Специальную статью вопросу о происхождении варяжской легенды посвятил А.Г. Кузьмин. В своей работе 1967 года он пришёл к следующим выводам: Сказание о призвании варягов исторически недостоверно и восходит к некоему ладожскому преданию; оно отсутствовало в начальном русском летописании (как киевском, так и новгородском, поскольку в варяжской легенде говорится о «прозвании» руси от варягов, в то время как во всех известиях НПЛ XII – начала XIII в. «русью» называется Киевское Приднепровье) и впервые было внесено в летописи только около 1118 г. Древнейшим вариантом варяжского сказания, по мнению историка, является именно «ладожский», в Лаврентьевской летописи текст испорчен, а в НПЛ «отчасти испорчен, отчасти отредактирован». Замена Ладоги на Новгород была произведена позднее. Именно в «соперничестве двух северных городов», вероятно, и «заключался первоначальный смысл всего Сказания» (Кузьмин 1967: 42–53). Эти выводы учёный повторил в своей книге, посвящённой рассмотрению летописей как источника по истории Древней Руси (Кузьмин 1969: 106–111).
Позднее А.Г. Кузьмин несколько изменил свои взгляды в сторону признания общей исторической достоверности событий, описанных в Сказании о призвании варягов, но остался убеждён в приоритете «ладожской» версии (Кузьмин 2003: 196, 304–305, 334). В построениях учёного представляется заслуживающей серьёзного внимания постановка вопроса о влиянии новгородско-ладожского политического соперничества XI–XII вв. на формирование двух версий Сказания о призвании варягов.
К «ладожской» версии склонился и М.Х. Алешковский, исследование которого, написанное в 1967 г., в полном виде, подобно работе С.А. Бугославского, было опубликовано только через много лет после смерти. По мнению учёного, Сказание о призвании варягов восходит к летописи 1070-х гг., которую он называет Начальной. Обратив внимание на то, что в НПЛ читается рассказ о захоронении Олега в Ладоге, и возведя его к той же летописи (в то время как в ПВЛ место захоронения Олега локализуется в Киеве, что, по мнению учёного, не согласуется с идеей о том, что «ладожская» версия была введена в летописи только на этапе создания одной из редакций ПВЛ), М.Х. Алешковский сделал вывод, что в «Начальной летописи имелся круг сведений не только о Новгороде, но и о Ладоге». Из этого историк заключил: «Вполне вероятно позднее происхождение его (рассказа о Рюрике. – М.Ж.) новгородской версии, что соответствует и исторически более раннему возникновению Ладоги», хотя затем оговорил, что «возможны оба варианта решения вопроса о соотношении ладожской и новгородской версий» (Алешковский 2015: 227–229).
Что касается сообщаемой НПЛ версии о могиле Олега в Ладоге, то полностью это место выглядит так: «Иде Олегъ (из Киева после похода на Византию. – М.Ж.) к Новугороду, и оттуда в Ладогу. Друзии же сказають, яко идущю ему за море, и уклюну змиа в ногу, и с того умре; есть могыла его в Ладозѣ» (ПСРЛ. III: 109, 435, 515; НПЛ 2010: 111). То есть, как видим, на первое место здесь поставлен Новгород. Посещение же Вещим Олегом Ладоги, по современным данным, вполне возможно, так как именно в его время, в третьей четверти IX в., после того как прекратила существование Любша, в этом городе возводится каменная крепость (открытая в 1974 г. (Кирпичников 1984: 23), т. е. уже через несколько лет после написания работы М.Х. Алешковского; до этого Ладога не имела укреплений), призванная обеспечить Руси прикрытие со стороны Балтики, но это происходило уже в совершенно ином историческом контексте, нежели события времён призвания варягов, и никак не свидетельствует о том, что Ладога когда-либо могла иметь столичный статус.
Соответственно, вопрос о месте смерти и захоронения Олега, также толкуемый в летописях противоречиво[95], не стоит присоединять к вопросу о варяжском сказании, так как он в летописях никак не коррелируется с варяжской легендой, у него была другая история бытования в начальном летописании. «Ладожский» вариант смерти Олега, видимо, «выпал» из киевских летописей до создания всех известных нам редакций ПВЛ, во всяком случае до создания позднейшей известной нам редакции, представленной Ипатьевским и Хлебниковским списками.
И.Я. Фроянов предположил, что в Сказании о призвании варягов наличествуют два пласта: первый, восходящий к историческим реалиям середины IX в. (когда в Новгород был призван варяжский предводитель с дружиной для помощи в войне одной из сторон, но, совершив переворот, он сам захватил власть в городе), и второй, связанный с отношениями между разными (новгородской, псковской, ладожской, киевской и т. д.) городскими общинами в XI – начале XII в., в ходе острой политической борьбы между которыми древняя основа сказания существенно дополнялась (так, новгородцы, подчёркивая своё первенство, «отдали» мужам своего князя Рюрика Полоцк, Ростов и Белоозеро). Что касается возникновения «ладожской» версии варяжского сказания, то это, по мнению И.Я. Фроянова, развившего соответствующую мысль А.Г. Кузьмина, «была идеологическая акция ладожской общины в ходе борьбы с Новгородом за создание собственной волости» (Фроянов 1991: 3—15; 1992: 75—106; 2015: 103–140).
М.Б. Свердлов рассмотрел варяжское сказание как источниковедчески, так и с точки зрения отражённых в нём исторических реалий. Проведя новый текстологический анализ легенды, учёный пришёл к выводу о безусловной правоте А.А. Шахматова в вопросе о первичности в летописном тексте «новгородской» версии вокняжения Рюрика и вторичности версии «ладожской», показав, в частности, что «ладожские» вставки Ипатьевской летописи разрывают литературно целостный текст, читающийся в Лаврентьевской. Отметил М.Б. Свердлов и то обстоятельство, что дефект Лаврентьевского и Троицкого списков с пропуском города, в котором по приходе к словенам обосновался Рюрик, «произошёл не вследствие намеренного, идеологизированного редактирования, а в результате механической порчи использованного Лаврентием и его предшественниками текста, поскольку отсутствует не только название города, но и необходимый для содержания фразы глагол «сѣде».
При этом историк правомерно заключил, что сам по себе факт более позднего попадания на страницы летописей «ладожского» варианта ещё не говорит о его меньшей исторической достоверности в сравнении с «новгородским» и данный вопрос должен решаться обращением к историческим реалиям IX в., применительно к которым М.Б. Свердлов считает более вероятным первоначальное вокняжение Рюрика в Ладоге и его последующий переход в новую резиденцию в стратегически важном месте у истоков Волхова на Новгородском городище (Свердлов 2003: 105–120)[96].
К сожалению, М.Б. Свердлов не рассмотрел предметно вопрос о том, что собой как тип поселения представляла Ладога середины IX в. с историко-социологической точки зрения и могло ли в принципе такое поселение играть роль какого-то серьёзного политического центра. Не сделал этого и В.В. Пузанов, по мнению которого в сообщаемом Ипатьевской летописью варианте варяжской легенды представлено «отражение исторических реалий, обусловленных длительным процессом урбанизации на севере Восточной Европы. В летописи варяги вначале «срубиша» Ладогу, а уже потом Новгород. Но ведь действительно, как свидетельствуют археологические данные, Ладога древнее Новгорода» (Пузанов 2017: 239). Простого указания на «большую древность» того или иного населённого пункта совершенно недостаточно, необходимо рассматривать социальную типологию поселений, тем более что если не сам Новгород, то Новгородское городище датируется именно эпохой Рюрика, и вопрос о том, какой из этих двух пунктов (Ладога или Городище) мог играть в середине IX в. роль политико-организационного центра политии словен и их союзников, зависит от наличия или отсутствия укреплений, признаков дружинной культуры, плотной земледельческой округи и т. д.
Много лет возглавлявший раскопки Ладоги А.Н. Кирпичников, а следом за ним большинство петербургских археологов, считает доказанным приоритет «ладожской» версии прихода Рюрика как с точки зрения летописных текстов, так и исторических реалий середины IX в. (Кирпичников 1988: 39, 49–54; 1997: 9 и сл.; Кирпичников, Дубов, Лебедев 1986: 193; Рябинин 2003: 7—16; Лебедев 2005: 447–504).
Эмоционально в защиту тезиса о «Ладоге – первой столице Руси» выступал Д.А. Мачинский, дошедший до того, что назвал статью усомнившегося в этом известного историка В.А. Кучкина ни много ни мало «явно заказным текстом». Летописную текстологию Д.А. Мачинский не рассматривает, ограничиваясь указанием того, что в четырёх из шести древнейших списков ПВЛ и у В.Н. Татищева городом, в котором садится Рюрик, названа Ладога (Мачинский 2002: 5—35; 2009: 492–501), не упоминая работ Шахматова и не задаваясь вопросом о месте данной традиции в общей истории начального летописания.
Так в трудах петербургских археологов сформировалось явление, которое А.А. Селин назвал «староладожским мифом в академическом дискурсе» (Селин 2012: 117–126).
А.А. Гиппиус в своей статье, посвящённой «новгородско-ладожской» альтернативе, напомнил, что «текстологическая реконструкция – не демократические выборы, исход которых определяется простым большинством голосов; здесь всё зависит от генеалогии списков, их положения в стемме». Соответственно, то обстоятельство, что «ладожский» вариант читается в четырёх древнейших списках ПВЛ из шести, сам по себе никоим образом не свидетельствует о его первоначальности. Попарное восхождение Лаврентьевского и Троицкого, Ипатьевского и Хлебниковского, Радзивилловского и Московско-академического списков к общим протографам позволяет «уверенно абстрагироваться от существования шести списков и рассматривать соотношение трёх протографических сводов». Проведя новый анализ, учёный пришёл к заключению, что вывод А.А. Шахматова о первичности «новгородской» версии в летописном тексте является вполне обоснованным (Гиппиус 2007: 213–220).
Тем не менее, вслед за М.Б. Свердловым, А.А. Гиппиус считает исторически более достоверным «ладожский» вариант вокняжения Рюрика: «Факт первоначального пребывания Рюрика в Ладоге, оставшийся неизвестным составителю Начального свода и его предшественникам, мог в начале XII в. сохраняться в местном предании», «ладожская» версия была «более конкретной и историческ