Парень умолк, закусил губу. Белосельцев поднялся, посмотрел туда, где на носилках, разведенные в стороны, торчали стертые подошвы. Оттуда, из сумрачного угла, веяла плотная темная сила, надавливала на грудь, как ровный ветер, отодвигала, готова была опрокинуть.
— Подполковник велел обработать кишлак пулеметами, — солдат хмурил брови, и на детских припухлых щеках обозначились темные жесткие складки. — Потом прилетели «вертушки» и стерли кишлак до земли. Это им, сукам, на память. Чтоб помнили Шатрова!
Раздалась негромкая команда офицера. Солдаты стали подниматься, шаркать сапогами, звякать касками и оружием. Потянулись нестройно на выход. Двое подняли носилки с убитым, вынесли наружу. Белосельцев видел, как выстроились солдаты. Мимо них к транспорту медленно двигались носилки, и следом ковыляли, опирались на плечи товарищей двое забинтованных раненых.
— Вы товарищ Белосельцев? — Рядом с ним стоял худой черноглазый афганец с густыми, синеватыми, как воронье крыло, бровями и с такими же жесткими, косо лежащими волосами, в которых ярко, словно продернутая тесьма, белела седина. — Я офицер безопасности Надир. Простите, что задержался. — У здания аэропорта стояла темная, чисто вымытая легковая машина, сквозь стекло смотрел водитель. — Мы сейчас поедем в ХАД, там есть комната для приезжих. В ней вы будете жить.
Все это афганец произнес на фарси, и Белосельцев, отвечая словами благодарности, смотрел на розовую дорогую рубаху афганца и золотую цепочку на его смуглой жилистой шее.
Они проехали через город, пестрый, бестолковый, трескучий, состоявший из низких ветхих строений, деревянных террас, мелких лавчонок и вывесок. С трудом пробирались по узким улицам, в которых, задевая друг друга боками, в разные стороны бежали груженые ослики, качали горбами и шеями пыльные верблюды, сцеплялись в колючие ворохи разукрашенные моторикши, застревали тяжелые, переполненные товарами грузовики. И над всем плыл сладковатый дым жаровен, звучала пронзительная музыка, круглился, как огромный лазурный плод, купол мечети. Они свернули в тесный проулок, где два старика, закатав по колено штаны, месили голыми костистыми ногами холодную глину. Тут же торговка вывалила у арыка на землю груду редиса, перемывала в холодной воде, и пучки редисок начинали светиться холодным лиловым светом. У глухих деревянных ворот стоял грузовик с часовым. Охранник на сигнал машины отворил в воротах глазок, пропустил их внутрь. Белосельцев очутился в замкнутом дворе с остатками размытой росписи на фасаде, где размещалась джелалабадская ХАД. Надир отвел его в маленькую пристройку, где ему была приготовлена тесная чистая комната с голыми стенами, деревянной кроватью и тумбочкой. Надир объяснил, что здесь останавливаются приходящие на связь агенты, живут несколько дней и снова уходят — в горы, в кишлаки, в Пакистан, растворяясь среди беженцев, богомольцев, торговцев.
— Вам принесут сюда обед, — сказал Надир. — После обеда мы встретимся и я отвечу на ваши вопросы.
Молчаливый смуглый служитель в сандалиях на босу ногу принес обед. Жестяное блюдо с пловом, в котором темнели смуглые куски мяса, и блюдо с оранжевыми, похожими на апельсины плодами. Разрезал их пополам, и молча, как глухонемой, переводя черные глаза с Белосельцева на глянцевитую гору риса, выжимал из плодов сок, окроплял кушанье.
Белосельцев пообедал, попробовал полежать на кровати, прислушиваясь к слабым шагам снаружи, негромким, неразличимым голосам. Поднялся и вышел наружу.
Двор был чистый, солнечный, огорожен высокой сплошной стеной, от которой исходил ровный свет и сухой гончарный запах. К этому запаху примешивалось едва различимое сладостное дуновение, будто здесь, у стены, только что побывала и ушла молодая женщина. Белосельцев, оглядываясь и не находя никого, двинулся на это слабое, веющее благоухание. Завернул за выбеленный угол дома и очутился в саду. Обширное солнечное пространство, обнесенное изгородью, было полно роз. Только розы, колючие, сильные, распушившие глянцевитую листву, окученные пепельной горячей землей, наполняли сад. От их обильных волнистых цветов, розовых, алых, белоснежных, золотисто-желтых, от острых сочных бутонов исходило благоухание. Воздух был сладкий, маслянистый, густой. Губы, щеки, глаза чувствовали этот благоухающий, лениво текущий воздух. Он был как напиток, и каждый вздох был глотком сладости. В саду не было видно бабочек, птиц, разноцветных насекомых. Аромат был столь силен и сладок, что в нем невозможно было жить и летать. Всякое перелетавшее стену существо мгновенно пьянело, исчезало среди солнечных недвижных цветов.
Среди кустов, по пояс погруженный в цветы, ходил садовник в белых одеждах, пышной чалме и поливал кусты. Блестящая солнечная струя вылетала из его рук, сверкала, переливалась, падала на розы, мочила листья, раскачивала бутоны. И это брызгающее солнце, мокрая сверкающая листва, потревоженные водой купы цветов восхитили Белосельцева, вызвали в нем ощущение рая, куда он случайно попал, обогнув белый угол дома.
Таким был рай, изображенный на персидских миниатюрах. Здесь, среди роз, пройдя скорбные земные пути, отдыхали и тешились пророки, поэты и воины. Их глаза, уставшие от зрелища битв, земных трудов, иссохшие от слез и молитв, созерцали райские кущи, брызгающие водяные фонтаны, и хозяин райского сада в белом тюрбане принимал их навечно в свою обитель.
Белосельцев, опьянев от ароматов, восхищался цветами, чувствуя волшебность и неповторимость места, куда ступила его нога. Там, за высокой до неба стеной, над которой сияла лазурь, остались войны, сражения, пули, людские страсти и ненависть. Его привели в эдем, чудесно обманув, погрузив на военный транспорт, прокатив по клубящемуся шумному городу, пригласив в управление разведки, чтобы поместить за какие-то благие свершения, за какие-то не им совершенные святые дела в райскую обитель, среди благоухания и красоты.
Он медленно ступал среди роз, наклоняясь к цветам, вглядываясь в их глубокие, излучающие свет сердцевины. Это были не цветы, а женщины в алых, белых, золотистых нарядах, в просторных вуалях и платьях. Молодые мама и бабушка, и прабабушка, и ее многочисленные сестры, все, кого он видел в старинном фамильном альбоме на толстых, с золотыми обрезами фотографиях, сохранили свою молодость, красоту, были превращены в цветы и, не ведая смерти, во всей своей силе и прелести ликовали здесь, в раю, под лазурным небом, среди сверкающих брызг.
Он наклонялся к цветам, касался их шелковистых лепестков, вдыхая, целовал. И они слабо отзывались ответными поцелуями. Здесь, в джелалабадском саду, в восточном эдеме, куда привела его чья-то милостивая и благая воля, состоялась долгожданная встреча с теми, кого уже не было с ним на земле и кто теперь, обращенный в цветы, окружал его своими чудными знакомыми ликами.
Он оказался перед кустом белых роз. Цветы смотрели на него ярко, счастливо, раскрыли смеющиеся молодые глаза, тянули к нему свежие шепчущие губы. И он, зная, что это не куст белых роз, а его милая и любимая, с которой он только что расстался, но которая не отпускала его, следовала за ним по небу, опустилась сюда, в джелал-абадский сад, превратилась в куст белых роз, зная это, Белосельцев обнял пышный колючий, обрызганный влагой куст и стал целовать его в благоухающие губы, в сияющие глаза, повторяя ее счастливое имя.
— Я вас искал, — услышал он за спиной. Обернулся — на дорожке, напряженный и строгий, стоял Надир. — Мы можем приступить к работе.
Белосельцев шел ему навстречу, умиленный, смущенный, не зная, что это было. Какое виденье посетило его в саду джелалабадской ХАД.
Глава 20
В кабинете Надира висели новенький застекленный портрет Бабрака Кармаля и крупномасштабная карта провинции Нангархар с центром Джелалабад, пограничной с Пакистаном. На карте с пакистанской стороны жирным фломастером были отмечены тренировочные лагеря моджахедов, базы и центры пакистанской военной разведки. Стрелки, пробивающие границу во многих местах, указывали пути проникновения бандформирований — по центральной дороге, через Хайберский перевал, где стояли заставы, и по горным овечьим тропам, дорожкам контрабандистов, где их тщетно пытались поймать летучие отряды пограничников. Красными кружками на афганской стороне были обведены кишлаки, в которых угнездились мятежники. Некоторые из них были перечеркнуты крестами, и это значило, что осевшая в кишлаке банда была уничтожена.
Надир, напряженный, нервный, с пробегавшей по худому лицу судорогой, рассказывал Белосельцеву о приемах борьбы, о действиях агентов ХАД в тылу моджахедов, о создании легендированных банд, которые вовлекали в свой состав группы террористов и уничтожали их. Враг непрырывными малыми порциями впрыскивался в Афганистан, как топливо из форсунки, питая разгоравшийся пожар мятежа. Тысячи беженцев, укрывшихся от революции на территории Пакистана, были неисчерпаемым ресурсом восстания. Попадали в лагеря террористов, проходили краткие курсы стрельбы из автоматов и гранатометов, получали навыки минирования дорог и вбрасывались на сопредельную сторону. Внедрялись в кишлаки и селения, наращивая вокруг боевого ядра действующий отряд сопротивления. Регулярные афганские части громили эти отряды, бомбили кишлаки, танками стирали виноградники и сады, куда отступали восставшие. Обезумевшие жители кишлаков, похватав скарб и детей, бежали в Пакистан, пополняя лагеря беженцев, поставляя озлобленных, желающих отмщения мужчин в тренировочные лагеря и центры. Опытные инструкторы ЦРУ, тренеры пакистанской разведки, агитаторы из Саудовской Аравии готовили воинов священной войны, которая медленно, как низовой пожар, покрывала своим пепелищем все новые районы, от юга к северу, от Джелалабада и Кандагара к Кабулу и Кундузу.
Иногда Надир вставал и уходил, чтобы вернуться через несколько минут еще более напряженным и нервным. И во время его отсутствия Белосельцев листал толстую замусоленную тетрадь, исписанную разными чернилами, разными почерками, — сводки агентурных донесений о действиях банд, добытые ценой огромного риска, ценою крови и гибели. Снега на горах, туманно-зеленые долины и реки, клетчатые вафельные оттиски кишлаков и полей, над которыми он пролетал, открылись ему в новом свете.