Атомизированный характер политического порядка стимулировал создание союзов между местными и региональными вассалами, которые в одиночку не могли противостоять суверену, но, объединившись, делали это очень успешно. В соревновании между усилением власти лорда (и бюргера), с одной стороны, и королевской власти – с другой, усиливавшиеся центральные правительства обнаруживали, что теперь им противостоят не рассеянные феодальные и городские силы прежних дней, а организованные сословия, способные защитить свои экономические и социальные права.
В Англии еще в XI веке королевских держателей земель называли баронами; первоначально это слово обозначало группу людей, а не одиночек: «Это слово в единственном числе не употребляется». И бароны почувствовали необходимость в объединении своих действий только тогда, когда правительство попыталось лишить их независимости. Последний раздел Великой хартии вольностей был совершенно справедливо назван «Первое признание королем права баронов коллективно противостоять королевским силам». Вскоре после этого «все английские дворяне… поклялись друг другу не давать королю никакого ответа, кроме communis responsio (совместного)». И это случилось в тот век, когда английские лорды заложили основы передачи своих земель старшему сыну.
На континенте время и многие другие причины не позволили добиться подобных результатов. Но всеобщий тренд был именно таким. Применив к своим феодам принцип неделимости, который после отмены феодального принципа военной службы потерял первоначальное значение, благородное сословие смогло консолидировать свою собственность в Испании, Италии, Франции и Германии.
Следует отметить, что дворяне, благодаря которым феодальные государства и постфеодальные общества сохраняли равновесие, в какой-то мере были обязаны своими успехами в приобретении собственности отношению к ним бюрократии и абсолютизма. Многие аристократические члены этой бюрократии ощущали глубокую симпатию к земельному дворянству, с которым они имели тесные связи.
Разрываемые конфликтующими собственническими и бюрократическими интересами, представители западного абсолютизма не доводили до крайности свое организованное сопротивление привилегированным крупным землевладельцам. В результате этого в недрах феодального общества зародилась одна из самых сильных форм частной собственности, которая известна человечеству.
Гидравлический абсолютизм одержал победы там, где государства восточного феодализма потерпели провал
В Европе конца феодализма и постфеодальной Европе государство признавало такую систему наследования земель, при которой один сын получал преимущество перед другими. А в современном западном мире государство позволяет человеку распоряжаться своим имуществом, как он захочет. Гидравлическое же государство не предоставляет подобной свободы решения ни держателям мобильной собственности, ни землевладельцам. Его законы наследования требуют раздела имущества умершего на более или менее равные части, что приводит к периодическому раздроблению собственности.
У примитивных народов, живущих за счет добывающих отраслей экономики или примитивного сельского хозяйства, законы наследования весьма разнообразны. Можно предположить, что предшественники гидравлического общества, в большинстве своем, вряд ли имели такую систему наследования, которая признавала лишь одного наследника и которую должен был уничтожить гидравлический способ развития. В некоторых случаях можно разглядеть зачатки системы единонаследия. Там же, где их не было, гидравлические правители следили за тем, чтобы усилия изменить существующий способ наследования ни к чему не приводили. Они достигали этой цели разными методами, среди которых самым эффективным была стандартизация закона о дроблении наследства.
В феодальных и постфеодальных обществах Запада более позднего периода землевладельцам удалось создать однобокую систему наследования, по которому все имущество умершего переходило к старшему сыну. Так получилось потому, что эти люди были вооружены и политически организованы в масштабе всей страны. В гидравлическом же обществе представители частной собственности не имели сил для создания столь же консолидированных и мощных форм собственности, во-первых, потому, что государственная монополия на вооруженные действия не позволяла держателям собственности создавать независимую армию, а во-вторых, потому, что правительственная сеть организаций (барщина, государственная почта и разведка, объединенная армия и всеобщее налогообложение) не позволяла держателям собственности защищать свои интересы с помощью эффективной национальной организации.
В таких условиях борьба за или против раздела собственности не приобрела политической окраски, как в Древней Греции, абсолютистской Европе и Соединенных Штатах Америки. К тому же, в отличие от районов открытого конфликта, гидравлический мир не поддерживал политические аргументы, которые оправдывали – или, наоборот, угрожали уничтожить – закон раздела наследства.
Организационное бессилие гидравлических владельцев собственности
Как вооруженная вездесущая организованная сила гидравлический режим преобладал в стратегических центрах мобильной собственности, в городах, а также в главной сфере недвижимости – сельской местности. Города этого режима были административными и военными оплотами правительства; ремесленники и купцы не имели возможности стать его серьезными политическими противниками. Их профессиональные ассоциации не нуждались в прямой связи с государством, но они не смогли создать сильные независимые центры корпоративной бюргерской власти вроде тех, что появились во многих местах средневековой Европы.
В сельской местности дела обстояли не лучше. Землями владели богатые купцы. Их организации были очень слабыми, как и у представителей мобильной собственности, или – что встречалось гораздо чаще – землей владели чиновники и священники. Какая-то их часть представляла собой организованную в национальном масштабе бюрократию. Эта бюрократия могла позволить своим членам, владевшим собственностью, или людям, связанным с ней, создавать местные организации вроде китайских «носителей поясов» (неправильно переводимых как «сельское дворянство»), а также священников разных вер или храмов. Но это не позволяло координировать земельную собственность в масштабе всей страны путем создания независимых корпораций или поместий.
Держателям семейных наделов в странах исламского Ближнего Востока запрещалось делить свои земли, поскольку они должны были служить религиозным и благотворительным целям. Но хотя этот надел временно снабжал продуктами того, кому был дарован, а также его наследников, он не являлся ни обеспеченной, ни свободной, ни сильной формой собственности. И хотя семейный надел довольно редко подвергался конфискации, он мог быть в любую минуту отобран в пользу государства. С этих наделов брали налог; те, кто их держал, не могли объединить свои силы, создав политическую организацию, которая охватила бы всю страну.
Семейный надел напоминал по своему назначению, но не по своим непосредственным функциям земли, которые держали храмы и священники. Но, в отличие от религиозных функционеров, светские держатели не принимали никакого участия в общественной жизни из-за своего положения, похожего на положение рантье. Храмовые земли, как и земли светских учреждений, были неделимы, но отношения между гидравлическим государством и господствовавшей в ней религии отличались тем, что державшие землю священники не принимали никакого участия в борьбе за ограничение абсолютистского режима конституционными мерами.
Да и бюрократы, державшие землю, – как те, что служили в храмах, так и те, что не имели никаких должностей, – не смогли создать ни одной национальной организации, способной защитить их права от поборов и легального давления со стороны государственного аппарата. Их вполне удовлетворял тот факт, что эти земли обеспечивали им комфортную жизнь; они доверяли создание национальной интегрированной системы и ее управление тем людям, которые служили в аппарате власти. Политическую импотенцию восточного общества наглядно продемонстрировал один китайский генерал, который сделал вид, что интересуется исключительно приобретением земли. Его не смутило даже то, что ее держат сами аппаратчики[8].
Гидравлический режим ставит себе на службу доминирующую в стране религию
Аналогичные причины приводили к сходным результатам и в области религии. Гидравлическое государство, не позволявшее иметь ни независимых военных лидеров, ни собственников, препятствовало появлению независимых от него религиозных центров власти. Ни в одном из гидравлических обществ господствующая религия не отделяла себя от властей государства и не превращалась в национально (или интернационально) интегрированную автономную организацию.
Доминирующая религия может не иметь видимых конкурентов. Так часто происходит в примитивных культурах, где единственными представителями гетеродоксальных идей служат колдуны и ведьмы. Здесь не существует проблемы выбора, и гидравлические лидеры с готовностью идентифицируют себя с доминирующей религией.
Второстепенные религии обычно рождаются и распространяются при относительно дифференцированных институционных условиях. Там, где им дают шанс закрепиться (неиндуистские религии в Индии, даосизм и буддизм в конфуцианском Китае, христианство и иудаизм в странах ислама), правители со временем начинают идентифицировать себя с доминирующей доктриной. Нет нужды объяснять, что в современном значении слово «доминирующий» относится к социальным и политическим аспектам того или иного вопроса. Оно не имеет никакой религиозной окраски. Вопрос о том, являются ли догматы доминирующей в том или ином обществе религии верховными, – это совершенно другой вопрос (да и законен ли он), но в сферу нашего исследования ответ на него не входит.