ов. Нет, проводники обязательно должны были быть.
«Ну, а если их так и не окажется? — подумал он. — Что тоща предпримут с опасным грузом его вороватые хозяева? Не бросят же тут! Может быть, игра пойдет уже по какому-то другому сценарию, и, обождав какое-то время, конвой вынужден будет развернуться и тронуться в обратный путь? Потому что вряд ли кто-либо решится оставить ракеты здесь надолго — в век спутниковой разведки и всяких прочих средств обнаружения».
Милов стал уже прикидывать, как будет действовать, когда понадобится разворачивать неповоротливую махину на узкой дороге.
Но такой возможный поворот событий никакого энтузиазма в нем не вызывал. Хорошо, предположим, конвой задержится здесь на какое-то время. База немного помедлит со своей провокацией. Однако, у них — свои расчеты, а у Милова — свои и, к сожалению, намного более страшные.
Потому что предпримет База что-нибудь или нет — но ракетам осталось жить (он взглянул на часы) — да, уже меньше двадцати часов. Плюс-минус, как было в свое время ему сказано; однако, скорее минус, чем плюс. Единственное, на что еще можно будет надеяться при таком повороте событий — это команда с тренером во главе, неведомо для конвойского начальства трясущаяся сейчас в последнем, пятом трейлере, наконец-то прибывшем из Круга несколько часов тому назад. Если тут сорвется — придется с помощью команды захватывать машины, поворачивать, выскакивать на одну из двух автодорог и гнать к официальному чек-пойнту, подвергая груз и самих себя опасности обстрела. Кстати, в программе действий команды такой демарш не предусматривался, и придется им еще доказывать, что операция действительно необходима. Удастся ли еще доказать? Воистину, сильно подвела его База!
«Вот сукины дети, — подумал он не с досадой даже, а с какой-то в общем не свойственной ему растерянностью. — Даже такую мелочь организовать не могут толком, как элементарный переход границы. В шею гнать за такую работу!..»
2
(18 часов до)
Однако, в последнем он ошибся — и тут же признал свою неправоту. Люди у болота, как оказалось, все же были. Просто до поры, до времени они укрывались в лесу, сбоку от дороги, здесь же, прямо напротив машин. И не сразу показались, а лишь выждав несколько минут — для того, наверное, чтобы убедиться, что все тихо и спокойно, и ни с той, ни с другой стороны никто не спешит, чтобы помешать и ожидавшим, и прибывшим заниматься своим делом.
Дело же, надо полагать, только начиналось. Так подумал Милов. И на сей раз не ошибся.
Четыре человека, вышедшие из леса, на несколько секунд остановились под деревьями. Один из них помигал фонариком. В ответ первая машина на долю секунды включила дальний свет и тут же еще раз, и еще один. Тогда четверо приблизились, разделившись: каждый направился к одной из машин. Милов напрягся. Но, стараясь внешне никак не показать этого, перегнулся на сиденье и отворил правую дверцу, ожидая, что приближавшийся к его машине человек займет место рядом с водителем.
Тот, однако, обошел машину спереди и уверенным движением, поднявшись на ступеньку, распахнул дверцу слева.
— Ну давай, что же ты? — проговорил он сердито. — Двигайся!
Только тут Милов понял, что от него требовалось; но и поняв, отодвинулся не сразу, промедлил еще с полсекунды: так поразило его то, что человек этот заговорил с ним по-русски.
— Там, у себя, поедешь, — кратко пояснил ему российский шофер. Он не прибавил ничего больше, но Милову почудилось, что в самом тоне, каким эти немногие слова были сказаны, заключался весьма определенный смысл: «Ты, кукла, можешь там, по своей Технеции раскатывать, как угодно, а здесь — Россия, и здесь тебе за баранкой — на нашей дороге — делать вовсе нечего…»
— Не тяни резину! Ехать пора!..
И в самом деле — на остальных машинах уже зашумели моторы. Милов отодвинулся, и встречавший сел за руль. Включая стартер, покосился на Милова.
— Новичок?
Милов только кивнул. Он боялся, что если сейчас начнет отвечать по-русски, то у него не получится нужного акцента. Но разговаривать ему не пришлось: человек за рулем больше ни о чем не стал спрашивать, Милов его, надо полагать, не интересовал совершенно. Стоявшая впереди машина уже тронулась, и новый водитель, позволив ей отдалиться метров на пятнадцать, включил скорость и отпустил сцепление. Милову оставалось только смотреть; ну, и запоминать, естественно.
Он предполагал, что в последний миг они свернут всё-таки и поползут по твердой земле вдоль болота. Но ничего похожего: головная машина уверенно, хотя и не быстро, двигалась прямо к обманчивому простору. Остальные без задержек следовали за ней. Вскоре к ровному, низкому гудению моторов присоединился новый звук. Милов не сразу опознал его; то был легкий плеск воды, тяжелой болотной жидкости. Вскоре он послышался и под его машиной. Форсировали болото. Теперь можно было без труда понять, почему окно через границу по сей день существовало, никем из властей не обнаруженное: болото по традиции почиталось непроходимым, да и теперь еще (вдруг вспомнил Милов имевшуюся у него информацию) в нем тонули и люди, и скот время от времени. А машины вот шли.
Он высунул голову в окошко кабины, глянул вниз. Колеса были в воде выше ступицы; однако, этот уровень практически был для грузовиков безопасным, и, как понял Милов, более не понижался. И колеса под водой катились по чему-то твердому, им не приходилось преодолевать сопротивление вязкого, илистого дна — а только таким оно и могло здесь быть; значит, дорога существовала — твердая, хорошая, не грунтовая, конечно, а выложенная, скорее всего, тяжелыми бетонными плитами (Милов понял это по ритмически повторявшимся легким сотрясениям, когда машина проезжала стыки плит) — только тракт этот был подводным, и сверху установить его было нельзя, да и легковая машина тут неизбежно увязла бы; доступ же местного населения к этим местам был наверняка ограничен — да и вообще близ границ живет как правило народ не болтливый — все равно, люди то или технеты: среда обитания формирует нравы и обычаи.
Милов снова поднял стекло. Водитель, не отрывая глаз от поверхности болота, неизвестно каким образом угадывая дорогу (она была близка к прямой, но все же временами приходилось работать баранкой), сказал Милову:
— Боязно?
И сам же ответил:
— Без привычки — конечно. Но если напрактиковаться, то просто.
— Да, — согласился Милов, следя за акцентом. — Страшновато. Но, надо думать, окупается?
Шофер покосился на него, но отвечать не стал.
Больше они не разговаривали. Вокруг лежала темнота, машины шли без огней, даже габариты были выключены. Но, видимо, у здешних водителей опыт был действительно немалым: ни одна машина не съехала с дороги, даже не замедлила ход, и конвой метр за метром преодолевал опасное место не менее уверенно, пожалуй, чем если бы двигался по сухому асфальту. Конечно, — подумал Милов, — груз тяжелый, резина не старая, так что сцепление с дорогой надежное. И все же хотелось бы миновать это местечко побыстрее. Хотя по ту его сторону ничего хорошего не ждет: наши могут сейчас находиться где угодно — только там, где конвой вынырнет, их точно не окажется.
Он не мог бы сказать, в какой именно миг они перевалили через границу; на болоте она никак не была обозначена, хотя специалисты наверное определили бы ее достаточно точно. Путь через водную преграду занял сорок с небольшим минут, так что к концу Милов уже и не волновался совершенно: привык, поверил, что путь безопасен — хотя не очень представлял себе, что было бы, окажись он сам в это время за рулем. Он понял также, что назад — если придется — сам он машину вряд ли проведет; на обратном пути тоже понадобится помощь. Вот будет ли она — другой разговор.
Или, может быть, все-таки не понадобится?..
Занятый этими мыслями, он даже не уловил мгновения, когда плеск под колесами утих — они снова оказались на твердой земле, куда дорога исправно выбежала из непрозрачной воды, покрытой всяческой болотной растительностью.
3
(17 часов до)
На миг у него сжалось сердце. Позади болото, а вот тут уже лежит своя страна. Несколько шагов буквально. Сейчас, среди ночи — пустяк для человека, которому не однажды приходилось уже преодолевать и не такие рубежи…
И ему стало жалко на несколько мгновений, искренне жалко, что он не может сейчас воспользоваться столь удобным случаем. Потому что вовсе не затем оказался здесь, чтобы возвращаться с пустыми руками, не оправдав даже того керосина, что был израсходован, чтобы: доставить в нужное место взорвавшийся в воздухе самолет; не оправдав нервов и жизней даже, потребовавшихся, чтобы он оказался там — по соседству с границей России.
С глухой, непроницаемой границей. Что она именно такова, свидетельствовал, казалось бы, весь предшествовавший опыт.
А вот опыт сиюминутный не менее убедительно говорил: да какая же она непроницаемая, какая же она глухая, эта граница, если вот тебе сразу за болотом начинается тщательно расчищенная просека, какая осталась и на той стороне, технетской, а за просекой, в отдаленной ее части, притерпевшийся уже к неверному свету глаз явственно различает, что дорога, точно такая же, как и та, по которой конвой из четырех трейлеров прибыл сюда, продолжается и по эту сторону границы: черным пятном в монолитной на первый взгляд стене деревьев кажется въезд на ту часть лесного грейдера, что бежит уже по территории России. Одним словом, все, как на ладони — и никакой таможни, никакого инспектора, ни одного пограничника… Полное безлюдье — если не считать тех, кто прибыл вместе с машинами.
Машина медленно, дрогнув, переползла через последний стык плит, пересекла просеку и снова оказалась в лесу, ничем не отличавшемся от того, что остался по технетскую сторону границы. Ничем — кроме разве сознания, что здесь уже Россия была, совсем другая страна.
Дорога все так же петляла, деревья так же стискивали ее, и таким же — чистым и сыроватым — был ночной воздух. И все-таки Милову казалось, что все не такое здесь, все другое — даже звездное мерцание, местами пробивавшееся сквозь кроны деревьев.