— То есть вы прозевали смерть Гаранина, да, Регина? — безжалостным тоном спросила Галя, которой показалось, будто медсестра уже нашла для себя веские оправдания. — А как же ваш доктор? Вы его спрашивали, зачем он приходил?
Она насупилась, помрачнела.
— Спрашивала…
— И что же он ответил? — настаивала Галя.
— А вы сами его спросите, — пробурчала Регина.
— Обязательно спрошу. Но я хочу это услышать от вас.
— Я потом уже, когда все закончилось, сказала, что видела его, как он выходил из нашего бокса. Поэтому, мол, и не беспокоилась. А он помолчал и спросил: «Ты уверена твердо, что именно меня видела?» — «Конечно, — говорю. — И костюм, и… все остальное», — ну, это я про его сутулость и рост. А он мне отвечает, тихо, чтоб никто другой не слышал. «Региночка, — говорит, — девочка, запомни, я из своего кабинета в течение двух последних часов не отлучался ни на секунду. Можешь сама у Надежды Яковлевны спросить». Это наша старшая медсестра в хирургии. Красивая тетка, у них с Вайсфельдом роман. И я поняла из его слов, что в нашу реанимацию заходил кто-то другой, может быть, чужой. А сделать укол, да хоть того же клофелина, чтобы остановилось сердце, — не проблема, больной был и без того весь исколот уже и обожжен до такой степени, что никакого следа от иглы не обнаружить. К тому же и вскрытие сразу не проводилось, посчитали причину смерти вполне объяснимой.
— А должны были? — таинственным шепотом спросила Галя.
— Не знаю, — Регина пожала плечами, — разные бывают ситуации. А в случае с Гараниным? Ну что, хоть и крепкий был мужик, но все равно никто ничего определенного сказать бы не мог, для этого время нужно…
Романова поняла, что большего из медсестры не вытянуть, она и так рассказала вполне достаточно, чтобы теперь бояться мести со стороны тех, кто устранил больного. Но Галя пообещала молчать об их разговоре, добавила, что для всех остальных в больнице они просто не знакомы, и Регина может за себя не опасаться. А если кто спросит, станет, скажем, настаивать, то ответ может быть простой: да, приходила тут одна, интересовалась, но ничего не записывала, а так и ушла.
Договорившись так, Галя отправилась к Вайсфельду.
Если судить по его внешности, Борис Тихонович ей понравился. Типичный такой доктор, как его представляют себе по рассказам старых писателей — вежливый, немногословный, действительно сутулый, с длинными, «музыкальными» пальцами и вытянутым, словно у лошади, лицом.
Галя представилась, предъявила свое удостоверение и попросила доктора ответить на несколько вопросов, интересующих следствие. И первый из них: почему не делалось вскрытие покойного Гаранина, если это положено по правилам?
Вопреки своей немногословной манере, доктор начал долго рассказывать о разных случаях смертельного исхода, при которых либо есть такая необходимость, либо ее нету. Тем более что диагноз был абсолютно ясен.
Терпеливо выслушав Бориса Тихоновича, Галя словно невзначай оглянулась, будто проверяла — не подслушивает ли их разговор кто-то, и негромко и доверительно сказала:
— А теперь, уважаемый Борис Тихонович, объясните мне, почему вас не удивило присутствие в отделении реанимации кого-то постороннего, так сильно напоминавшего именно вас?
— Понятно, — он помрачнел. — Вижу, вижу след…
Вероятно, он понял, что Галя уже разговаривала с Региной, и та, вопреки предупреждению Вайсфельда, все-таки проболталась. И чтобы смягчить реакцию доктора, Галя добавила:
— Пока, до обнаружения преступника, наш разговор останется в глубокой тайне, это я вам лично обещаю. Можете ни за кого из своих родных или… близких, скажем, совершенно не беспокоиться.
Доктор недоверчиво посмотрел на нее, тяжко вздохнул и вдруг хмыкнул:
— А собственно, чего мне теперь бояться? Никакая судебно-медицинская экспертиза не покажет следов яда. А обычные лекарства, включая даже передозировку какого-нибудь распространенного наркотика, давно уже исчезли из тела покойника. Но я, тем не менее, отвечу вам. Дело было так, уважаемая… Я заканчивал здесь свои канцелярские дела, собираясь уже уходить домой, когда раздался телефонный звонок. Я не скажу, чтобы грубый, нет, возможно, даже по-своему вежливый, но хриплый голос сообщил мне следующее. В течение ближайших сорока минут — а это было, я посмотрел на часы, пять минут десятого — я не должен покидать своего кабинета. Ни под каким поводом. Более того, я должен вызвать к себе старшую медсестру Кардышеву и задержать ее под любым предлогом у себя в кабинете на это же время. За послушание мне гарантируется полный покой и безопасность. В противном случае Надюшу… э-э, простите, Надежду Яковлевну… вы меня должны извинить, но вы же сами хотели услышать правду, не так ли?
— Вот именно.
— Ну да… Поставят раком… Причем ужас заключался не в самой угрозе, а в том спокойном и даже, как я заметил уже, почти вежливом тоне разговора. И еще, я забыл сказать, собеседник употребил слово «лепила», а так, я знаю, уголовники называют врачей, вообще медперсонал. Короче говоря, я спросил, уж не собираются ли они — я понял, с какой публикой веду разговор, — причинить урон моим больным? Ибо о таком варианте не может быть и речи. Он ответил: «Не боись, лепила, твоим клиентам ничего не грозит, а тот, кто уже сложил ласты, тот не должен возвращаться». Вот, собственно, и весь разговор. Я немедленно вызвал к себе Надю и продержал здесь, в запертом кабинете, ровно сорок минут. После чего услышал стук в дверь и крик Регины, что Гаранин скончался.
— Вы считаете его смерть логичной?
— У смерти нет логики, хотя, с другой стороны… Гаранин пролежал без медицинской помощи около десяти часов. Извините за обывательское заключение, это был тихий ужас, когда его положили на операционный стол, поверьте мне. И ни у меня, ни у моих коллег не было абсолютно никакой уверенности. Хотя, как мы говорим родственникам подобных больных, надежда всегда остается, пусть и нереальная. В данном случае можно было как-то еще рассчитывать на его крепкое физическое здоровье до катастрофы. Но он все это время находился на искусственной вентиляции легких, поили питательными бульонами только через зонд. По сути, состояние критическое, и долго длиться оно не могло. Но вы не принимайте это обстоятельство за мое оправдание. И если вы считаете меня виновным, что ж, я готов понести наказание за свою чисто человеческую слабость в отношении живых людей. А это — наши медсестры, наши нянечки, другой персонал, охраняемый всего лишь единственным вахтером, сидящим на входе. Вы наверняка его видели и можете себе представить, какая это «грозная сила». И что он может противопоставить бандитам, которые являются к нам в облике вполне, казалось бы, приличных людей…
— Согласна с вами. Да вас никто ни в чем и не винит, Борис Тихонович, вы — не Илья Муромец, чтобы сражаться с соловьями-разбойниками. Но ваш рассказ я, тем не менее, сейчас запишу в протокол, а вас попрошу прочитать и подписать собственные показания.
— Мне теперь и не остается ничего иного, кроме как принять ваши условия, уважаемая…
— Очень хорошо, тогда давайте сделаем это быстро, потому что я хочу сегодня же встретиться с врачом «скорой помощи» Леонидом Вадимовичем Квасковым по этому же вопросу.
— Если он не на выезде сейчас, то найти его будет несложно, его станция рядом, я скажу — и вас проводят.
2
Вячеслав Иванович решил убить двух зайцев: смотаться в аэропорт «Надеждино», чтобы встретить прилетающих экспертов Мануйлова и Мордючкова, а перед этим допросить диспетчера аэропорта Олега Тимофеева, дежурившего в ту ночь, когда произошла авиакатастрофа. Симагин, что из транспортной милиции, помнится, обмолвился о том, что уже сам, по горячим следам, заглядывал в диспетчерскую и, хотя детального разговора сразу не получилось, — все-таки диспетчеров отвлекать в их рабочее время категорически запрещается, — но Олег Иванович намекнул, что с этим делом и ему самому далеко не все ясно. Но потом у подполковника руки, что называется, не доходили. Вот поэтому Грязнов и решил не упускать такой возможности.
Он с утра созвонился с диспетчерской и выяснил, что Тимофеев находится дома, фактически под подпиской о невыезде на все время работы государственной аварийной комиссии, которая должна будет назвать виновных в аварии, повлекшей гибель самолета и людей. А дом его расположен в так называемом авиагородке, в пяти километрах от аэровокзала, туда постоянно служебный автобус ходит. Автобус Вячеславу Ивановичу был не нужен, но домашний адрес Тимофеева он записал и помчался в аэропорт «Надеждино».
«Хвоста» за собой он не замечал, видимо, противник еще не видел в его действиях серьезной опасности для себя, ну а на мелкие взаимные пакости в среде руководящего состава МВД давно уже привыкли реагировать снисходительно — куда, мол, без них! И теперь это даже и неплохо: надо стараться как можно дольше не давать им повода почувствовать признаки надвигающейся бури, пусть пока прохлаждаются в своей беспечности.
Смуров, как чиновник наверняка грамотный, волевой, по-своему удачливый, естественно, не владел никакими навыками в оперативной работе. А вот Митрофанов — тут надо отдать ему должное — был все же стреляным волком, и его провести, маскируя свои действия чем угодно, было бы трудно, если вообще возможно. Но открывать сейчас перед ним карты, задавая конкретные вопросы, было бы также неразумно. Он сразу просечет направление действий следственно-оперативной бригады и не преминет принять жесткие контрмеры.
Вон ведь, далеко и ходить не надо! Засекли они фотокамеру в сумочке Насти — и сразу результат. Другое дело, что ни черта у них не получилось, переиграли их, но ведь они проделали всю операцию, ничуть не стесняясь и не особо скрывая своих действий, вот что главное! Правда, нахрап — это еще не гарантия успеха.
И в этой связи Грязнов с Турецким договорились, что Александр с утра вызовет к себе, в краевую прокуратуру, Смурова и будет того мурыжить в буквальном смысле до посинения бессмысленными, с его точки зрения, вопросами. Ибо для постановки одних и тех же вопросов, что хорошо известно из следственной практики, можно придумать сотню различных вариантов, и все они будут внешне выглядеть вполне правомерными. А собственно, вопросов к нему уже набралось, да еще и после беседы с диспетчером Тимофеевым, надеялся Грязнов, наберется более чем достаточно. Но это уже будет следующий допрос. Что же касается Митрофанова, то про него они оба словно забудут. Ну, нет такого генерала! Нет в нем и нужды у следствия! До определенного момента.