Дорога идет вдоль речки Раят. Отроги гор Хандрин кое-где покрыты растительностью. Небольшие долины, образованные шумными ручейками, темными зелеными языками сбегают вниз, к каменным обвалам. Видны распаханные поля. На некоторых участках уже колосится пшеница, на других — только зеленеют всходы. Сильный ветер приносит запахи жилья.
Здесь существует интересный обычай: зиму курды проводят в деревнях, на берегу речек, а летом уходят в горы, где строят из тополиных веток шалаши, перетаскивают сюда ульи, необходимый домашний скарб, перегоняют скот и живут до осенних заморозков. Скот пасется на альпийских лугах, но на ночь его загоняют в ограду из тополиных столбиков: в горах водятся хищники — волки, шакалы и даже барсы.
Везде — вдоль речек и ручьев, в горах, деревнях — рощи стройных тополей. Тополя быстро вырастают, и уже через три года крестьянин срубает длинное дерево, а обрезанную верхушку втыкает в землю.
Минуем небольшую деревушку Барселини, в окрестностях которой обнаружена пещера Кусбай-Саб со следами стоянки древнего человека, затем проезжаем Галалу, лежащую у подножия горы Хоркурда. Еще несколько километров — и мы уже видим Сакри-Сакран, покрытую вечным снегом. У подошвы этой горы, на стрелке двух речек — Сакри-Сакран, образующейся из тающих снегов, и Балакати — стоит деревушка Наупердан, что в переводе с местного диалекта курдского языка означает „стрелка”, „место между двумя реками”.
Я сижу на большом валуне и смотрю на гору Сакри-Сакран. Иногда курды называют ее Хассар („холодный”) и добавляют „качал” („лысый”). Передо мной поднимается скалистый утес, освещенный последними лучами солнца. На лысом Хассаре лежит серый снег. Скалы с одной стороны горы темнеют, тень постепенно покрывает подножие, затем вершину, над которой розовые перистые облака плывут к одинокому дереву, наконец все скалы погружаются во мрак. Только гора Хассар еще розовеет в лучах заходящего солнца.
Слева от меня — узкий мостик через ручей. Ручей завален красноватыми и серыми валунами. Зацепившись в воде, нервно бьется тополиная ветка. По камням прыгают трясогузки и синицы с темными спинками и короткими хвостами. На самой стрелке бьет родник. Его обложили камнями и забрали в трубу. Вода холодная, до ломоты в зубах, но очень вкусная. Сюда с пустыми жестяными банками тянется детвора: девочки в цветастых платьях, с мелко заплетенными косичками и мальчики в широких, суживающихся к щиколоткам шароварах. Устроившись на валуне, ребята ловко голышами разбивают еще незрелые грецкие орехи. Орехов очень много — вся долина сплошь заросла ореховыми деревьями.
Во время своей остановки мы познакомились с кака Шлеймоном. Он провожает нас в отведенный шалаш, выдает два толстых ватных одеяла, так как ночью будет холодно. Сквозь крышу шалаша видны крупные звезды, тянет прелью, по сухим листьям шумно шлепает лягушка. Спать не хочется, и я пытаюсь разговориться со Шлеймоном. Этот голубоглазый курд пришел сюда из-под Мосула. Знакомясь со мной, он так и назвал себя — ”кака Шлеймон”.
Прежде чем лечь спать, мы поужинали пшеничными лепешками и кислым овечьим молоком, налитым из охлажденного в роднике глиняного кувшина. На завтрак, по словам Шлеймона, нам также дадут лепешку, масло, варенье из винограда или инжира и, возможно, мед. Обычно обед курдов состоит из чечевичной похлебки с помидорами, куска баранины или курицы. В праздничные дни угощают ”саваром” или рисом. Савар — сухая каша из толченой пшеницы, подобная мосульскому бургулю. Пшеницу отваривают, сушат на солнце, затем толкут в ступе или везут на мельницу. У курдского риса большое и толстое зерно. Рис варят в котле, затем его отбрасывают, а воду сливают. На дно того же котла кладут лепешку и на нее высыпают сваренный рис. Теперь в котел льют кипящее масло или баранье сало, плотно закрывают его крышкой, закапывают котел в горячие угли, и через полчаса блюдо готово.
Шлеймон отказывается от сигареты: он курил с 7 лет, но недавно бросил. Зато он большой знаток табака. Табак по-курдски называется ”тютен” и бывает нескольких сортов. В районе Сулеймании выращивают желтый ароматный сорт ”шавер”, а в районах, где находимся мы, — сорт ”бондар”, тоже ароматный, но коричневого цвета. Как только сходит снег, отведенный для табака участок вспахивают, засевают и закрывают ветками, спасая семена от воробьев. Через месяц появляются ростки. Участок обильно поливают и делают на нем полосы, которые равномерно засаживают выращенной на этом же поле рассадой. В течение трех-четырех дней поле поливают утром и вечером, а затем — один раз в неделю. К осени табак вымахивает на метр с лишним, и тогда приходит время сбора. В Дахоке и Захо (Заху), севернее Мосула, табак рубят под корень вместе с черенками и подвешивают на веревке для просушки. В районе Наупердана собирают только листья. Их пачками складывают на крыше и сверху накрывают ветками, чтобы они лишь не много привяли. Через два-три дня листья нанизывают на нитки и развешивают для просушки. Измельченный табак продается в лавках. Самокрутку обязательно вставляют в мундштук. Даже самый последний бедняк может смастерить себе мундштук из дерева, и если у него нет мундштука, то это первое доказательство его нерадивости и лени.
На следующий день мы отправляемся в окрестности Наупердана. Я впервые вижу, как курдские крестьяне убирают сено. Мужчины и женщины серпами и косами срезают траву и аккуратно разбрасывают ее для просушки. Зима в этом районе, лежащем на высоте 4 тыс. метров над уровнем моря, снежная и холодная, и нужно заботиться о корме для скота. Плоские крыши домов укатывают тяжолым катком. Это тоже необходимо сделать летом, чтобы холодные осенние дожди не проникли внутрь жилища.
Дорога идет вдоль реки Балакатин, несколько раз пересекает ее и карабкается в гору.
Остановку в Хадж-Омране я использую для то го, чтобы осмотреть ульи. Хозяин пасеки кака Амин, старик в большой чалме, с кинжалом за широким поясом, показывает мне ульи, сплетенные из топалиных веток и обмазанные снаружи навозом. Эти длинные, величиной с толстое полено ульи положены друг на друга, как дрова. Рядом стоит плетеная конусообразная корзинка на длинной палке которой снимают с дерева вылетевший из улья новый рой. Заходим в дом, мазанку с плоской крышей и присаживаемся отдохнуть. В комнате для гостей — диван-хана, пол вдоль стен застлан коврами, в центре — войлочная кошма. В левом углу стоит самовар на стене висят три винтовки. Вот и все убранство дома. Кака Амин объясняет, что ковры — из овечьей шерсти, их ткут женщины, но кошму делают мужчины. Перед стрижкой овец моют в реке. Шерсть треплют и складывают толстым слоем на кусок ткани, постеленной на землю. Шерсть скатывают в рулон и катают руками несколько дней, пока она не сваляется в войлок. Кошму окрашивают в краснокирпичный либо в желтый цвет, или делают ее полосатой. Для окраски используются корни различных растений.
Кака Амин ведет меня к сараю, где его дочь и соседские женщины треплют шерсть. Курдское трепало похоже на русскую прялку. Комок шерсти насаживают на большой деревянный гребень, быстро двумя руками вытягивают ее на обе стороны и бросают в домотканый мешок. Затем начинается прядение. На изготовление ковров идет толстая нить, поэтому между двумя столбами натягивают несколько ниток, которые затем плотно скручивают руками.
Я благодарю кака Амина и прощаюсь. Он несколько расстроен, так как самовар, стоящий в углу, уже шумит. Чай здесь пьют три-четыре раза в день с колотым сахаром, и хороший самовар — вещь абсолютно необходимая в домашнем хозяйстве. О русских самоварах знают, но о них можно лишь мечтать, ибо они стали антикварной вещью. Простые самовары поставляли из Ирана, тем более что до иранской границы всего 2 километра.
Мы усаживаемся в ”лендровер”, чтобы возвратиться в Эрбиль. И снова мелькают по сторонам голые горы, зеленые тополиные рощи, стога сена и ручьи. Сильный ветер с запада качает тонкие ветки тополей, шелестящие листвой вслед нашему Лендроверу.
Из Эрбиля мы направляемся в южном направлении, в Киркук. За два часа изматывающей дороги, с горы на гору, как с волны на волну, пересекаем плодородную Эрбильскую впадину. Это единственное место, где до недавнего времени оставалось несколько небольших кочевых курдских племен. Киркук открывается внезапно: с холма видны горящие факелы нефтеперегонного завода и стелющийся жирный дым, серебряные шашечки нефтехранилищ и городская цитадель.
Поездки по Ираку, встречи и беседы с его жителями, знакомство с планами экономического развития еще раз убеждают, что благополучие Ирака зависит в значительной степени от эксплуатации его богатейших нефтяных месторождений. История открытия и добычи нефти в Ираке, борьба иностранных монополий за обладание ее источниками, национализация нефтяных промыслов — все эти проблемы полны драматизма и сложных политических интриг. Как говорят сами иракцы, кроме Тигра и Евфрата в Месопотамии есть еще- третья река — река нефти.
В северных районах Ирака местное население еще в глубокой древности добывало нефть и битум из открытых колодцев и широко использовало их в строительстве, для освещения и отопления домов, при изготовлении лодок. В этой связи изучение перспектив нефтеносности Северного Ирака и организация здесь добычи нефти не представляли большого труда, и поэтому входивший в состав Османской империи Ирак в конце XIX века стал объектом ожесточенной борьбы между иностранными компаниями, добивавшимися нефтяной концессии.
Созданная с участием английского и французского капитала ”Теркиш Петролеум К0” в конце 1925 года приступила к разведочным работам в горах юго-восточного Курдистана и в западной части пустыни Ирака. Результатом геологопоисковых и буровых работ было открытие крупного месторождения близ Киркука. В апреле 1927 года в районе Баба-Гургур, в 11 километрах на северо-восток от Киркука, было начато бурение скважин. Через шесть месяцев работы из скважины ударил мощный фонтан нефти, достигший высоты 25 метров. Восемь дней скважину не могли укротить, и в окрестностях образовалось большое нефтяное озеро.