и достоверной, опирающейся на местную традицию» (Гиппиус 2007: 217–218). Но аргументы, которые учёный приводит в пользу такой позиции, вызывают недоумение. По мнению А.А. Гиппиуса, «Гюрята Рогович, отождествляемый с новгородским посадником начала XII в., был потомком знатного скандинава Регнвальда Ульвсона, родственника жены Ярослава Мудрого Ингигерд, прибывшего вместе с нею в Русь и получившего в «ярлство» Ладогу. По правдоподобному предположению А.Е. Мусина, потомки Регнвальда по традиции сохраняли за собой ладожское посадничество по крайней мере до середины XIII в., что делает вероятной принадлежность к вышеназванному роду и посадника Павла… Ввиду этих родственных связей Гюрята, Павел и их сородичи не могли не быть носителями элитарного кланового самосознания, в котором историческая связь с Ладогой должна была играть основополагающую роль. Сохранение (или появление?) именно в этой среде предания о ладожском княжении Рюрика выглядит поэтому глубоко закономерным» (Гиппиус 2007: 219–220). Тут же, впрочем, учёный делает оговорку: «Вполне возможно, что сведения, полученные летописцем в Ладоге, все же несли в себе определенную тенденцию, отражая не столько аутентичную местную традицию, сколько клановые исторические амбиции «ладожан» как генеалогически обособленной части новгородского (в широком смысле) боярства» (Гиппиус 2007: 220).
На самом деле о происхождении Гюряты Роговича (Рог – обычное древнерусское некалендарное имя (Тупиков 2004: 337. Известно оно и в других славянских землях: Морошкин 1867: 168), привлечение скандинавских аналогий тут излишне) и ладожского посадника Павла не известно ничего. Но особое удивление вызывает то, с каким наивным доверием некоторые учёные относятся к сообщениям скандинавских саг о том, что Ладога была передана в «ярлство» скандинаву Рагнвальду Ульвсону, представляющим собой обычное для данного литературного жанра эпическое преувеличение.
Так, Сага об Эймунде, которая сообщает об этом («Рагнвальд ярл будет держать Альдейгьюборг (Ладогу. – М.Ж.) как держал до сих пор»), тут же говорит о том, что по завершении усобицы Владимировичей Ярицлейв (Ярослав Мудрый) стал правителем Хольмгарда (Новгорода), Вартилав (Брячислав) получил Кенугард (Киев), а скандинавский наёмник Эймунд начал править в Палтескье (Полоцке), став заодно и главным военачальником Руси: «Эймунд конунг будет также держать у них оборону страны и во всём Гардарики, а они должны помогать ему военной силой и поддерживать его» (Рыдзевская 1978: 103).
Если доверять сообщению о правлении Рагнвальда в Ладоге, надо доверять и сообщению о разделе Руси между Ярославом, Брячиславом и Эймундом и пересматривать всю политическую историю Руси XI в., на что, насколько нам известно, ещё ни один исследователь не решился. А если не доверять остальному, то какие есть основания доверять сообщению о Рагнвальде и Ладоге? Нет никаких источниковедческих предпосылок к тому, чтобы рассматривать данное фольклорное известие, трафаретное для саг, как реальный исторический факт[97].
По реальным историческим данным, которыми мы располагаем, уже в первой трети XII в. посадников в Ладогу назначал Новгород, пригородом которого она была. В 6639 (1132) г. новгородцы «даша посадницать… Рагуиловѣ в Ладозѣ» (ПСРЛ. III: 23, 207). И вполне очевидно, что сформировалась подобная практика существенно раньше того момента, когда она впервые (в общем, довольно случайно, ибо даже в новгородском летописании внутренние дела Ладоги не описываются сколько-нибудь систематически[98]) была упомянута в летописи.
С решительной, и на наш взгляд, справедливой критикой идеи, что Ладога середины IX в. в принципе могла быть каким-то значительным политическим центром, «столицей» некоей политии, выступили Е.Н. Носов и В.Л. Янин. Учёные обратили внимание на оторванность Ладоги от основной территории словен, отсутствие вокруг города освоенной земледельческой округи и т. д., из чего сделали логичный вывод, что столицей северного восточнославянского объединения была не она, а Новгородское городище (Носов, Янин 2011: 9—11; Носов 2012: 107–108).
Довольно поверхностно и тенденциозно подошла к решению «новгородско-ладожской» альтернативы Т.Л. Вилкул, попытавшаяся обосновать первичность в тексте ПВЛ «ладожской» версии. Во-первых, исследовательница, руководствуясь своими общими соображениями о соотношении ПВЛ и НПЛ (она не признаёт существования Начального свода и считает, что в НПЛ представлена поздняя сокращённая переработка ПВЛ), произвольно исключила из текстологического анализа вариант Сказания о призвании варягов, присутствующий в НПЛ. Делать это совершенно недопустимо, поскольку, как верно констатировал А.А. Шахматов, соотношение текстов ПВЛ и 6613 НПЛ представляет собой «главный вопрос нашей историографии» (Письмо к В. Пархоменко от 2 ноября 1914 г. Цит. по: Кузьмин 1977: 85) и оно должно предметно рассматриваться в случае каждого конкретного летописного рассказа. Произвольное исключение из рассмотрения текста НПЛ с неизбежностью ведёт к выводам, корректность которых сомнительна.
Во-вторых, рассматривая соотношение вариантов варяжской легенды в Лаврентьевском, Троицком, Радзивилловском, Московско-академическом, Ипатьевском и Хлебниковском списках, Т.Л. Вилкул априорно трактует разницу между ними однозначно в пользу первичности «сложной» версии (с «ладожскими» фрагментами) и вторичности «простой» версии (без «ладожских» фрагментов), не замечая, что «ладожские» фрагменты нарушают целостный текст сказания в Лаврентьевской летописи.
В-третьих, Т.Л. Вилкул игнорирует тот факт, что в Ипатьевском и Хлебниковском списках с их «ладожской» версией отсутствует противоречащий ей пассаж о новгородцах «от рода варяжьска», читающийся в списке Лаврентьевском. В итоге то, что автор назвала проведением «банальнейшей текстологической операции», позволившей ей утверждать, что «в самой ПВЛ присутствует только «ладожская версия» прихода Рюрика» (Вилкул 2008: 272–280), на деле является профанацией рассматриваемой темы.
Подводя итоги историографического обзора, можно констатировать, что надёжное общепринятое решение «новгородско-ладожской» альтернативы в науке отсутствует, второй век ведутся активные дискуссии, и в целом позиции учёных распределились между тремя вариантами решения проблемы:
1. Первой в тексте летописей появилась «новгородская» версия вокняжения Рюрика, а «ладожская» попала на страницы летописей позднее. «Новгородская» версия является также и лучше отражающей конкретно-исторические реалии середины IX в.
2. Первой в тексте летописей появилась «ладожская» версия вокняжения Рюрика, а «новгородская» попала на страницы летописей позднее. «Ладожская» версия является также и лучше отражающей конкретно-исторические реалии середины IX в.
3. Первой в тексте летописей появилась «новгородская» версия вокняжения Рюрика, а «ладожская» попала на страницы летописей позднее. Тем не менее «ладожская» версия является лучше отражающей конкретно-исторические реалии середины IX в.
Что бросается в глаза при обозрении дискуссии о «новгородско-ладожской» альтернативе начального летописания, так это то, что она уже много десятилетий идёт на материале одних и тех же летописных списков. Т.Л. Вилкул и вовсе провозгласила отказ от попыток расширения источниковой базы: «В нашем случае исследователь имеет в своем распоряжении почти тот же набор доказательств, которым обладали Карамзин и Погодин полтора-два века назад» (Вилкул 2008: 276).
Никто не предпринял попыток расширить круг привлекаемых источников и выявить такие летописные списки, в которых может читаться текст Сказания о призвании варягов, близкий к тому, который присутствовал в источнике протографа Лаврентьевской и Троицкой летописей. Мы попробуем восполнить данное упущение и расширить источниковую базу для решения «новгородско-ладожской» альтернативы, что способно, на наш взгляд, наконец внести в неё ясность.
II. «Новгородско-ладожская» альтернатива: соотношение вариантов в летописных списках и вопрос о чтении протографа Лаврентьевской и Троицкой летописей
Чтобы разобраться с соотношением «новгородской» и «ладожской» версий варяжского сказания, попробуем заново провести его текстологический анализ не только по НПЛ и древнейшим спискам ПВЛ, но и с учётом истории русского летописания в целом, что, как будет показано, позволяет привлечь некоторые летописные списки, которые ранее, насколько нам известно, к прояснению новгородско-ладожской альтернативы не привлекались, но способны прояснить её.
Соотношение вариантов текста легенды о призвании варягов, содержащихся в Новгородской I, Лаврентьевской и Троицкой, Ипатьевской и Хлебниковской, Радзивилловской и Московско-академической летописях можно выразить в виде таблицы (Таблица 2).
Таблица 2. Соотношение вариантов текста варяжской легенды в Новгородской I летописи и древнейших списках Повести временных лет
* Аналогичный (с минимальными отличиями) рассказ содержится в Воронцовском (ПСРЛ. III: 433–434), Троицком (ПСРЛ. III: 514), Берлинском (НПЛ 2010: 108–109) и других списках Новгородской первой летописи.
** Аналогичный (с минимальными отличиями) рассказ содержался и в Троицком списке: Присёлков 2002: 57–58. Перевод данного места Лаврентьевской летописи на современный русский язык: ПВЛ 1993: 46–47.
*** Аналогичный (с минимальными отличиями) рассказ содержится и в Хлебниковском списке (параллельный текст всех основных списков ПВЛ см.: PVL 2003: 105). Перевод данного места Ипатьевской летописи на современный русский язык: ПВЛ 2004: 75.
**** Аналогичный (с минимальными отличиями) рассказ содержится и в Московско-академическом списке (параллельный текст всех основных списков ПВЛ см.: PVL 2003: 105)
Княжение варяжских братьев: Рюрика, Синеуса и Трувора. Радзивилловская летопись
Из сравнения четырёх приведённых текстов можно сделать следующие выводы: