В конце концов, нас отпустили, спросили, найдем ли дорогу обратно. Кто-то из провожающих сказал: «Ну, счастье ваше, что живы остались, а небось струсили?»
Придя в избу ямщика, мы расположились было спать, как вдруг появился помощник комиссара в сопровождении рыжего и еще какого-то другого товарища и заявил, чтобы мы показывали все наши вещи, что они произведут обыск. Вновь потребовали документы. Этот обыск был верхом тщательности. Они вывернули абсолютно все, прощупали каждую складку одежды, раздели догола, высыпали чай, сахар, табак, одним словом, в течение 3–4 часов так обыскали наш незатейливый багаж, что мы могли быть спокойными после, что чего-либо компрометирующего на нас абсолютно нет. Измучив нас вдоволь, отчего заплакала даже с жалости находящаяся в соседней комнате хозяйка дома, нам позволили лечь спать, а мучители ушли.
При обыске у нас не взяли ничего. К счастью, денег с нами было немного, у одного тысячи четыре, у другого около пяти. Это было нами предусмотрено, так как мы понимали, что большое количество денег наводило на нас подозрение, а также и вводило в искушение. Зарились они все на имевшуюся у меня ½ бутылки коньяку, но, разыгрывая из себя честных, неподкупных коммунистов, они отбирать ничего не хотели. Да думаю, и многочисленность их, считая и находившуюся в комнате их команду, удерживала их от конфискаций.
Наутро, чуть свет, пока еще солдаты спали, мы двинулись дальше. Пока мы собирались, к нам вышел один из красных, с виду совершенно деревенский парень, и в разговоре начал плакаться на судьбу, что эта жизнь ему опротивела, что служба его угнетает и он ждет лишь случая, как бы от нее избавиться, уйти домой в деревню. Говорил это он искренним тоном, видимо, действительно эта служба ему опротивела.
Приехали на следующую станцию. Наш новый хозяин принял большое участие в пережитом нами ночью, кляня на чем свет стоит карательный отряд, передав, что солдаты, поступающие в него, приносят присягу, расписываясь кровью, что не будут жалеть родного отца и мать и т. д., рисуя людей, идущих на такого рода службу, как самых отъявленных негодяев. Характеристику эту по отношению к карательным отрядам приходилось слышать мне не раз и впоследствии.
Выяснилось тут из разговоров, что мы находимся всего в 40 верстах от того села, в которое мы было заехали накануне ночью, где, как оказалось, стоял и штаб самого карательного отряда, действовавшего в ближайшем тылу армии, и стало ясно, что нам не поздоровилось бы; спас нас прямо-таки Бог.
Последующий путь мы совершили благополучно, ехали частью большим трактом и хотя рисковали несколько раз быть обысканными, но это уже относилось к деятельности карательных застав, не пропускавших в Казань продуктов. Вся дорога от Чистополя была загромождена крестьянскими обозами, перевозившими в спешном порядке хлеб с ссыпных пунктов в степи – к Волге. Это заставляли делать большевики, опасаясь наступления Колчака, торопясь вывезти заготовленный ими за зиму хлеб к пристаням как Волги, так и низовьев Камы, рассчитывая успеть его двинуть, до занятия Волги белыми, в центральные губернии. Оставшиеся склады хлеба решено было ими сжечь, а не сдавать, для чего был заготовлен керосин. Надо при этом заметить, что, по словам крестьян, хлеб лежал под открытым небом, без подстилки, частью покрытый дырявыми брезентами и грозил быть сгноенным от весенней сырости.
Вообще, хлебная заготовка, произведенная красными в течение этой зимы, была сделана в крупных размерах, так как вообще масштабом они никогда не стесняются. За пуд ржи платили они с доставкой от 10 до 13 рублей и навезли ее огромное количество. Но зимой за недостатком вагонов для продвижения этих запасов к центру они мобилизовали крестьянские подводы в таком количестве, что, например, в Бугульме сосредоточивалось до 9 тысяч лошадей, занятых исключительно перевозкой хлеба на Самару. Ввиду же разрушения железнодорожного моста в Сызрани они положили рельсы по льду и передвигали вагоны вручную. Знающие Волгу в этих местах поймут, что за труд и какие препятствия им пришлось при этом преодолеть, и невольно, несмотря на все презрение, с которым к ним относишься, приходится констатировать их безумную и неутомимую энергию. И не будь она направлена лишь на разрушение и переливание из пустого в порожнее, она была бы достойна подражания и со стороны белых.
По дороге мы неоднократно останавливались и ночевали в избах с возчиками, и нужно сказать, что на большевиков все поголовно ворчали. Татарское население относилось еще более определенно отрицательно к власти, ожидало с нетерпением освобождения, готово было встречать белых с распростертыми объятиями, ожидая от них облегчения в экономической жизни, ослабления режима вмешательства в уклад их деревенского обихода. Но желания проявить активную помощь совсем не было заметно; все должно было идти помимо их. И всякой новой, крепкой власти они стали бы вновь слушаться с таким же смирением, как и предыдущей, приспосабливаясь лишь к новым требованиям и условиям. Во всем этом сквозило, что репрессии и безразличие были главным основанием для управления ими, что большевистская власть великолепно и учитывала. Разговоры при этих остановках, конечно, были самые разнообразные, касаясь все же почти исключительно условий жизни деревни.
В одном из сел, примерно верстах в 40–50 от Казани, я взял в руки хрестоматию, принесенную из школы 12-летним мальчиком, сыном хозяина избы нашего ночлега. Это оказалась книга издания 1912 года, где на первой странице был перечислен состав царствующего дома. Тут же зашел разговор и о местной церкви. Оказалось, что красные как-то в течение зимы хотели взять на учет церковное имущество, с намерением часть его куда-то вывезти, но крестьяне сходом вынесли приговор о протесте, послали в город депутацию и в результате защитили священника и не подверглись репрессиям.
В. Вырыпаев{126}Каппелевцы{127}
В тылу
Для отвода в тыл измотанных и замерзающих частей Волжской группы Сибирское правительство не только ничего не сделало, но даже об этом, надо полагать, и не подумало.
Уставшим, плохо одетым бойцам пришлось еще долгое время продвигаться походом вдоль линии железной дороги на восток. Свирепая стужа по временам сменялась жуткими метелями, заваливавшими дорогу глубоким снегом. Орудия приходилось проволакивать по двухаршинным глубоким сугробам. Идущее впереди орудие пропахивало глубокий коридор, что страшно выматывало коней. Следующим орудиям было легче. И сейчас еще есть живые свидетели, которые хорошо помнят, какие в батарее были кони, но и эти слоны-великаны могли протянуть по снегу первое орудие не более одной версты, потом их заменяли следующие. Хотя за прошедшим орудием и не легко идти, но все-таки возможно.
Сибирское же интендантство отпускало фураж по установленной норме овса, по-видимому рассчитанной на сибирскую низкорослую лошадь, – 8 фунтов в день на одного коня, а у меня в батарее один только коренной конь Малютка съедал за ночь по 30 фунтов. Придерживаясь сибирской нормы, я быстро потерял бы в уральских сугробах весь конский состав в пути.
На станции Корапачевая удалось явочным порядком достать несколько пустых вагонов и в них с трудом погрузить свои орудия. Оставив с ними надежный и толковый караул, мы пошли дальше, придерживаясь пути по льду замерзших рек, чтобы не топить коней в оврагах, предательски занесенных мягким и непролазным снегом.
Так шли мы по реке Сим, где у нас на Симском заводе была дневка. Этот район был занят челябинскими военными формированиями. Среди этих формирований были уже беспорядки. Один полк покинул занятые им казармы и ушел восвояси. Другие соединения высказывались за то, чтобы не подчиняться начальникам. И пулеметная команда просто решила ударить по своим с тыла.
Каппелевским частям, которые сибиряки называли «учредиловцами», пришлось наводить порядки: пулеметная команда была предана военно-полевому суду и так далее. Эти обстоятельства показали, что подготовка резервов была в неумелых руках людей, не дающих себе отчета в происходящем. Ожидать чего-либо утешительного не приходилось.
Впоследствии, после некоторых переформирований на местах, сибирские части дрались с большевиками довольно стойко, что можно поставить в заслугу офицерам и вообще командному составу, который на месте сумел устранить многие недочеты и установить нужные взаимоотношения. Но это выполнило младшее офицерство.
Один пехотный поручик рассказывал, что, когда он находился в окопах, к нему пришло пополнение мобилизованных солдат, и некоторые из них задавали ему следующие вопросы:
– Ну вот, господин поручик, царя убрали, царя нет. Стали большевики. Теперь мы воюем с ними. А когда их не будет, то что же и кто же тогда будет?
И поручик ничего не мог ответить, потому что и сам не знал, что будет.
В своем обращении адмирал А.В. Колчак упоминал об Учредительном собрании, но очень туманно. Действия же большинства войсковых частей носили монархический характер. Несчастный, честнейший из честнейших, адмирал А.В. Колчак был игрушкой в руках интриганов, вроде атамана Красильникова или Иванова-Ринова и других, творивших в тылу форменные бесчинства. У Верховного Правителя не было силы с ними справиться. И это в то время, когда нужно было забыть интриги и личные интересы и приложить все усилия к единой цели, как это было у наших врагов!
Наши высшие начальники думали не о фронте, а больше о своих выгодах, не имея общей цели. И если хотели оздоровления России, то каждый только по-своему, как выгодней было для них. К этому можно прибавить множество формирований на бумаге. Для многих эти дутые формирования были своего рода защитой от посылки на фронт.
Кстати сказать, в самом Омске была сформирована отдельная бригада егерей, которые открыто называли себя «московским гарнизоном», мечтая о Москве. Эта бригада егерей, составленная из добровольцев и выздоравливающих раненых и больных тех же добровольцев и кадровых солдат с оф