы племенного языка кривичей: 1) псковский диалект; 2) древненовгородский диалект (древненовгородское койне), сложившийся при взаимодействии псковских и ильменско-словенских (не кривичских) говоров; 3) смоленский диалект; 4) верхневолжский диалект «тверских» кривичей; 5) полоцкий диалект; 6) западный диалект (Северная Гродненщина) (Николаев 1990: 55).
Эти кривичские диалектные группы соответствуют: 1) «псковским» кривичам; 2) памятникам КПДК, расположенным на Мсте и Мологе; 3) «смоленским» кривичам; 4) «тверским», или «восточным», кривичам; 5) «полоцким» кривичам, полочанам летописи; 6) группам кривичей, дальше всего продвинувшихся на запад.
В одной из своих последних работ Е.Р. Михайлова привела новые доводы против отождествления КПДК с кривичами. Исследовательница констатирует, что «к настоящему времени многочисленные памятники культуры длинных курганов выявлены на Мсте и Мологе почти до Белозерья», что, по её мнению, подрывает связь между КПДК и очерченным в летописях ареалом кривичей (Михайлова 2015: 27). Но, во-первых, на примере полочан можно видеть, что пассаж из этногеографического введения к ПВЛ вовсе не очерчивает весь кривичский ареал, но только земли смоленской группы кривичей, а во-вторых, КПДК в указанных районах перекрывается культурой сопок и её носители втягиваются, очевидно, в состав словен. С точки зрения лингвистики эти «мстинские» кривичи соответствуют, очевидно, диалектной группе (2), по С.Л. Николаеву, которая внесла в древненовгородский диалект кривичские черты.
По мнению Е.Р. Михайловой, «другое возражение против «кривичской гипотезы» непосредственно проистекает из обоснованной самим В.В. Седовым начальной даты культуры длинных курганов – V в. н. э. Тезис о существовании уже в это время общности под названием «кривичи», которая через несколько сот лет под тем же именем, на тех же территориях и без особых изменений будет известна авторам Повести временных лет, нуждается в дополнительных доказательствах» (Михайлова 2015: 27).
Возможность сохранения этнонима кривичи с середины I тыс. н. э. до рубежа I–II тыс. н. э. можно обосновать его распространением в разных частях славянской ойкумены. Помимо древнерусских кривичей: Kryvitsani (Пелопоннес), Κροβιτσα (Мессения), Crivitz (Мекленбург) (Трубачев 1974: 55, 62). Столь широкое распространение этого имени, его укоренённость в славянском мире (независимо от того, были ли все эти кривичи осколками одного праславянского «племени», или же соответствующие названия возникли независимо по общей словообразовательной модели), указывает на то, что возникло оно ещё в праславянский период, до начала великого расселения славян середины нашей эры. И если от сложения в середине нашей эры КПДК до древнерусского времени население в регионе не менялось, то нет оснований считать, что оно не могло сохранить на протяжении этого времени свой этноним.
В.В. Седов обосновал важность центральноевропейского импульса (распространение вещей провинциальноримских типов в лесной зоне Восточной Европы в середине I тыс. н. э.: шпоры и удила, железные бритвы, железные пластинчатые кресала, пинцеты, В-образные рифленые пряжки, некоторые типы подвесок, железные втульчатые наконечники копий, новые типы серпов, каменные жернова для ручных мельниц и т. д.) в период становления КПДК, видимо, связанного преимущественно со славянами, переселившимися с территории современной Польши, которые и заложили основы КПДК (Седов 1994а: 296–304; 1999: 91—117).
Е.Р. Михайлова подвергла эти выводы В.В. Седова сомнению: «Трудно согласиться с тезисом о переселении значительных масс среднеевропейского населения… Малочисленность центральноевропейских вещей, которые стремительно распространяются на большой территории в течение короткого хронологического отрезка, объясняется скорее мобильностью и хорошей организованностью немногочисленных переселенцев. Важно и то, что принесенных ими вещей не так уж много и, видимо, они использовались на протяжении жизни одного-двух поколений, далее непосредственные контакты с регионом производства принесенных предметов обрываются» (Михайлова 2015: 28).
Провинциальноримские культуры Средней Европы, откуда прибыли переселенцы, в бурных условиях Великого переселения народов просто прекратили свой существование, чем и объясняется обрыв связей. Мигранты оказались в новом регионе, оторванными от «прародины», где привычный строй жизни был к тому же разрушен, соответственно, фактически они начали на новом месте новую жизнь. Производственные навыки ими были, очевидно, в значительной мере утрачены, вещи, которые они принесли с «прародины», постепенно вышли из обращения, а производство новых не было налажено. Этим объясняется и стремительность распространения вещей центральноевропейских типов (миграция) и их относительно быстрый выход из употребления.
Данные других наук также указывает на среднеевропейское происхождение древнейшего славянского населения Псковщины или его части.
С.Л. Николаев пришёл к выводу, что «нетривиальное сочетание акцентуационных признаков… несомненно говорит о том, что в древности имелось специфическое родство диалектов – предшественников кривичского, великопольского (?), верхнелужицкого, галицкого, северночакавского и западноболгарского диалектов… Прочие характерные кривичские черты… объединяют кривичские диалекты с лехитскими и противопоставляют их всем остальным восточнославянским. Эти черты… должны считаться пережитками того состояния, когда кривичский племенной диалек