Решение Владимира о восстановлении виры за убийство было принято по совету старцев и епископов (ПСРЛ. I: 127; ПСРЛ. II: 111–112; ПСРЛ. III: 167).
В рассказе о пирах князя Владимира сказано, что он «съзываше боляры своя, и посадники, старейшины по всемъ градомъ» (ПСРЛ. I: 125; ПСРЛ. II: 109; ПСРЛ. III: 166).
Также в рассказе о пирах Владимира сообщается, что он «оустави в гриднице пиръ творити и приходити боляром и гридем, и съцьскымъ, и десяцьскым, и нарочитымъ мужемъ при князи и безъ князя» (ПСРЛ. I: 126; ПСРЛ. II: 110–111; ПСРЛ. III: 167).
В этих известиях показательно то, что киевские старцы градские, совещающиеся с князем и участвующие в принятии ключевых государственных решений, тождественные, как показывает известие (5), в котором они заменены на старейшин по градам, древлянским старейшинам города, отделены от бояр. По всей видимости, перед нами две группы знати: княжеские приближенные, старшие дружинники (бояре) и местная киевская, полянская знать, представлявшая киевскую общину, без поддержки которой Владимир не мог бы держать под своей властью подконтрольные Киеву земли, ведь сил для их подчинения у одной дружины было явно недостаточно, на это было способно только войско всей Киевской земли (Фроянов 2001: 501–502). Интересна важная роль старцев в принятии решения о Крещении Руси, которое, очевидно, рассматривалось и Владимиром и киевской общиной как действенное средство в общем комплексе мероприятий, направленных на укрепление единства Восточной Европы под властью Киева (Фроянов 2003; Пузанов 2007: 202–204, 257–260).
Интересен и синонимичный ряд: старцы градские/старцы людские. Последний термин семантически близок к лучшим мужам, державшим Древлянскую землю: лучшие из мужей/старейшие из людей. То, что термин старцы людские не является случайным, подтверждает то, что он читается и в некоторых других летописных списках (ПСРЛ. VII: 315; ПСРЛ. XXV: 367), а также в других древнерусских памятниках, на что обратила внимание С.В. Завадская (Завадская 1978: 103). Очень важна зафиксированная самим термином старцы градские связь их с городами, ведь именно города (летописные грады) были организующими центрами славянских этнополитических объединений (Фроянов 2001: 694–702; Фроянов, Дворниченко 1988: 22–40).
Соответственно, логично полагать, что старцы градские представляли собой не просто городской ареопаг, но правящую знать славянских этнополитий. В этой связи становится понятной и взаимозаменяемость терминов-понятий старцы градские и старцы людские. Характерен и оборот «старейшины по всемъ градомъ», свидетельствующий о том, что город в то время не мыслился без своих старейшин. Из известия (6) можно заключить, что здесь под нарочитыми мужами понимается полянская знать, вероятно, более низкого уровня, чем старцы градские.
В качестве одного из ключевых аргументов в пользу того, что летописные термины старцы градские и старейшины градские не являются синонимами, С.В. Завадская приводит следующие соображения. Рассмотрев случаи употребления терминов «старцы» («старцы избранные», «старцы Израилевы» и т. д.) и «старейшины» («старейшина конюхам», «старейшина воеводам» и т. д.) в древнерусских памятниках, она делает вывод, что «приведенное наблюдение указывает на формальное отличие термина-словосочетания «старейшина(-ны) градский(-ие)», заключающего в себе единичное и общее понятие, от термина «старцы градские», который упоминается в источниках только во множественном числе и имеет собирательное значение» (Завадская 1989: 38).
Этот аргумент, на наш взгляд, несостоятелен, поскольку существует еще одно известие, касающееся старцев/старейшин градских, не попавшее в поле зрения С.В. Завадской. В рассказе об осаде Белгорода в 997 г. печенегами летописец повествует о том, что белгородцы, изнемогая от осады, созвали вече и решили сдать город печенегам, но тут «Бе же единъ старець не былъ на вечи томь, и въпрашаше: «Что ради вече было?» И людье поведаша ему, яко утро хотят ся людье передати печенегомъ. Се слышавъ, посла по старейшины градьскыя, и рече им: «Слышахъ, яко хочете ся передати печенегом». Они же реша: «Не стерпять людье глада». И рече имъ: «Послушайте мене, не передайтеся за 3 дни, и я вы что велю, створите» (ПСРЛ. I: 127–128; ПСРЛ. II: 112).
Итак, перед нами старец, созывающий на совещание старейшин градских. Более красноречивого доказательства взаимозаменяемости соответствующих терминов представить сложно. Тождество старцев градских и старейшин по градам ясно видно и из сообщений о князе Владимире, где в известии (5) последние стоят на том месте, на котором в известиях (1) – (4) указаны первые.
О том же говорит и известная легенда о полянской дани хазарам: в диалоге между хазарскими воинами, обложившими данью полян и хазарским правительством, последнее именуется как «старцами», так и «старейшинами» (ПСРЛ. I: 17; ПСРЛ. II: 12). С.В. Завадская попыталась нейтрализовать это обстоятельство указанием на то, что образцом для летописца в данном случае был библейский рассказ о Моисее и фараоне, который цитируется в соответствующем месте ПВЛ и в древнерусском переводе которого также использованы взаимозаменяемые термины старейшины (ПСРЛ. I: 17; ПСРЛ. III: 106) / старцы (ПСРЛ. II: 12), но это никак не отменяет того, что для древнерусских книжников слова «старцы» и «старейшины» были синонимами, более того, оно дает ему дополнительное подтверждение.
Из рассмотренного известия напрашивается еще один важный для понимания общественного статуса старцев/старейшин градских вывод: в восточнославянском обществе помимо народного собрания существовал особый орган управления – совет старцев/старейшин градских, на котором они могли оперативно решать разные вопросы, ведь народное собрание не могло собираться постоянно.
После 997 г. упоминания о старцах/старейших градских/людских исчезают со страниц летописей. И это весомый аргумент против книжного характера данных терминов, так как в этом случае они должны были бы употребляться в летописях и дальше, но этого нет. Поэтому гораздо логичнее полагать, что исчезновение данных терминов отражает исчезновение обозначаемого ими явления – восточнославянской догосударственной, «племенной», знати (Мавродин, Фроянов 1974: 33; Фроянов 1999: 104–105). При этом применительно к другим обществам, у которых «племенная» знать продолжала существовать, соответствующая терминология использовалась древнерусскими книжниками и дальше: так, современник Александра Невского Пелгусий именуется ими «стареишина в земли Ижерьскои» (ПСРЛ. III: 292).
Это объяснение исчезновения старцев градских из источников можно и дополнить. Л.В. Черепниным была высказана обстоятельная гипотеза, развитая Б.А. Рыбаковым, о первом древнерусском летописном своде, составленном в 996 г. в Десятинной церкви (Черепнин 1948; Рыбаков 1963: 173–192; 1982: 116–118), логично объясняющая огромную цезуру в летописном повествовании, охватывающую фактически последние 17 лет (!) правления Владимира, притом что за предшествующие годы оно освещено очень подробно. И именно с этим сводом связан тот ряд упоминаний о старцах градских/людских, который мы только что рассмотрели. Данное обстоятельство, если гипотеза о летописи 996 г. верна, существенно повышает доверие к соответствующим известиям, принадлежащим перу современника тех старцев, с которыми совещался Владимир.
В памятнике, датируемом 70—80-ми гг. XI в., написанном Нестором, «Чтении о Борисе и Глебе», упоминается «старейшина, иже бе властелинъ граду тому» (Жития Бориса и Глеба 1916: 17). Это известие полностью согласуется со всеми, рассмотренными выше, а события, описываемые в «Чтении», происходят в период, когда старые общественные институты еще существовали, доживая свой век.
Если говорить об упоминаниях старцев/старейшин градских/людских во внелетописных древнерусских памятниках и в переводных произведениях, то нельзя не высказать несогласие с выводами С.В. Завадской о книжном происхождении этих терминов, попавших в летописи из переводной и церковной литературы. Гораздо логичнее рассматривать их упоминания в такой литературе как перенос древнерусского термина и стоящей за ним социально-политической реалии на библейские и прочие книжные страницы.
Соответственно, мы рассматриваем упоминания старцев градских/людских в церковной и переводной литературе как полноценный источник, способный помочь прояснить место данной социальной категории в древнерусском обществе, хотя и надо иметь в виду, что терминология переводных памятников могла носить нерегулярный характер из-за того, что разные книжники могли соотносить одни переводимые ими термины с разными древнерусскими реалиями.
Так, в Палее Толковой рассказывается о том, как Вооз у ворот Иерусалима обратился к своему родственнику: «И рече к нему: «Сяди въскраи мене, имамъ бо ти глаголъ рещи». И приведе же ту 10 мужь от старецъ градскыхъ и рече к ужице предъ старци: «часть села, еже есть братъ нашь Елимелха, отдала есть Ноеминь, жена его; азъ же рекохъ, да ти явлю во оухо твое предъ старци люди моихъ: аще бо оужичьству оужичествуй, аще ли ни, то повежь ми, да оувемь, несть бо иного оужикы, разве тебе, да мене, ему же пояти Руфь…» И отвеща Вооз к старцемъ людьскым: «Послуси вы днесь». И рекоша вси людие стоящи оу врат: «Послуси мы днесь и даже господь входящий жене в домъ твой…» (Палея Толковая. 2002: 466).
Как видим, для этого книжника понятия старцы градские и старцы людские тоже были синонимами[78], а функции их аналогичны функциям их «коллег» в летописях: они представляют собой социальную и политическую верхушку Иерусалима.
Сам по себе термин «старейшина» был в древнерусских памятниках достаточно полисемантичен и обычно обозначал просто некое главное лицо в определенной сфере (Завадская 1989: 37–38; Несин 2010: 67–68), примеры чего были приведены выше. Однако это никоим образом не может свидетельствовать об искусственности и книжном происхождении термина-понятия