— Но ведь технетам немногое нужно, — сказал Милов, как бы размышляя вслух.
— А вы знаете, чем технет отличается от человека? Нет, я говорю не о способе производства; я имею в виду его внутренний мир.
— Полагаю, что ощутил это на собственной шкуре.
— Естественно, друг мой: с вами, насколько мне известно, работали — и весьма серьезно, даже перестарались немного. Но вы, я полагаю, сумели восстановиться? Во всяком случае, так можно заключить, наблюдая за вашим поведением. Да, так что там о внутреннем мире технетов?
— Им, похоже, не хватает кое-чего, присущего людям…
— Ну, и что же? Допустим, у человека выпали зубы, и он не может заказать протезы; он остается без зубов — и вы думаете, что ему от этого легче, чем зубастому? Нет, ему значительно хуже. Хотя он может, конечно, похваляться тем, что совершенно не подвержен зубной боли и гарантирован от расходов на дантиста, зубную пасту и прочее. Нет, внутренний мир технета, по моим предположениям, от этих редукций страдает. Если вам внушили, что уже одна ваша принадлежность к технетам ставит вас выше всех остальных разумных существ на планете, так ли уж важно, признают ли это все остальные? Все равно, вы самый великий. А что величие это ограничивается территорией площадью в пятак, их не волнует: они над этим просто не задумываются. Короче говоря, технеты, формируя свое общество, сделали ошибку, вряд ли меньшую, чем мы — позволив им это. Они всерьез поверили в то, что люди не могут и не должны быть ничем иным, как только сырьем для производства новых технетов, всего лишь. И в этом заблуждении зашли достаточно далеко. А главное — не скрывали этого от остального мира; впрочем, скрыть это было бы весьма затруднительно даже при всем желании. Безусловно, в этом мировоззрении — если можно так назвать сумму предрассудков и предубеждений — немалая вина и людей: они вели себя тут крайне легкомысленно даже при наличии явной опасности. Но люди могли себе это позволить, хотя, конечно, этого делать не следовало; могли, потому что в их распоряжении были — и есть — колоссальные ресурсы всего великого людского сообщества. И технетам по инерции казалось, что всё это так и останется у них, даже если люди тут перестанут существовать. А у технетов нет ничего, их территория бесплодна, Вот в каком положении оказалась страна. Но мы — здешние люди — не перестали любить ее: мы все-таки родились здесь и прожили жизнь, значительную часть ее.
— Я, кажется, понял, — сказал Милов. — Вы пытаетесь снова научить их уважать людей? И для этого пробуете восстановить у них те качества и свойства, от которых они сами отказались? Хотя нет, — тут же опроверг он сам себя. — тогда вы не находились бы в таком гарантированном уединении.
— Да разумеется, нет, — отмахнулся Орланз. — Это их проблемы, и меня они совершенно не волнуют. Кроме того, таким делом можно было бы заниматься лишь с разрешения властей — а для властей это означало бы признать ошибку, которая легла в основу их общества. Нет, нет. Мы тут по совершенно другому поводу.
Он положил окурок сигары в пепельницу и взял другую. Раскуривание заняло с минуту.
— Так вот, — продолжил он затем, — в результате всех обстоятельств, мною уже упомянутых, страна стала медленно, но верно лишаться симпатий всех правительств и народов, которые с давних пор нам сочувствовали, потому что считали, что мы угнетены, порабощены, лишены всяческих прав — и так далее. Вряд ли нужно вам объяснять, что на самом деле это по большей части не соответствовало действительности.
— Не нужно, — подтвердил Милов. — Я знаю это так же хорошо, как и вы.
— Знаю, разумеется. Но те, кто сочувствовал — и еще сочувствует нам издалека, этого не знают и знать не хотят. Люди ведь верят в приятно, музыкально звучащие слова куда охотнее, чем в факты, которые очень часто дурно пахнут и весьма непривлекательно выглядят; тем более, что факты эти по большей части им недоступны.
Похоже, Орланз разволновался — настолько, что вскочил и стал расхаживать по комнате, уронив пепел с сигары на кресло, на котором только что сидел.
— Вы могли бы и не объяснять мне столь очевидных вещей.
— Примите мои извинения за многословие. Так или иначе, независимо от фактов, нас любили не только по чисто политическим, но и по гуманным соображениям, и просто из добрых чувств. Однако, наши технетские власти, похоже, совсем разучились понимать даже столь простые вещи. И повели свою политику таким образом, что в самом скором времени мы перестанем пользоваться чьим-либо сочувствием; а при наличии таких соседей, как у нас — правильнее было бы сказать «такого соседа», — и при нашей хилой экономике это может стать фатальным; история имеет привычку повторяться, это было замечено давно, но что она повторяется, как фарс — это уж, пардон, чушь собачья. Трагедия от повторения никак не становится фарсом, она остается повторяющейся трагедией, только и всего… Какие выводы из этого, по-вашему, должны следовать?
— За исключением одного — какие угодно, — сказал Милов. — Но при чем тут я? Круг моих идей весьма ограничен, и как творческая сила в области политики и даже простой логики я вряд ли вас устрою. Зачем вы все это мне рассказываете? Просто из склонности к чтению лекций?
Как ни странно, Орланз, похоже, не обиделся.
— Сейчас я вам объясню.
Старик опустился в кресло — не в то, в котором сидел раньше; наверное, все-таки заметил, что пепел упал, но стряхивать почему-то не захотел.
— Итак, слушайте. Для того, чтобы сохранить доброе отношение к нам со стороны тех сил, от которых мы так или иначе зависим, необходимо предотвратить кардинальную перемену общественного мнения в отношении нашей страны — а она неминуема, если не принять мер. Первый и основной вопрос — это люди. Здесь в этом направлении наделали глупостей — но об этом я уже все сказал. Да и что в этом что удивительного: политической культуры нет и не было, откуда нам было ее взять? Итак — люди, отношение к ним, их судьба. Тут можно вывести такую формулу: отношение властей к людям, помноженное на время, равно отношению всего остального мира к нам.
Старик умолк, чтобы перевести дыхание.
— Так вот. Втолковывать даже столь простые истины высшим технетам бесполезно. Они живут не только вне истории, но и вне здравого смысла. Однако, внешнему миру не до таких тонкостей; Технеция для него есть нечто целое. И вот для того, чтобы показать нашу маленькую страну и с другого бока, чтобы по возможности сгладить те скверные впечатления, которые возникли и возникают вследствие уже названных мною причин, и существуем мы.
Тут он снова сделал паузу — на этот раз чисто ораторскую, перед тем, как удивить аудиторию. Но Милов лишил старика этого удовольствия — не без внутренней ехидной усмешки.
— Вы хотите сказать, что вы и есть Людская оппозиция? А не просто резидентура Хоксуорта или Клипа?
К чести старика — он умел держать удары, во всяком случае в ораторской схватке. Он улыбнулся — воистину улыбкой вельможи.
— Вы информированы лучше, чем я ожидал. Да, этот Круг, где мы с вами сейчас находимся, и есть место обитания людей — естественно, и оппозиции. При случае я расскажу вам о наших задачах более подробно. А пока скажу лишь, что государство, вынужденное признавать наше существование, не дает нам ни единого техна для поддержания этого самого существования. А ведь здесь — не только политическая и общественная организация. Здесь и кое-какое производство, которое под силу именно людям, а не тупоголовым технетам. Людям с ненарушенной психикой. И политика, и производство обещают немалую отдачу в будущем. Но тем не менее, и в них нужно вкладывать деньги. Причем это просто смешно: деньги, которые власть получает из-за рубежа, проходят ведь через наши руки, руки людей, потому что ни в одном зарубежном банке не откроют ни одного счета на имя технета — они пока что не обладают там никаким правовым статусом, и чем солонее здесь приходится людям, тем более затягивается это дело там. Да, через наши руки, но нам не дают ничего. А нам нужны деньги не меньше, чем кому-либо — прежде всего — для постоянного расширения нашей производительной базы. Нужны деньги. И в этом вы нам поможете.
6
(83 часа до)
— Я? — несказанно удивился Милов. — Не представляю себе…
Но Орланз, кажется, решил, что сказал слишком много.
— Ешьте, — сказал он. — Всё стынет. Еда не заслуживает столь пренебрежительного отношения к себе.
— Давайте так, — сказал Милов, когда с отбивной было покончено и наступила пауза, неизбежная перед десертом. — Чтобы не тратить времени зря, сначала я буду спрашивать, вы — отвечать; ну, а потом, если понадобится — в обратном порядке. О’кей?
— Играйте, — благосклонно разрешил старик.
— С вашего позволения. Видите ли, когда кто-то говорит со мною открыто, мне прежде всего хочется узнать: почему именно со мной? Случайный выбор? Чья-то рекомендация? Или я, так сказать, победил на закрытом конкурсе? До сих пор вы говорили весьма лестно для меня, но совершенно не конкретно. Итак, что было причиной?
— Скорее, последнее.
— Однако, я нахожусь здесь слишком недолго, чтобы конкурс этот можно было как следует подготовить. Это должно было быть сделано заранее. Следовательно, вы готовились встретиться именно со мною?
— А вам не кажется, что вопрос этот — за рамками допустимого? Кроме того, я, кажется, уже ответил на него ранее.
— Я не совсем так спросил. Что об этом знали вы — понятно, поскольку источник известен. Но откуда знала База?
— Да к чему вам это?
— Объясню популярно. Хотя ваш заказ и достаточно сложен, я бы сказал даже — очень сложен, поскольку включает в себя и просачивание в конвой, и — самое главное — предотвращение катастрофы тем или иным способом — я надеюсь в процессе его выполнения все-таки выжить. Такая цель существует для меня всегда параллельно, всем остальным, и до сих пор, как видите, мне это удавалось. Полагаю, что счастье не изменит и сейчас. Если даже вы придерживаетесь иного мнения. И