— Да перестаньте! Пусть мы и нанесли природе некоторый ущерб, не отрицаю, но в наших силах — все исправить. Дайте мне только время…
— Берите, берите все время, сколько его есть и будет до скончания веков, я не жаден, дарю вам вечность. — Но вот дадут ли вам время они? Понявшие, что надежды на нашу совесть тщетны, цивилизация сильнее совести, и что если они хотят сохранить хотя бы те воздух и воду, какие еще существуют сегодня, то им надо стрелять в нас с вами, громить лаборатории, взрывать заводы и станции, раскалывать головы с оптимально организованным серым веществом… Они не хотят больше, чтобы взрывались реакторы, рушились плотины, шли желтые дожди, выбрасывались удушливые газы, чтобы ширилась ОДА…
— Опять-таки позвольте усомниться: уже был СПИД — и никто не начал стрелять.
— Потому что там речь шла все-таки о природном явлении. Хотя в наших условиях эта локальная болезнь быстро стала повсеместной. Но вот ОДА — уже целиком наших рук дело…
— Да к чему валить все на нас? Уничтожение природы начали не мы, его начали еще кроманьонцы — уничтожали целые виды животных!
— Учтите: природа вовсе не беззащитна, она и сама может постоять за себя. У нее есть охранительные средства, и в их числе — то стремление к самоуничтожению, которое сидит в нас изначально. Да-да, коллега, и эпидемии прошлых веков, и ядерные бомбы нашего времени, и взрыв СПИДа, и ОДА, и даже нынешнее выступление против нас — все это способы, какими природа стремится защитить себя от человека — при помощи человека же.
— Перестаньте! Самоубийство — в том, чтобы пытаться уничтожить все наши достижения! И человечество на это не решится.
— Наши достижения — или наши ошибки? Потому что, по сути дела, это одно и то же!
— Ну-ну, не надо вместе с водой выплескивать и ребенка…
— Не мы держим лохань, не мы! Мы сейчас — тот самый ребенок, которого выплескивают. И можем только кричать «Уа!»
— А я вот давно говорил: цивилизация изжила себя, процесс роста превратился в болезнь, все мы страдаем гигантизмом. Ее пора свертывать. Но без излишней резкости и торопливости, иначе в мире начнется такое…
— Началось уже. Только вы никак не хотите понять этого. Наступает хрустальная ночь. Вы помните, хотя бы из курса истории, что такое была хрустальная ночь?
— Знаете ли, я могу обидеться. В моей семье, среди моих недавних предков… Я еврей, в конце концов!.
— Вот она и повторилась, только наша ночь — ночь Черного хрусталя: недаром Черным Кристаллом называется это здание… А вместо евреев будут уничтожать ученых и всех, кто хоть как-то содействовал нашим свершениям. Ужасно, несправедливо? Согласен. Но уже ничего не поделаешь, процесс пошел.
— Ну, до уничтожения не допустят. Как писал наш великий Рабле относительно мелюнских угрей…
— Я тоже думаю, что вы делаете слишком поспешные обобщения. В конце концов, локальный инцидент… Наши правительства сделают выводы.
— Правительства инертны. А вот массы…
— Ну, не думаю. Нет, нет. Но знаете что? Мне кажется, пришла пора писать письмо главам государств — наподобие того, как написал Рузвельту Эйнштейн…
Наконец-то Ева вернулась к Милову. Он посмотрел на нее с нежностью.
— Пойдемте, Дан, — она взяла его за руку. — Они вас выслушают.
— Словно бы я за подачкой пришел, — буркнул Милов.
— Не обижайтесь: они так привыкли. Уже одно то, что вы не ученый…
Шестеро сидевших за столом потеснились, и, как будто без всякого сигнала, официант тут же подставил еще стул; место для Евы нашлось еще раньше.
— Ну, господин Милов, чем вы хотите нас напугать? — почти весело обратился к нему тот, напротив которого Милов оказался. — Я волею судеб возглавляю этот питомник гениев и инкубатор открытий…
Они слушали Милова внимательно, не перебивая.
Он старались говорить как можно короче и выразительнее.
— Итак, вы хотите использовать нашу станцию, чтобы обратиться к правительствам всего мира и предупредить их об опасности? Скажу сразу: нам положение не представляется столь трагичным. И мы уже сообщили о том, что здесь произошло. Так что мы полагаем: остается лишь спокойно ждать. Не сомневаюсь, что правительствами будут предприняты все необходимые действия.
— Нельзя ли уточнить, что именно вы сообщили?
— Только факты: местные власти выразили несогласие с пребыванием нашего Центра на их территории и требуют его ликвидации; местное население проявило некоторую несдержанность, в результате чего пострадал поселок ученых, однако посягательств на их жизнь не было — если не считать двух или трех спонтанных проявлений… Вообще вопрос, как вы понимаете, весьма спорный. Существует соглашение с правительством этой страны, так что переговоры будут весьма долгими, а мы тем временем спокойно продолжим нашу работу.
— Однако, того правительства больше нет.
— Но нет и никакого другого.
— Прошлой ночью сожгли поселок; в следующую, может быть…
— Это нереально: ни одно новое правительство не станет начинать свою деятельность с таких поступков.
— Боюсь, что вы не поняли главного: в стране устанавливается — или уже установился — новый режим, фашистского типа. Могу напомнить: один из основных признаков таких режимов — полная бесконтрольность внутри и обильная дезинформация, направленная как вовнутрь, так и вовне. Я уже рассказал вам, что нам с доктором Рикс едва удалось предотвратить диверсию против Центра. А у вас ведь и реактор на ходу!
— Ну, он в полусотне миль отсюда, там полная автоматизация, ни одного человека. Ну хорошо, сумасшедшие могут найтись везде, и мы вам очень благодарны — вы подвергались немалому риску… Что же касается характера, который имеет новый, как вы говорите, режим, то, простите, в это трудно поверить. В наши дни, в нашем мире…
— А взрыв плотины?
Теперь говорили все шестеро, разговор стал общим.
— Ну, знаете ли, слова сумасшедшего — еще не доказательство. Просто бред. Тем более, как вы сами рассказали, он считал, что совершил… некоторые действия, но, как оказалось…
— Да, да. Я был на станции буквально несколько дней назад, — согласитесь, что такую диверсию нельзя провести без подготовки, плотина — не автомобиль; а там абсолютно ничего не было заметно. Другое дело — уровень воды повышался, действительно, быстрее обычного, и если при постройке плотины были допущены ошибки или злоупотребления…
— Я тоже не верю в гипотезу преднамеренного взрыва. Слишком уж… романтично.
— Вот именно — чересчур пахнет кинематографом.
— Во всяком случае, мы не можем выступить с заявлением такого рода. Наш престиж…
— Да поймите же! — Милов, утратив обычное спокойствие, едва не кричал, по сторонам уже стали оборачиваться. — Процесс может стать глобальным! Изменение характера цивилизации, отказ от многих производств, регулирование населения — все это неизбежно, и если этим немедленно не займутся правительства, то сделают другие — как это случилось здесь. В борьбе со всеобщим страхом смерти молчание и бездействие — плохое оружие! А другие тем временем говорят и действуют — но цели у них свои, совсем не те, что у нас…
— Дорогой друг, мы понимаем, что увиденное в городе не могло не подействовать на ваше восприятие событий, на ваше воображение тем более, что вы, как — м-м…
— Скажите: полицейский!
— Ну, назовем хотя бы так. Вы, естественно, должны болезненно воспринимать всякое отступление от принятого порядка — согласитесь, что профессиональное мышление полицейского не может быть чрезмерно широким и демократичным; зато мы, ученые, привыкли… Одним словом, мы не допустим никакого использования нашего радиоцентра — во всяком случае, пока обстановка не прояснится.
— Может оказаться слишком поздно, — сказал Милов мрачно.
— Мы так не думаем.
«Бесполезно», — подумал Милов. Он встал.
— Благодарю вас, господа, за то, что вы меня выслушали.
— Господин Милов, — услыхал он сказанное вдогонку. — Нам не хотелось бы, чтобы вы расхаживали здесь с оружием. Мы не привыкли, и к тому же это могут увидеть женщины, дети…
— Я приму это к сведению, — сказал Милов учтиво. Ева тоже встала и догнала его.
— Я с вами Дан.
— Доктор Рикс — сказал кто-то из шестерки, — нужно, чтобы мистер Милов как следует отдохнул, пришел в себя. Позаботьтесь об этом.
— О, разумеется, — сказала она, улыбаясь. — Поужинаем, Дан, и поднимемся ко мне.
Он взглянул на нее. Да пропади все пропадом, — подумал он. — Почему мне должно хотеться большего, чем остальным? Мне сейчас ничего, кроме нее, не нужно. Я-то выкручусь и ее хоть на руках, хоть в зубах, но вытащу, а эти — пусть подыхают под обломками вместе со своими мнениями и традициями. Зато те, кому удастся выжить, поймут, наконец, что к чему…
Они поднялись на лифте, подошли к ее двери.
— Чувствуй себя, как дома, — сказала она.
— Это значит — приготовиться мыть посуду? У тебя тут хорошие запоры?
— Чего ты боишься, у тебя же оружие, — упрекнула она.
— Зарядов нет.
— Сейчас проверим.
Кажется, два или три раза звонил телефон, но никто и не подумал обратить на него внимания. Прошло черт знает сколько времени, пока они в первый раз пришли в себя. Комфортабельная комната, небольшое жилище рядом с кабинетом врача, была наполнена их дыханием. Сознание возвращалось медленно. «Ах ты… русский, — неожиданно она не нашла другого слова. Но тут же исправилась: — Мой человек. Знаешь, я с первого взгляда поняла, что в тебе есть что-то… такое». «Конечно, — откликнулся он, — какой еще дурак, кроме русского, станет тащить на себе женщину столько километров, чтобы сделать то, что можно было еще на берегу, в кустах… А ты кошка». «Ну нет, там тебе до этого было еще очень далеко… Почему — кошка?» «Не уверен, но ощущение именно такое». «Поэтому ты ласкаешь меня так нежно? Можно подумать, что ты мальчик, а я у тебя — первая в жизни, — она засмеялась безмятежно и счастливо. — Попробовал бы ты сказать иначе». «Это правда». «А почему все-таки кошка?» «Потому что ты сказала — с первого взгляда. Но мы встретились в темноте. Бели ты там смогла увидеть меня, значит — кошка». «Я — сиамская, — сказала она. — Но тебя действительно почувствовала сразу — угадала по голосу». «Знаешь, я только сейчас понял: там, на берегу, я страшно ревновал к Граве. Ты так к нему прижалась…» «Ничего. Зато сейчас я прижмусь к тебе… вот так…» «Ты… — проговорил он, снова теряя рассудок».