ое предложение. Другое частное лицо — принимает.
— Или отвергает. Какой мне смысл на старости лет совать голову в растопленный камин? Или вы думаете, что в Технеции — намного прохладнее?
— Позвольте мне, — сказал Хоксуорт, — немного порассуждать на общие темы. Говорят, вы, русские, любите такие разговоры.
— Выслушаю вас с интересом.
— Не обижайтесь, Милф, но вы уже не очень молоды. Это наш общий недостаток, избавиться от которого не представляется возможным.
— Откровенно говоря, я и раньше догадывался об этом.
— Я так и подозревал. Так вот, начиная с определенного возраста я стал задумываться о том, что оставлю после себя. И пришел к невеселому выводу…
— Относительно счета в банке?
— Это не единственное, и даже не главное. Далеко не главное. Не все ведь измеряют совершенное ими в жизни количеством нулей. Уверен, что и вы смотрите на свое пребывание в сей юдоли слез так же — или почти так же.
— Продолжайте, — так отозвался Милов на сделанную собеседником паузу. — Прежде, чем исполнять дуэт, я хотел бы услышать как можно больше, чтобы уяснить, в каком ключе играется мелодия.
— Хорошо. Короче: перед тем, как окончательно выйти в ничто, я хотел бы сделать что-то такое, что забылось бы не сразу. Писатели в таких случаях говорят о главной книге. Ну, а нам с вами…
— Следовало бы говорить о главной операции? Это вы хотели сказать?
— Я так и думал, что мы воспринимаем жизнь одинаково.
— Насчет жизни — не уверен.
— Вы считаете, что совершили уже всё, на что были способны?
Милов немного поразмыслил.
— Вряд ли кто-то знает предел своих возможностей.
— Следовательно, не считаете. Но от активной работы вы отстранены. И вряд ли это вас устраивает.
— Возможно, вы правы.
— Наверняка прав. А я предлагаю вам неплохой способ доказать, что с вами еще следует считаться. Подумайте о своей репутации, Милф. Если вы сделаете эту работу, ваш рейтинг среди профессионалов всего мира подскочит… даже не знаю, на сколько. Просто боюсь сказать.
— Знаете, кого вы мне сейчас напоминаете? — сказал Милов. — Воскресного рыболова с длинной удочкой и банкой червей. — Он пожал плечами. — Но то, что вы сейчас наживили — даже не червяк на крючке, в лучшем случае — капроновая муха. Я не клюю.
— Вы кривите душой, Милф. Клюете. Но это не главная наживка. Поскольку, повторяю, я выступаю как частный предприниматель, то я подряжаю вас — и, следовательно, плачу. И хорошо плачу — даже по нашим представлениям. Согласитесь — это уже не капрон. Чувствуете слюноотделение?
— Захлебываюсь, — кивнул Милов. — Еще что-нибудь?
— Вам мало?
— Нет. Просто по существующим канонам вы сейчас должны бы мне чем-то пригрозить. Завуалированно, тем не менее ощутимо. Скажем, заговорить о благополучии Евы…
— Фу, — сказал Хоксуорт укоризненно. — Неужели вам лезет в голову подобная ерунда?
Милов лишь усмехнулся. Мистер Клип поднял брови.
— Откровенно говоря, — признался Хоксуорт, смеясь — мне и самому порой начинают мерещиться кремлевские злодеи с кинжалами в зубах; так и тянет заглянуть под кровать, основательно вооружившись…
Милов тоже коротко посмеялся. Клип остался серьезным. Он сказал:
— Мне такая предосторожность никогда не кажется излишней. Отношения между двумя странами сейчас далеки от идеальных. Наше правительство опасается, — вполне обоснованно, по-моему, — что ваши интересы на Балканах и в Центральной Азии весьма ощутимо расходятся…
— Ну, ну, — остановил его Хоксуорт. — Мы ведь не собираемся решать глобальные политические проблемы; нас никто не уполномочил на это. Наши стремления куда скромнее.
— Ладно, — сказал в ответ Милов. — Теперь будет любопытно услышать — какие объективные причины должны заставить меня принять ваше предложение — которого вы, собственно, еще и не сделали.
— Разумеется, — кивнул Хоксуорт. — Во-первых, у вас больше шансов выполнить эту работу успешно, чем у любого другого, кого мы могли бы послать.
— Нет-нет, — Милов покачал головой. — Это все еще вариация на тему моих безграничных достоинств. Где тут объективность?
— Вы не совсем правы. Дело в том, что любая… гм… профессиональная группа весьма хорошо осведомлена обо всех, кому мы могли бы доверить такое задание. В том числе и соответственные службы Каспарии.
— Технеции, — поправил Милов.
— Это одно и то же, — сухо вставил мистер Клип. — Во всяком случае, со многих точек зрения.
— Ну да, конечно же. Вы ведь понимаете: они наблюдают за нами весьма заинтересованно. И стоит одному из наших людей скрыться из поля их зрения, как технетские специалисты начнут — просто так, на всякий случай — искать его у себя. И скорее всего найдут раньше, чем нам этого хотелось бы. Что же касается вас, то вы в эту обойму не входите: вы полицейский, а ни одна полиция не занимается подобными делами. Кроме того, вы вообще в отставке. Никого не беспокоит, где вы находитесь и чем развлекаетесь в данный момент; я имею в виду заинтересованные службы. Вот вам одна из объективных причин, заставивших меня остановить выбор на вас: наилучшие шансы из всех возможных.
— Может быть, это причина для вас. Но не для меня.
— Не спешите. Вообще, боюсь, что мы ведем разговор в неправильном направлении. Конечно, в принципе вряд ли стоило бы говорить с вами о сути дела прежде, чем вы дадите свое согласие. Но я в такой мере уверен в нем, что рискну. Потому что все объективные причины настолько тесно связаны с существом предлагаемой вам работы, что я просто затрудняюсь… Впрочем, вряд ли нужно специально предупреждать вас о полной конфиденциальности нашего разговора?
— Она сама собой подразумевается, — кивнул Милов.
— Ну, вот тогда я позволю себе сперва изложить вам содержание предлагаемой работы, и лишь потом, если еще потребуется, вновь примусь уговаривать вас.
— Согласен.
— Полагаю, что картина преображения Каспарии и превращения этой маленькой страны в Технецию вам известна хорошо, так что не стану тратить времени на изложение событий.
Милов не ответил.
— Вы задумались, мистер Милф?
— Одну минуту, — сказал Милов. — Я собираюсь с мыслями.
8
(224 часа до)
Он и на самом деле стал вспоминать.
Тогда, после Большого Распада множество обломков Империи превратилось в независимые образования. В том числе и Каспария. Губерния стала государством, хотя не обладала еще собственной историей, поскольку все годы ее самостоятельного существования два человека могли бы пересчитать по пальцам, и, строго говоря, все только начиналось; тем не менее — да, стала государством со своими традициями, фольклором (достаточно богатым), литературой (пока весьма бедной), искусством, деньгами, которые в мировой экономике ажиотажа не вызывали, но все же котировались. Страна, производившая не шибко качественную продукцию, но стремившаяся как можно быстрее перенимать опыт гигантов, чтобы найти на мировом рынке местечко для установки и своего ларька; к европейским центрам чего бы то ни было никак не относившаяся, но вызывавшая всеобщее сочувствие многими печальными событиями, происходившими в те давние и совсем недавние времена, когда страны этой, как и некоторых других с подобной же судьбой, вообще в реальности не существовало, а были только департаменты и губернаторства. Но когда она, страна эта, обрела, наконец, искомую самостоятельность, в ней вроде бы все быстренько сделалось, как у порядочных: избирался парламент, действовало правительство, существовали оппозиция, профсоюзы, банки и супермаркеты; был не такой уж узкий спектр политических партий, от категорически консервативных до ультра-коммунистической, для которой Китай был переродившимся социал-империалистическим обществом; были армия и полиция — словом, все, что уместно иметь любой пристойной стране, с гомиками и наркоманами, коллекционерами и рокерами, национальными большинством и меньшинством, богатыми и бедными, и так далее.
И была ненависть, которая всеми способами культивировалась и поддерживалась, — ненависть к большому восточному соседу, имя которому — Россия.
«Да, вот так это было на моей памяти, вовсе не очень давно», — думал Милов, позволяя себе на время забыть о сидевшем тут Хоксуорте, не проявлявшем, впрочем, нетерпения.
Пока тамошние правители не провозгласили иное направление развития, в котором узрели давно уже искомый выход из политико-экономической безвестности, шанс в одночасье из задворков Европы превратиться в один из её центров, вопреки географии. Светлая и плодотворная идея заключалась в том, чтобы, по сути дела, совершить очередную научно-техническую революцию, а для этого, не отказываясь от машин, научиться создавать их на биологической основе, иными словами, на той базе, что существовала в живой природе — на фундаменте естества. Чего ради? Да просто потому, что живое вещество сложено из едва ли не самых дешевых и широко распространенных материалов, технология производства которых издавна известна, использоваться же всякое разумное существо может в любой области деятельности — независимо от того, получено ли оно традиционным, или же промышленным путем.
Это, казалось, вовсе не должно было означать каких-либо крутых перемен в отношениях Каспарии с другими странами — и с теми, с кем отношения эти были весьма дружественными, и с другими, с которыми они были скорее враждебными. И вроде бы поначалу так и обстояло дело: покровители продолжали поддерживать политически и давать кредиты, дипломаты — вести переговоры, деловые люди — по возможности торговать, хотя товара у Каспарии было маловато. Но постепенно стали замечаться и некоторые перемены. В частности, оказалось: доступ иностранцев в страну был сильно ограничен, а у тех, кто там уже находился по необходимости, оказалась весьма урезанной возможность передвижения по Каспарии. К сожалению (а может быть, и к счастью, как знать?) прочий мир не оценил своевременно всей серьезности положения и предоставил малозначительной стране сходить с ума так, как ей кажется приятным, поскольку такое право и является одним из краеугольных камней демократии. Спохватились лишь тогда, когда в постепенно самоизолировавшейся стране стали происходить события, которые смело можно было назвать необратимыми и — быть может — даже опасными для всех, находившихся за ее границами, то есть для всего остального мира…