Кроме Астрова, к тому же отказавшегося от избрания, Вологодского, Болдырева и Алексеева, все директора и заместители были социалистами и получили от партии особые инструкции, которые обязаны были исполнять, хотя бы они шли вразрез с государственными интересами. На этом-то Директория вскоре и споткнулась.
Деникин отказался признать Директорию всероссийскою властью «как ответственную и направляемую Учредительным собранием первого созыва, возникшим в дни народного помешательства и не пользующимся ни малейшим авторитетом». Генерал Алексеев прислал Директории «искреннее поздравление», но на избрание его заместителем Болдырева никак не реагировал.
Хорош или плох был выбор Директории и самое ее установление, важно то, что на этот раз в России наряду с большевистской властью появилась другая, антибольшевистская, стремившаяся к свержению первой, и притом не самочинная, не рожденная путем военного насилия, а все же кем-то выбранная, не встретившая протеста со стороны населения. Особенно ценным для новой власти являлось признание ее за таковую уральскими, оренбургскими и забайкальскими казаками, заподозривать которых в легкомысленности или неискренности оснований не было. Это подводило под Директорию своего рода фундамент, которого никогда не имела Добровольческая армия в ее претензиях на всероссийскую власть. Несомненно, генерал Деникин был не прав, отказавшись признать Директорию, как не прав он был впоследствии в промедлении признания власти адмирала Колчака. Чистота знамен и лозунгов добровольцев не могла пострадать от подчинения Директории, хотя бы она и была «ответственна и направляема» Учредительным собранием, чего в действительности и не оказалось, ибо дело заключалось не в «средствах», а в «цели». Если Директория ставила себе целью свержение большевиков, то всем, жаждущим того же, надо было идти вместе с нею, доколе она от поставленной цели не уклонялась. Какой толк вышел из того, что когда-то граф Шамбор не пожелал уступить в вопросе о трехцветном знамени. Если он считал, что его воцарение нужно Франции, а не ему лично, то он обязан был уступить и отказаться от белых лилий. Наша общая цель была свергнуть большевиков и потом уже разбираться в вопросах управления, поэтому не следовало ни отворачиваться от Скоропадского, ни заниматься местничеством с Красновым, ни открещиваться от Директории или впоследствии медлить с признанием власти адмирала Колчака. Положение Деникина оказалось бы не из уютных, если бы Директория была признана как всероссийская власть иностранными правительствами. С его стороны было бы дальновиднее и государственнее самому ходатайствовать перед союзниками о признании в первом случае Директории, во втором случае Колчака как верховной власти. Ведь такое признание придавало бы устойчивость ему самому, как агенту этой власти, и выводило бы Добровольческую армию из положения партизанства.
Первые шаги Директории
Как только состоялось избрание и Директория собралась в Омске, она объявила себя всероссийским правительством и оповестила об этом все русские посольства и иностранные правительства, уверенная, что последние ее немедленно признают. Хотя признания и не последовало, но все же союзники отнеслись к Директории сочувственно, аккредитовали при ней своих «высоких комиссаров» и обещали поддержку в борьбе с большевиками, сделав лишь оговорку, что делают это в целях скорейшего продвижения чехов в Европу. Несомненно, такая оговорка была лишь формальностью, и скрытая цель союзников заключалась в их желании восстановить русский фронт против Германии при помощи Директории. Ведь никто тогда не думал, что через два месяца Германия капитулирует и Россия потеряет для союзников всякий интерес, кроме выжимания из нее процентов по долгам.
Окончив организационный период, Директория назначила новых министров, в числе коих военным министром был сделан адмирал Колчак. Работа в министерствах не клеилась, чему не надо удивляться, так как у власти – люди, даже и близко к какому-либо управлению не подходившие. В омских министерствах министерского было не больше, чем в любой уездной управе. Управлению приходилось учиться с азов. Возможно, что постепенно дело наладилось бы, если бы не партийные инструкции, связывавшие директоров. Адмирал Колчак открыто заявлял, что с социалистами работать невозможно; торгово-промышленные круги Директории, из-за ее социалистического состава, не доверяли; офицеры волновались, так как Чернов уже приступил к разоружению и русских, и чешских войск, объявил офицеров реакционерами, протестовал против погон и чинопочитания. За два месяца своего существования Директория ни в ком не нашла ни доверия, ни сочувствия; она отцветала, не успев расцвести. В Омске зрело брожение в казачьих и офицерских кругах. Нужен был только толчок для взрыва. Он, к сожалению, скоро нашелся, и взрыв произошел. Я потому говорю «к сожалению», что выгоднее было бы дать Директории умереть естественной смертью, тогда не было бы последовавшей за переворотом смуты.
Переворот 18 ноября 1918 года
Пустячный случай ускорил ход событий. 16 ноября, по случаю приезда в Омск французского генерала Жанена, был устроен в общественном собрании банкет, на котором подвыпившие офицеры потребовали и настояли на исполнении народного гимна после исполнения Марсельезы. Лидерам партии социалистов-революционеров не понравилась эта, как они называли, «монархическая молитва» (принято считать, что требование исполнения гимна после 3 марта 1917 года есть признак махровой реакционности; забывают при этом, что в этих случаях гимн, не заключая в себе никакого словесного содержания, сохраняет за собой духовное значение, как напоминающее о днях славы и величия России и как противовес Интернационалу или хотя бы Марсельезе, которую с первых дней нашей революции начали исполнять вместо народного гимна), и они предложили адмиралу Колчаку арестовать казачьих офицеров Красильникова, Катанаева и Волкова. Дело было, разумеется, не в гимне, за который было бы нелепо арестовывать, а в том, что правительству было известно, что против него имеется заговор, во главе которого находились три упомянутых офицера. Красильников и Волков, вместо того чтобы быть арестованными, предпочли сами арестовать двух директоров – Авксентьева и Зензинова – и управляющего делами Роговского и заперли их на ночь в одну из казарм. За арестованных никто не вступился, и междоусобной брани не произошло.
18 ноября утром собрался совет министров под председательством директора Вологодского, который оставался на свободе, чтобы обсудить создавшееся положение и что делать дальше. Восстанавливать популярность директоров, да еще после того, как они отсидели ночь в казармах, было просто неумно. Избирать новую Директорию – значило бы начинать сказку сначала. Поэтому без прений было принято решение, которое давно уже назрело: «В трудные минуты жизни государства власть должна быть сосредоточена в одних руках». Оставалось установить, кому ее вручить. Начальник штаба армии генерал Розанов назвал генерала Болдырева. Его поддержал адмирал Колчак, указавший, что диктатором может быть только лицо, опирающееся на армию и пользующееся ее доверием. Сам адмирал был горячий сторонник установления единоличной всероссийской власти. С этой мыслью он носился еще до избрания Директории и предлагал ее на обсуждение некоторым лицам во Владивостоке, выдвигая как кандидата генерала Хорвата. Непонятно, почему он не вспомнил об этой кандидатуре, когда в Омске вопрос был поставлен реально. Но кандидатура генерала Болдырева не только не встретила сочувствия, но даже не обсуждалась. У стругов, министр путей сообщения, написал на бумажке, но не предложил на обсуждение генерала Хорвата. Кто-то предложил Колчаку самому принять власть, но он от этого решительно отказался. Тогда его попросили на время удалиться, чтобы не стеснять обсуждение кандидатур. Без него быстро пришли к решению, что именно Колчаку надлежит принять на себя всю полноту власти со званием Верховного Правителя. Теперь, много лет спустя и зная все перипетии событий, нетрудно догадаться, что совет министров поступил бы благоразумнее, если бы предложил титул Верховного Правителя Деникину, а его заместителем в Сибири избрал бы Колчака или Болдырева. Это было бы логично, подняло бы престиж Деникина перед союзными правительствами и создало бы действительное объединение в опытных руках военных операций на европейском и азиатском фронтах. Не рождался бы тогда и вопрос об участии Колчака в свержении Директории и не могло бы быть сопротивления власти избранного правителя со стороны Семенова и других, оказавших вначале неповиновение адмиралу Колчаку. А поехал бы Деникин в Сибирь или нет, большого значения быть не могло, особенно если бы во главе сибирских войск остался бы генерал Болдырев.
Сверх того, нельзя не заметить, что совет министров слишком просто подошел к вопросу замены Директории единоличной властью Колчака и не обратил никакого внимания на юридическую и государственно-правовую сторону вопроса. Получался явный нонсенс: не совет министров избирал Директорию, а Директория назначила министров, образовавших совет, почему последний, хотя бы и в период революции, не должен был считать себя правомочным замещать Директорию. Ему надо было придумать какую-то более приличную и хотя бы по видимости более легальную форму перестроения власти, чтобы это не носило характера переворота. Во всяком случае, было бы благоразумным до окончательного решения вопроса вызвать в Омск на совещание генерала Болдырева, как одного из директоров, в руках которого в то же время находилась армия. Закинься Болдырев (так в тексте. – Примеч. ред.), и положение совета министров и его избранника Колчака оказалось бы трагическим. Но так или иначе, был избран Колчак, и его избрание оказалось чревато последствиями.
Итак, 18 ноября в Омске, хотя в малоудачной процессуальной форме, свершилось то, что по логике государственного разума должно было совершиться в Петрограде после отречения Великого Князя Михаила Александровича. Будь Государственной думой избран тогда же Верховный Правитель как несменяемый до Учредительного собрания носитель власти, Россия не скатилась бы в пропасть. Кто бы он ни был, вернее всего Родзянко, он не пошел бы на соглашение с Совдепом, как пошла коллегия с князем Львовым во главе. Он не остановился бы перед решительными мерами для борьбы с разрухой, не распустил бы всю губернскую и уездную администрацию, а главное, он не отдал бы армию на растерзание всякого рода реформаторам, после опытов которых от армии остались рожки да ножки.