т, еще не войдя в близкий контакт с другими будущими восточнославянскими племенными диалектами и не затронутый общевосточнославянскими конвергентными процессами, представлял собой особый позднепраславянский диалект, входивший вместе с северными западнославянскими диалектами в единый лингвогеографический ареал» (Николаев 1990: 62).
Важное значение имеют наблюдения Д.К. Зеленина о происхождении названия русских в языках их финно-угорских соседей, производном от традиционного экзоэтнонима балтийских славян венеды: «Знаменательно, что эсты называли вендами (Wene) не кашубов или поляков, которые по языку ближе к балтийским славянам, а именно русских. Это обстоятельство можно объяснить только тем, что эсты наблюдали, как многие прибалтийские венды уходили из Ливонии на Русь и обратно уже не возвращались. Как видно из Хроники Генриха Латвийского, эсты хорошо знали ливонских вендов, и перенесение их имени на русских не может быть каким-либо странным недоразумением со стороны эстов» (Зеленин 1954: 93).
Р.А. Агеева отметила в Новгородско-Псковской земле ряд архаичных славянских гидронимов (с основами тереб-, сита), связанных с гидронимией славян Средней Европы (Повисленье, Чехия и Словакия, Карпаты), показывающих «направление миграционного славянского потока с юго-запада на северо-восток современного славянского мира» и открывающих «новые аспекты в решении вопроса о связи славянского населения Северо-Запада с «пралехитской» группой славян» (Агеева 1989: 184). Причём выделенные Р.А. Агеевой по гидронимическим материалам регионы наиболее древней славянской колонизации Северной Руси совпадают с районами скоплений ранних длинных курганов (бассейн реки Великой, земли в Южной Приильменье, район между Псковским и Чудским озёрами и рекой Лугой), на что обратил внимание В.В. Седов (Седов 1994а: 301).
Собранные Б.А. Малярчуком данные генетики свидетельствуют о сходстве псковско-новгородского населения с польско-литовским населением Северо-Восточной Польши (Сувалки), при этом важно подчеркнуть, что население Сувалок отличается генетически как от населения остальных частей Польши, так и от остальных групп балтов, что позволило исследователю сделать вывод о западных истоках генофонда северо-западных русских (Малярчук 2009: 23–27). Антропология также свидетельствует о близости антропологических характеристик славян, земли которых прилегают к Балтийскому морю (Алексеева 1973: 260).
Существует и принципиальной иной взгляд на становление КПДК, восходящий к идеям П.Н. Третьякова о заселении севера Восточной Европы расселявшимися на север потомками носителей зарубинецкой культуры (Третьяков 1966: 190–300), который развивается ныне Н.В. Лопатиным и А.Г. Фурасьевым. Эти исследователи считают, что начиная с III в. потомки зарубинцев, носители киевской культуры, расселялись в северном направлении, что привело к возникновению памятников круга Заозерье-Узмень, на основе которых впоследствии сформируются культуры псковских длинных курганов и тушемлинская (Лопатин, Фурасьев, 2007; 2007а: 282–285). При этом большинство исследователей, в том числе сами Н.В. Лопатин и А.Г. Фурасьев, считают киевскую культуру славянской (Лопатин, Фурасьев 2007: 105). Таким образом, и эта гипотеза генезиса КПДК не противоречит признанию её носителей славянами-кривичами.
Возможно, КПДК сложилась как результат синтеза культурных традиций среднеевропейских мигрантов и продвинувшихся на север потомков носителей киевской культуры при участии автохтонного населения.
Подводя итоги сказанному, можно заключить, что нет достаточных оснований отвергать существование «псковских» кривичей – особой третьей кривичской группы, жившей на северо-западе ареала этого славянского объединения, обособленной от смоленской и полоцкой групп кривичей и связанной, очевидно, с памятниками КПДК. Важным политико-административным центром «псковских» кривичей VIII–IX вв. был Изборск, и лишь впоследствии он утратил свою ведущую роль, уступив её Пскову.
Глава IV. Радимичи (локализация, происхождение, социально-политическая история)
I. Историографические стереотипы о радимичах и реалии социально-политической истории
Восточнославянскому этнополитическому объединению радимичей в исторической традиции не повезло. Древнерусские книжники дали им резко-негативные («Радимичи и Вятичи и Северъ одинъ обычаи имяху: живяху в лесе, якоже [и] всякии зверь, ядуще все нечисто…») либо насмешливо-пренеб-режительные («Русь корятся Радимичемъ, глаголюще: «Пищаньци волъчья хвоста бегають») характеристики.
Словно продолжая намеченную летописцами линию, весьма уничижительно характеризовало радимичей и большинство историков Нового времени. Так, Л. Нидерле писал о них как об «одном из слабых и зависимых племён», поскольку они, согласно летописи, «без сопротивления подчинились Киеву и уже в 885 году платили Киеву дань, которую раньше выплачивали хазарам» (Нидерле 1956: 161).
Аналогично рассуждал и Н.П. Барсов, по словам которого «эта ветвь восточного славянства (радимичи. – М.Ж.) занимает в ряду других ветвей, по степени самостоятельности, с какою они являются в эпоху образования Русского государства, едва ли не последнее место. Нет сомнения, что они, как и соседи их – вятичи, выделились из среды славянства позднее других… Весьма вероятно, что союз родов в этих землях, особенно же у радимичей, по самой недавности образования не успел ещё окрепнуть к эпохе заложения Русского государства, – и что в этом надо искать причин незначительности роли, которую занимала земля радимичей в период, обнимаемый Начальною летописью»; радимичам была свойственна «крайняя слабость» (Барсов 1873: 132, 133).
Первое упоминание радимичей. Миниатюра Радзивилловской летописи
Е.Ф. Карский считал, что «радимичи никогда не составляли самостоятельного княжества… Вероятно, уже во время летописца радимичи служили предметом, насмешек со стороны их соседей» (Карский 1903: 74).
По мнению В.В. Мавродина, «радимичи были небольшим, малочисленным, слабым племенем» (Мавродин 1945: 95).
Если, однако, внимательно вглядеться в посвящённые радимичам скупые летописные строки, легко убедиться, сколь легковесны подобные нигилистические суждения. Радимичи, чьи земли располагались относительно недалеко от Киева, выходили к Днепру и соседствовали «русской землёй в узком смысле», бывшей ядром Древнерусского государства (Насонов 1951: 28–68; Рыбаков 1982: 55–90; Кучкин 1995; Седов 1999: 50–82; Свердлов 2003: 93–99), а потому рано должны были оказаться в сфере интересов и военной активности киевских князей, сохраняют свою самостоятельность дольше всех прочих восточнославянских этнополитических союзов (за исключением вятичей). Соответственно, неизбежен вывод, что их борьба с Киевом за свою независимость носила долгий и упорный характер.
Сложные процессы этнополитогенеза, проходившие в VIII – начале XI в. в Восточной Европе принято рассматривать сквозь своеобразную «киевскую призму», преимущественно в рамках становления Древнерусского государства с центром в Киеве и во главе с династией Рюриковичей (Мавродин 1945; Рыбаков 1982; Свердлов 2003), в то время как они носили сложный разнонаправленный характер. В разных частях восточнославянской ойкумены шли процессы становления оригинальных политий, искусственно прерванные экспансией Киева[49], шла конкуренция разных центров и разных «политических проектов», из которых история выбрала один.
Уцелеть и продолжить своё развитие, пусть и в условиях непрерывного давления, смогли только вятичи. Пошедшие своим особым путём балтийские славяне и вятичи как бы обрамляли славянский мир с запада и с востока.
Большинству славиний[50] история не дала шанса реализовать потенциал своего оригинального развития, но вряд ли мы поймём исторический процесс становления Руси и образования древнерусской народности во всей полноте, если будем смотреть на него лишь с точки зрения конечного результата. С таким подходом надо совмещать и другой: взглянуть на происходящее в Восточной Европе в четвёртой четверти I – начале II тыс. с другого конца, как бы с точки зрения самих славиний. Увидеть в них не только «предысторию» Древней Руси, но исторический феномен, имеющий самоценность и посмотреть на происходящее не только со стороны Киева, но и, насколько это возможно, со стороны кривичей, древлян, вятичей, радимичей и т. д., попытаться понять не только «правду Киева», но и их «правду»[51].
Решающую успешную операцию по покорению радимичей Русью летописи фиксируют только при Владимире в 6492/984 г. (ПСРЛ. I: 83–84; ПСРЛ. II: 71; ПСРЛ. III: 131, 530), значит, до этого все попытки киевских князей покорить радимичей или проваливались, или приводили лишь к временным спорадическим успехам, после которых радимичи какое-то время выплачивали Киеву дань (как при Олеге: ПСРЛ. I: 24; ПСРЛ. II: 17), сохраняя при этом собственную социально-политическую и военную организацию, не подконтрольную напрямую киевским правителям.
Вчитаемся в само летописное известие о победе киевских войск над радимичскими: «Иде Володимеръ на Радимичи. Бе у него воевода Волъчии Хвостъ. И посла и Володимеръ передъ собою Волъчья Хвоста. Сърете е на реце Пищане и победи Радимиче Волъчии Хвостъ. Темь и Русь корятся Радимичемъ, глаголюще: «Пищаньци волъчья хвоста бегають». Быша же Радимичи отъ рода Ляховъ. Прешедъше ту ся вселиша и платять дань Руси, повозъ везуть и до сего дне» (ПСРЛ. I: 83–84; ПСРЛ. II: 71; ПСРЛ. III: 131, 530).
За насмешливым тоном на деле сквозят не очень приятные для киевского взгляда факты: и после 984 г. в Радимичской земле не оказалось киевских наместников, радимичи лишь стали регулярно платить дань Руси, «везя повоз», т. е. свозя её в установленные для этого пункты (подобный порядок сбора тарифицированной дани, исключающий произвол, пришёл после древлянского восстания и «реформы Ольги» на смену более архаичному объезду-полюдью: Свердлов 2003: 182–194).