Проведённый нами анализ с расширением источниковой базы (привлечением Владимирского летописца и Львовской летописи) позволяет присоединиться к выводу А.А. Шахматова об изначальности в русском летописании «новгородской» версии варяжской легенды. Первоначально она присутствовала и в тексте ПВЛ древнейшей, известной нам по Лаврентьевской летописи редакции и только на этапе создания того её варианта, который представлен в Ипатьевском и Хлебниковском списках, в Сказание о призвании варягов были, видимо, тем же летописцем, который рассказывает о своём посещении Ладоги, сделаны две «ладожские» вставки и изъят противоречащий им пассаж о новгородцах «от рода варяжьска».
Руины Любошанской крепости
Данный вывод, важный сам по себе, тем не менее не означает автоматически, что «новгородская» версия варяжской легенды, раньше попавшая на страницы летописей, лучше отражает исторические реалии середины IX в. Более достоверной теоретически может быть и версия, позднее включённая в летописи (Новгород пользовался гораздо большим политическим влиянием, нежели Ладога, и имел, очевидно, больше возможностей для отстаивания своего взгляда на историю, чем его пригород). Поскольку и «новгородская», и «ладожская» версии вокняжения Рюрика наличествовали в древнерусской книжности, для прояснения того, какая из них более адекватно отражает историческую реальность, необходимо рассмотреть некоторые историко-археологические реалии времён летописного «призвания варягов».
III. «Новгородско-ладожская» альтернатива и некоторые исторические реалии середины IX в.
Не касаясь всех аспектов сложного и многогранного «варяжского вопроса», который активно дискутируется в новейшей историографии (для наших целей достаточно ограничиться тем, что летописные варяги – это некие выходцы из циркумбалтийского региона, чего, кажется, никто не оспаривает[107]), посмотрим на происходившие в период становления Древнерусского государства на севере Восточной Европы события с точки зрения реконструкции общего хода исторического процесса.
Рядом с неукреплённой Ладогой существовала славянская крепость Любша (где укрепления были возведены ещё в конце VII – начале VIII в.) (о Любшанском городище см.: Рябинин, Дубашинский 2002: 196–203; Рябинин 2003: 16–19), притом что поселение в Ладоге до последней четверти IX в. не имело укреплений[108]. Очевидно, что укреплённое поселение политически господствовало над неукреплённым. Это даёт нам ключ к пониманию того, что представляло собой с историко-социологической точки зрения раннее поселение в Ладоге (об итогах археологического изучения древней Ладоги см.: Кирпичников 1984: 20–42; 1985: 3—27; 1988: 38–79; 1997а: 5—25; Кирпичников, Губчевская 2002; Кирпичников, Сарабьянов 2010; Рябинин 2003: 9—16; Лебедев 2005: 459–476; Кузьмин 2008: 69–94; Носов 2012: 102–107): оно было полиэтничным международным торговым эмпорием, находившимся под политическим контролем словен и их крепости Любши.
Поэтому периодически возникающие историографические спекуляции о Ладоге как о центре некоей скандинаво-славяно-финской политии, как о «столице», откуда варяги-скандинавы будто бы управляли славянами и т. п.[109], должны быть решительно отвергнуты как противоречащие фактам. Торговое поселение в Ладоге не имело и в силу самой своей социальной природы не могло иметь значение политико-организационного центра, не могло быть «столицей» севера Восточной Европы.
Историческая ситуация в Ладожско-Ильменском регионе и соседних землях существенно меняется в середине IX в.: с этого времени варяжская дружинная культура отмечена на Новгородском (Рюриковом) городище, признаки проживания варягов появляются в Верхнем Поволжье и в некоторых других пунктах (Седов 1999а: 125–127), что вполне согласуется с рассказом ПВЛ о призвании Рюрика и его варягов[110]. Учитывая, что в предшествующие сто лет словене вполне успешно блокировали продвижение варягов, то их успешное перемещение на юг и восток около середины IX в., очевидно, явилось результатом союза со словенами. И именно как союзники словен варяги получили возможность такого продвижения.
Соответственно, можно, на наш взгляд, говорить о том, что легенда, зафиксированная в НПЛ и в ПВЛ, в общем, вполне исторично передаёт суть произошедших событий. Появление Рюрика в землях словен, главенствовавших в северной восточнославянской политии, стало результатом определённого соглашения – «ряда» – между ним и словенами, а также их союзниками (кривичами, мерей и чудью) (о северном восточнославянском этнополитическом союзе, объединившем словен, кривичей и мерю, см.: Седов 1999а: 82—142). О высоком уровне социально-политической организации словен и демонстрации ими своего единства и силы говорят погребальные памятники (которые могли выполнять также и культовые функции) представителей их социальной элиты – сопки VIII–X вв., представлявшие собой огромные курганы высотой от 2–3 до 10 м, для возведения которых были необходимы серьёзные трудовые затраты (о сопках ильменских словен см.: Седов 1970а; 1982: 58–66; 1999: 158–165. О социокультурном значении сопок см.: Конецкий 1989: 140–150; 1993: 3—26. О культовом значении сопок см.: Свирин 2006: 231–251).
Избрание князя из числа выдающихся по своим личным качествам мужей – традиционное для славян и других народов периода «военной демократии» явление[111]. При этом решающее значение имеет не этническая принадлежность или происхождение, а личные качества человека как политика, дипломата и военачальника[112]. Ближайшей типологической аналогией «призвания» Рюрика является избрание среднедунайскими славянами VII в. своим правителем галло-римского или франкского купца Само, завоевавшего их расположение благодаря своей доблести в битвах с аварами (Ронин 1995: 364–397; Жих 2019). Рюрик (или его исторический прототип), вероятно, подобно Само, был храбрым воином и выдающимся политиком, заслужившим уважение и признание со стороны словен[113]; идею о том, что летописный Рюрик является чисто легендарной личностью, мы не разделяем, так как сказание о призвании варягов хорошо согласуется с совокупность известных современной науке историко-археологических данных о событиях, происходивших на севере Восточной Европы в середине IX в.
Вполне историчны описанные в летописях примерные границы политии Рюрика (Свердлов 2003: 112–115), а фиксируемый археологически факт резкого увеличения в этот период потока дирхемов, поступающих в пределы этих границ (обобщение соответствующих данных см.: Серяков 2016: 183–193), говорит о том, что Рюрик вполне успешно решал ключевые экономические задачи своего «государства».
Поскольку Рюрику удалось укрепиться у власти и именно его потомки (или люди, по каким-то причинам ставшие возводить к нему своё происхождение) стали правящей династией, в исторической памяти довольно стандартный эпизод политической практики словен периода «военной демократии» трансформировался в то, что мы называем Сказанием о призвании варягов.
Опираясь на находки древнейших пломб, которыми опечатывалась собранная дань, В.Л. Янин вполне реалистично, на наш взгляд, наметил некоторые важные моменты «ряда» между Рюриком и северной восточнославянской политией: «Княжеская власть в Новгородской земле утверждается как результат договора между местной племенной верхушкой и приглашенным князем. Договор, по-видимому, с самого начала ограничил княжескую власть в существенной сфере – организации государственных доходов» (Янин 2001: 62–64); «ограничение княжеской власти в столь важной области, как сбор государственных доходов и формирование государственного бюджета, восходит, скорее всего, к прецедентному договору с Рюриком, заключенному в момент его приглашения союзом северо-западных племен» (Янин 2008: 33).
Получая от словен, псковских и полоцких кривичей, чуди и мери «корм» для себя и своей дружины, Рюрик так же, как некогда Само, выполнял традиционные для славянских князей общественно-полезные функции (защита своей земли, суд, текущее административное управление, охрана безопасности торговых путей, строительство городов и крепостей, сбор дани с подвластных племён и т. д.).
Резиденция Рюрика, очевидно, размещалась в сердце словенской земли в районе интенсивного земледельческого освоения на Новгородском (краеведы XIX в. прозвали его Рюриковым) городище (о Новгородском городище см.: Носов 1990; 2012: 108–119; Носов, Горюнова, Плохов 2005; Носов, Плохов, Хвощинская 2017), возникшем, вероятно, ещё в первой половине IX в. как укреплённый посёлок словен (Седов 1999а: 102–103; 2003: 4–5; Носов 2012: 109; 2017: 23–24, 28–33) и ставшем с середины IX в. политико-административным, редистрибутивным, военным, организационным и религиозным (напротив Городища находился главный культовый объект словен – Перынь) центром северной восточнославянской политии словен и их союзников, где, в отличие от Ладоги, выявлены как укрепления, так и фиксирующиеся с 60-х гг. IX в. выразительные признаки варяжской дружинной культуры[114]. Во времена Рюрика Городище стало княжеской резиденцией, впервые исполнив эту функцию, которая в дальнейшем стала для него традиционной.
Городище, как предшественник Новгорода, видимо, и фигурирует под соответствующим именем в летописных известиях, описывающих события второй половины IX века[115]. Сам же Новгород в качестве городского центра формируется, по современным данным, примерно в середине X в. (Янин 2004: 127–129; 2008: 27–28).
Именно Новгородское городище с его крепостью и выразительной дружинной варяжской культурой и было тем историческим «Новгородом», в котором вокняжился прибывший в словенскую землю Рюрик. Таким образом, «новгородская» версия Сказания о призвании варягов вполне адекватно отражает исторические реалии середины IX в.