руководством к действию»), а также флагом и мощным политическим мифом. Он внушает тем, кто в него верит, непоколебимую уверенность в своей правоте и парализует тех врагов, на которых он произвел наибольшее впечатление (Виттфогель К.А. Россия и Азия // Мировая политика». 1950. № 4).
С точки зрения китайских коммунистов, советская идеология оказалось необычайно эффективной. Впрочем, некоторые пункты ее схемы были приспособлены к условиям Китая, чтобы новый «протосоциалистический» или «социалистический» порядок отвечал Марксовой концепции социализма. Впрочем, эти изменения затронули те аспекты коммунистической доктрины, которые никогда не казались китайским коммунистам – или коммунистам в «отсталых» странах в целом – подходящим для них. Мы помним о трагедии Ленина, который на эзоповом языке предупреждал коммунистов России об опасности неоазиатских тенденций в советском обществе. Ленин с горечью понимал, что он предал принципы своей социалистической веры. Но в карьере Мао таких трагедий не было, поскольку он об этом не задумывался. Мао не предавал принципов социализма, которых он придерживался официально, по той простой причине, что для него они не имели никакого значения.
Сомнения Ленина совсем не тревожили китайских коммунистов, зато стратегия власти, которой придерживалась Москва, их очень привлекала. Они видели революционную систему, которая отвечала чаяниям народа и при правильной организации действий революционеров приводила к победе. Так случилось в России. А если ее надлежащим образом адаптировать – коммунистический анализ глобальных условий отличался большими подробностями, – то она могла привести к победе и в других странах. Эта система требовала проведения индустриализации во всех государствах, где к власти пришли коммунисты, но не по академическим причинам, а потому, что окончательная победа коммунистов в социалистической сфере была невозможна без их победы в области экономики.
Связь этих идей с отдаленной перспективой китайских коммунистов очевидна. И если Мао Цзэдун будет считать укрепление своих позиций в селе своей главной задачей, а не временным стратегическим ходом, то он будет не коммунистом, отклоняющимся от принципов коммунизма, а самым настоящим глупцом. Он будет похож на человека, который всегда предпочитает ружью палку, поскольку, когда он жил в лесу, у него, чтобы отбиваться от врагов, не было ничего, кроме палки.
Но Мао совсем не так глуп. Он и его последователи никогда не считали себя лидерами крестьянской партии, действия которых ограничивались лишь интересами крестьян. Когда условия гражданской войны заставили китайских коммунистов действовать на селе, они знали, что обязательно вернутся в город. И когда они захватили города, то пошли по тому пути, который указали им большевики после Октябрьской революции. Коммунисты восстановили, консолидировали и развили те отрасли промышленности, которые на тот момент имелись в Китае; они также стремились контролировать современную индустрию и механизированные средства связи. Таким образом, китайцы были столь же мало заинтересованы в азиатской реставрации, как и бюрократические хозяева советского аппарата.
Прекрасно понимая особенности «отсталой» и «полуколониальной» ситуации, в которой оказалась их страна, китайские коммунисты действовали очень быстро. Они установили новый, полууправляемый порядок, который по своей структуре и целям отличался от полууправляемого порядка аграрного деспотизма. Коллективизация в деревне, которая была проведена, после распределения земли, гораздо быстрее, чем в СССР, продемонстрировала стремление китайских коммунистов перейти, безо всякой задержки, от полууправляемого порядка к управляемому тотально. И какие бы отклонения ни возникали на этом пути – а их было много, и временами они вызывали искреннее изумление, – основная тенденция к кристаллизации тоталитарной системы власти, экономики и классовой структуры оставалась неизменной.
А что же остальная Азия?
По очевидным причинам возникновение коммунистического режима в Китае повлияло на колонии и бывшие колони Востока гораздо существеннее, чем создание СССР. Россию, в которой захватил власть Ленин, наблюдатели Востока считали европейской страной, которая до недавнего времени осуществляла империалистический контроль над обширными районами Азии. Китай же, где власть захватила партия Мао, считался восточной страной, которая к тому же сильно пострадала от западного и японского империализма.
Разумеется, антиимпериалистические идеи коммунистов показались революционерам Азии весьма привлекательными, пока к власти в Китае не пришли коммунисты. Советский Союз еще в 1920 году установил дружеские отношения с Турцией Ататюрка, а в 1923 году – с Сунь Ятсеном и его правительством в Кантоне. Неру же в 1927 году принял самое активное участие в работе 1-го съезда Антиимпериалистической лиги в Брюсселе, который проводили коммунисты.
В 20-х годах XX века революционеры азиатских стран возмущались советским завоеванием Грузии и Туркестана; не смогли они закрывать глаза и на экспансию Москвы в Восточной Европе после Второй мировой войны и на оккупацию Тибета, крупной страны, расположенной во Внутренней Азии. А ведь еще в 1930-х годах Мао дзэдун публично признал право Тибета на свободу. Они отреагировали на все эти действия, прибегнув к полу антиимпериализму, который всегда был готов атаковать беззащитные силы старого, сокращающего свои территории капиталистического мира, когда он не желал подвергать критике тотальный колониализм коммунистической России и Китая.
Подобное поведение объясняет, что враждебное отношение к западному империализму является одной из причин популярности коммунистических режимов в отсталых странах Азии. Другой, не менее важной причиной является родовое сходство с коммунистической системой управления и восхищение ею.
Политолог, который изучает лишь форму управления, может сказать, что после своего освобождения большинство некоммунистических стран Востока принялись восхвалять парламентский способ управления, а в некоторых азиатских странах, например в Индии, ведущие политические деятели стали очень серьезно относиться к своей вере в демократию. Да, это так. Но политолог, тщательно изучивший феномен управления, знает, что в различных институциональных контекстах одна и та же форма может иметь разные значения. Римский сенат в эпоху расцвета республики был совсем не похож на орган, который под тем же самым названием действовал во времена империи; а сентиментальная забота императора Августа о славных традициях Рима не помогла ему возродить республику, ибо Август сделал все, чтобы центр верховной власти находился за пределами эффективного контроля и поверх него.
А что же Азия? Отвечая на этот вопрос, следует помнить, что капиталистическая колонизация в течение трех столетий так и не смогла создать на Востоке многоядерные общества, основанные на сильном среднем классе, организованном труде и независимом крестьянстве. Не следует также забывать, что большая часть конституций новых суверенных азиатских стран прямо или косвенно объявляет статизм основной чертой своего управления[163].
Не следует также забывать, что во многих случаях – исключая лишь Ататюрка – стремление к статизму подтверждалось социал-демократическими принципами и что в большинстве этих случаев, за исключением лишь Сунь Ятсена, профессиональные социал-демократы были также горячими последователями Маркса.
Ученый, изучающий процессы, происходившие в Азии, естественно, хочет знать, насколько азиатские социалисты воспринимают идеи Маркса, связанные с Азией: его теорию азиатского способа производства, которая утверждает, что наличие частной собственности является жизненной необходимостью для преодоления азиатского способа производства; его концепцию многополярного развития, которая предупреждает об опасности простых схем однополярного развития; его определение социализма, которое включает в себя народный контроль как неотъемлемый элемент этого строя, что автоматически исключает коммунистическую Россию и Китай из числа социалистических или протосоциалистических государств; и его «восточную» интерпретацию царской России, которая заставила Плеханова и Ленина говорить об опасности азиатской реставрации.
Как это ни странно, азиатские социалисты столь же безразличны к этим идеям, как и азиатские коммунисты. Это замечание справедливо и для руководителей социалистических партий, а также для социалистов вроде Неру, который не принадлежит ни к одной из этих организаций. Неру, считавший «общий анализ социального развития, произведенный Марксом… удивительно правильным», очевидно, не был впечатлен Марксовым же анализом социального развития Индии, который он никак не мог пропустить, поскольку труды Маркса на эту тему выходили в Индии несколькими изданиями.
Официальные представители различных азиатских социалистических партий резко критикуют русских и китайских коммунистов за их тоталитаризм. Но, отвергая идеи Маркса об азиатском обществе и социализме, они отвергают и то, что с точки зрения научного социализма могло бы стать решающим тестом на проверку истинности научного социализма. И они прячут следы своего собственного прошлого, называя его «феодальным» и втискивая его в прокрустово ложе однополярного развития.
Подобные процедуры нельзя оправдывать заявлениями о том, что демократические марксисты в Европе «не заметили» азиатских взглядов Маркса. Ибо до тех пор, пока европейские социалисты не сделали тех политических выводов, которые сделал Плеханов, они, несомненно, признавали Марксову концепцию азиатского способа производства. К примеру, Роза Люксембург, которую очень ценили ведущие индийские социалисты, много говорила о гидравлическом и статичном характере восточных обществ.
Но даже если европейские социалисты не заметили этих обществ, от которых они были весьма далеки, это не может служить оправданием для социалистов Азии. Будучи озабоченными своими азиатскими проблемами, они должны были уделять особое внимание тому, что говорил по этому поводу Маркс. Но вместо этого они не желали ничего слышать о теории азиатского общества, разработанной Марксом и Энгельсом.