— Потому что понимаешь: я ведь и правда не уйду от тебя. Не могу. Когда-нибудь, может, сумею, а сейчас — нет. Ты понимаешь это? Серьезно?
— Знаешь, — сказал он, — после того, что у нас с тобой было, и правда можно, наверное, умирать спокойно: ничего лучшего в жизни не было и не будет. Но — хочешь, смейся, хочешь, нет — я все-таки надеюсь на здравый смысл человечества. Если даже где-то в правительствах сидят дураки или рохли, то не обязательно же на смену им должны прийти фашисты; бывает, что возникают и умные… И вот я надеюсь, что они успеют. Они должны успеть. Понимаешь?
Ева не успела ответить: снова началась атака.
Милов бил прицельно, короткими очередями. Он видел, как падали люди, и жаль было их, но он знал, что нельзя иначе.
«Они там, в мире, должны понять, — думал он. — Ради всех любимых женщин, ради всех детей, которые должны дышать — они там, везде, должны понять. И должны успеть сделать все, пока еще не стало поздно. Пока вместо них этого не начнут делать другие — в своих интересах. И у себя дома должны успеть, и тут тоже. Должны успеть! — думал он, нажимая на спуск. — Должны успеть! Должны успеть…»
Восточный конвой
Часть первая «Классное занятие»
Глава первая
1
(Отсчет не ведется)
Самолету наверху было одиноко. Такова их судьба, — одиночество приносит безопасность, хотя и тяготит порой. Но когда самолеты в небе встречаются, это означает катастрофу.
Предчувствие катастрофы не оставляло Милова с самого начала полета. Оно возникло, едва лишь лайнер «Люфтганзы» оторвался от взлетной полосы и, оставляя внизу и позади аэропорт и сам город Франкфурт-на-Майне, набирал высоту, чтобы лечь на Нужный курс и через несколько часов приземлиться — если ничего не произойдет — в аэропорту города Атланта, штат Джорджия, США.
Милов уважал предчувствия. Они редко обманывали его. Если бы ощущение опасности зародилось у него еще на земле, он, скорее всего, отложил бы полет. Теперь он не мог сделать ничего, что хоть как-то предотвратило бы опасность.
Он сидел, опершись плечом о спинку кресла, повернувшись на сиденье наискось, чтобы таким образом отделиться от остальных пассажиров, заполнявших кабину, и создать себе привычное состояние одиночества, свойственное ему (как он сейчас полагал) не в меньшей степени, чем самолетам в высоте. Может быть (думал он) отставному полицейскому и следует быть одиноким, чтобы никому не портить жизнь: долгие годы службы способствуют утяжелению характера. Милов привык уходить в капсулу одиночества, даже находясь в толпе. И сейчас применил этот же прием, чтобы расслабиться и освободиться от трудно определимой, и все же явственно ощутимой тревоги.
Некоторое облегчение приносила мысль о том, что предчувствия, посещавшие его, сбывались по-разному. Одни — немедленно или почти немедленно, другие — лишь со временем. Про себя он называл их «отложенными штрафами», пользуясь хоккейным термином.
Может быть, впрочем, на возникновение скверных предощущений повлиял и недавний разговор, со старыми друзьями, в котором было сказано и услышано много всякого.
Последнее предчувствие — последнее до нынешнего часа — сбылось сразу. Оно навестило Милова пять дней тому назад, во время очередной бессонницы. Где-то в середине ночи, окончательно разуверившись в возможности уснуть, он почувствовал вдруг твердую уверенность в том, что сию минуту ему позвонит Ева. Ощущение было настолько сильным, что он тут же поднялся и пошел в ванную бриться — хотя телефон его не был оборудован видеоблоком, и Ева никак не могла бы разглядеть двухдневную щетину.
Он втирал в свои впалые щеки лосьон, когда телефон грянул — застрочил короткими очередями, частыми, как пульс бегуна на финише дистанции.
Милов метнулся к аппарату, распластываясь в воздухе, словно бы бросался на вооруженного противника, чтобы выбить из его руки финку или ствол. Схватил трубку.
То была действительно Ева. Слышно было прекрасно, как и всегда, когда звонили из Штатов, а не откуда-нибудь из Бибирева или Выхина.
— Что ты делаешь? — Это была всегдашняя ее манера: обходиться без предисловий.
— Не сплю.
— Естественно. Хотя… ну да, у вас же ночь. У тебя ночь?
— Пока еще ее не отменили.
— А чем занимаешься днем? Всё ловишь гангстеров?
— Да нет, — сказал Милов после крохотной паузы. — Уже не ловлю. Вышел, как говорится, в тираж…
— Неужели?
— Так полагается. Прошло моё время. Одно прошло, другое пришло… Жизнь, одним словом.
— Ты ведь еще совсем не старый.
— Ну, в общем… так получилось.
— Тебе грустно?
— Не без того.
— О, ее надо грустить. Только сейчас для тебя и начнется настоящая жизнь. Много свободного времени, можно путешествовать, объездить весь мир. Я права?
— Хочу увидеться с тобой, — эти слова вырвались у него невольно.
— И мне тоже очень хочется!
Такие желания возникали у Евы раз или два в год. Что у нее было в промежутках, Милов не знал и не хотел знать.
— Ты и в самом деле очень хочешь встретиться?
Словно бы она и так не знала. Милов проглотил комок и ответил:
— Приезжай. Тогда сама поймешь.
— Не могу. У меня пациенты, и надвигается конференция. Очень много сумасшедшей работы. Поскучай еще немного. Я тоже буду скучать. Сейчас у меня просто нет времени. Пойми и не обижайся. Как только смогу, позвоню тебе, и ты приедешь. Если только (тут голос ее сделался чуть более напряженным) ты действительно свободен. У тебя ведь никого не появилось? Ты и в самом деле свободен?
— Как ветер.
— Ты мне изменяешь? Сознавайся немедленно!
— Каждый день, — улыбнулся он. — А ты?
— С утра до вечера только тем и занята, не беспокойся.
— Ах, вот на что уходит твое время! Я уязвлен до глубины души, разгневан, взбешен и жажду крови.
— Я так и знала. Поэтому буду ждать тебя здесь. Где-нибудь через месяц. Или даже раньше, может быть. Тогда и прилетишь свободно, как ветер.
— Ветру легче, — сказал Милов. — У него нет проблем с передвижениями. А у меня есть.
Он не стыдился признаваться в бедности. Бедность была той ценой, какую приходилось платить за чистую совесть; по мнению Милова — ценой не слишком дорогой. У Евы обстоятельства были более благоприятными, но и ей швыряться деньгами не приходилось. Да и не любят этого американцы.
— Ты о деньгах? Не беспокойся, на этот раз все складывается весьма удачно.
— Получила наследство?
— Все, слава Богу, здоровы. Нет, просто так сложились дела. Так что нужно лишь немного терпения. Вот и всё пока. Не грусти. Набирайся здоровья. Как только смогу — немедленно позвоню тебе. Целую.
— И я тебя. Желаю успеха на твоей конференции. Бай-бай…
«Интересно, — подумал он, положив трубку и присев на диван. — Мое предчувствие оправдалось, только не совсем в том виде, в каком я его ощущал. Кто его знает — может быть, я что-то не так понял, когда Мерцалов говорил, что мне в эти дни должно сильно икаться… Ошибся? Или же… это был не последний звонок? Ну что же — во всяком случае, у меня и на самом деле возникло неопределенное количество свободного времени. Потому что мне-то представлялось, будто лететь надо будет немедленно. Придется поразмыслить над тем — как использовать его с наибольшей пользой. Или — это ближе к истине — с наименьшим вредом. Безболезненно убить месяц, или сколько там получится…»
2
(Обратный отсчет по-прежнему не начат)
Месяца, однако же, не получилось. Всего четверо суток.
Вечером четвертого дня, если считать от предчувствия и звонка, он вернулся домой довольно поздно — после театра. Теперь хватало времени и на то, чтобы ходить на спектакли и в концерты — не на самые лучшие, разумеется, места. Но уж став пенсионером, надобно быть им до конца. Посмотреть мир — на это денег не хватало, но на хлеб и кое-какие зрелища еще можно было раскошелиться.
Он пил цветочный чай на кухне, куда был перетащен и телефон; длинный шнур позволял иметь его под рукой даже в ванной. Трудно было привыкнуть к тому, что никто не собирается нарушить его покой требовательным звонком; никому-то он стал не нужен. А ведь были времена, когда телефон просто-таки разогревался от непрестанной работы — так, что трудно было удержать трубку в пальцах. Но великий болтун превратился в великого немого, и примириться с этим оказалось нелегко. Скоро, пожалуй, дойдет до того, что придется самому слать себе записочки по факсу. Но почему-то в это он не верил. Вот и сегодня, аккурат, когда он выходил из театра, забрезжило предчувствие скорого беспокойства. Или на сей раз опять «отложенный штраф»?.
Звонок застиг его именно на этой глубокой мысли. Пронзительный и дробный. Не городской. Заставляющий мгновенно подхватиться, словно колокола громкого боя на военном корабле. Снова Ева?
Милов сорвал трубку.
Голос — незнакомый, мужской. Язык — английский. Заокеанский вариант. Южный.
— Мистер Милф?
Он позволил себе помолчать долю секунды — чтобы пережить великолепное ощущение, какое возникает перед прыжком в ледяную воду. Но когда ответил, голос звучал спокойно, с едва уловимой ноткой недовольства:
— Я слушаю.
— С вами будет говорить доктор Хоксуорт. Одну минуту.
Доктор Хоксуорт? Ин-те-рес-но…
Другой голос возник почти сразу.
— Мистер Милф, я доктор Хоксуорт. Вынужден сообщить вам не самую утешительную новость. Мисс Блумфилд вчера попала в эксидент и сейчас находится в госпитале.
Мисс Блумфилд — это была Ева. После развода с Риксом она вернула себе добрачную фамилию.
— Что… что с ней? — Собственный голос показался ему незнакомым. В нем возникла дрожь, между словами будто кто-то вколачивал клинья, разгоняя их подальше одно от другого.
— Состояние достаточно серьезное, хотя сохраняются все надежды. Тем не менее, она просила передать вам, чтобы вы, не откладывая, приехали повидаться с нею. Атланта, штат Джорджия… Если вы вылетите уже завтра…