Взаимопроникновение религий путем отождествления и заимствований сопровождалось, разумеется, унификацией соответствующих обрядов и мифов. Все это облегчалось еще одним важным обстоятельством: религии ранней древности не знают «священного писания», т. е. какого-то обязательного канона религиозных текстов, исключающего все чужеродное. А противоречия и логические несообразности в мифах никого не смущали. Полное слияние религий носит в науке название религиозного синкретизма. Оно особенно характерно для поздней древности, но, учитывая сказанное выше, можно сделать вывод, что синкретизм существовал уже с самого начала древности. В известном смысле можно даже говорить о единой политеистической религии древности.
Отсюда вытекают очень важные следствия. Ранняя древность не знала попыток обращения других народов «в свою веру» — ни посредством религиозной проповеди, ни тем более посредством насилия. Если два человека поклонялись разным богам, то они не считали друг друга нечестивцами, нечестивцем мог считаться лишь тот, кто не поклоняется никакому богу. Завоеватели никогда не пытались навязывать побежденным своих богов или подавлять местные культы. Они либо полностью усваивали эти культы, забыв или почти забыв свои собственные, либо по меньшей мере относились к культам покоренных народов с полным уважением.
Религиозная нетерпимость возникает лишь с появлением догматических религий — позднего иудаизма, христианства, позднего зороастризма, ислама. Произошло это на исходе древности. Теперь вопрос «како веруеши?» выдвигается в человеческих взаимоотношениях на одно из первых мест. Приверженцы каждой из этих религий полагают, что есть только один «истинный» Бог (т. е. их собственный), а приверженцы иных богов поклоняются «идолам» и являются приспешниками зла или, в лучшем случае, заблудшими. Их надлежит обращать на путь истинный — добром или силой. Мало того, еретик, т. е. человек, в целом принимающий данную религию, но в деталях отклоняющийся от предписаний догмы, считается теперь более опасным, чем иноверец: последнего до известной степени извиняет его «невежество». Войны во имя «истинной веры» заливали мир кровью более тысячи лет. Религиозная рознь, это печальное наследие средневековья, напоминает о себе иногда и сегодня. Возникновение этических религий было, как показано в нашем томе, громадным достижением человеческого духа, настоящим переворотом в мировоззрении и мироощущении древнего человека, переворотом необходимым и неизбежным.
Но этические религии не зря называются также и догматическими. Новая этика, к сожалению, принесла с собой таких спутников, как ханжество, фанатизм, нетерпимость — черты, религиям ранней древности не присущие.
Интересно, что в наше время предпринимаются попытки создать своего рода новый религиозный синкретизм. Так называемые экуменические движения пытаются объединить в своих рядах приверженцев всех религий, призывают забыть взаимные распри перед лицом общих врагов — атеизма и материализма. Возможно, мы и в самом деле присутствуем при новой фазе развития религий.
Что касается национальной розни, то ее «извечность» — излюбленный тезис националистической и расистской пропаганды. Как и все прочие тезисы этой пропаганды, он не имеет ничего общего с реальными фактами истории. Материалы нашего тома ясно показывают, что у человека ранней древности осознание своей национальной или, вернее, этнической принадлежности либо вообще отсутствовало, либо было очень смутным. Решающей для него была принадлежность к определенной общине, во вторую очередь — к определенному племени. Группа племен, наконец, могла иметь предания о происхождении от общего предка в неопределенно «давние» времена. Но на первом месте, как уже сказано, был общинно-гражданский коллектив только что возникшего государства. Только на общину распространялся патриотизм древнего человека. Для ранней древности характерно превращение войн, ранее вспыхивавших лишь от случая к случаю, в постоянный фактор жизни общества: каждая община стремилась увеличить свое благополучие за счет захвата земель, имущества и рабов у своих соседей. Поэтому естественным врагом был сосед, а естественным союзником — сосед соседа, независимо от их этнической принадлежности.
Шумеры, например, вместе с этнически неродственными им аккадцами в древней Месопотамии имели общее самоназвание «черноголовые», общую культуру, общий пантеон и общий культовый центр в Ниппуре. Но месопотамские города-государства тоже беспрерывно воевали между собой, а объединяясь в союзы, делали это отнюдь не по этническому признаку. С другой стороны, все греки осознавали себя «эллинами» и имели общие культовые центры в Дельфах и Олимпии. Это ничуть не мешало греческим полисам (т. е. общинам) вести между собой почти непрерывные кровопролитные войны. Лишь угроза персидского завоевания сплотила ненадолго таких непримиримых врагов, как Афины и Спарта, вместе с их союзниками. Но и тогда ряд греческих общин держал сторону персов (например, Фивы).
Для древнего общинника каждый чужак был, разумеется, потенциальным врагом, но не в силу принадлежности к иному этносу, а в силу принадлежности к иной общине. Зато ранняя древность не знает чувства национального превосходства, отношения к чужим народам как к «худшим», «низшим», пренебрежения или враждебности к чужой культуре. Это обстоятельство имело важное значение: все народы с легкостью и готовностью перенимали друг у друга культурные достижения, чем ускорялся прогресс человечества в целом. Именно так распространялись по всему свету лук и колесо, гончарный круг и ткацкий станок, приемы добычи, выплавки и обработки металлов и т. п. Клинопись, изобретенная шумерами, была перенята и приспособлена для неродственных шумерскому эламского, аккадского, эблского, хеттского, протохеттского, хурритского, урартского и других языков. Культурный синкретизм, т. е. образование «надэтнических» культур, — характерная черта этого периода.
Так, вспомним, что в создании культуры древней Месопотамии — одной из колыбелей человеческой цивилизации — приняли участие по меньшей мере четыре разных неродственных этноса — прототигрийцы (древнейшее население долины Тигра), шумеры, аккадцы и, позднее, хурриты — и в дальнейшем еще два этноса, родственных аккадцам, — амореи и арамеи. А влияние этой культуры распространилось на всю Переднюю Азию. Античная культура в VI–IV вв. до н. э. охватывала Балканский и Апеннинский полуострова, но влияние ее (еще до похода Александра Македонского) простиралось на запад до Испании, а на востоке — в Малую Азию. Возникшая же после походов Александра культура эллинизма достигла Северной Индии и Средней Азии и впитала в себя множество местных культур.
Все это, разумеется, было возможно только при отсутствии ксенофобии, при готовности воспринимать культурные достижения, откуда бы они ни пришли.
И действительно, хотя древность была временем почти непрерывных войн, это не порождало взаимной ненависти. Так, в огромной месопотамской литературе практически нет (за редчайшим исключением) брани по адресу того или иного народа, даже исключительно враждебного и опасного, например, эламитов. Единственное, что можно в ней обнаружить, — это некоторое чувство превосходства городских жителей по отношению к кочевникам и горцам, т. е. «варварам».
Впрочем, и в устах греков это слово поначалу не имело обидного смысла: так обозначались народы, говорившие на непонятных грекам языках. Уважительное отношение к чужим обычаям, религиям, культуре хорошо заметно в книге знаменитого греческого историка Геродота, посетившего множество стран Востока вскоре после окончания греко-персидских войн. В ходе этих войн Греция понесла значительный урон, но и по отношению к персам мы находим у Геродота все ту же доброжелательную объективность.
Национальная рознь, подобно розни религиозной, возникает лишь в поздней древности, когда создаются первые империи. Если до этого существовало и повсеместно признавалось лишь различие между свободными и рабами, то теперь возникает различие между самими свободными в пределах одного государства, различие между полноправным гражданином и подданным, т. е. различие между привилегированным меньшинством (завоеватели) и более или менее бесправным большинством (завоеванные). Разумеется, это находит свое отражение и в социальной психологии: на одном полюсе возникают национальное чванство, имперская психология, на другом — чувство национальной ущемленности, горечи, обиды. Бывало, разумеется, и так, что роли менялись. Именно в такую эпоху жил другой знаменитый греческий историк — Плутарх. Греция, как и Ближний Восток, в это время была насильственно включена в состав Римской империи, чем, разумеется, самолюбие греков было глубоко задето. Плутарх и написал свой главный труд «Сравнительные жизнеописания», пытаясь доказать, что греки ничем не хуже римлян.
А во времена Геродота свободным и независимым грекам «самоутверждаться» было незачем. Неудивительно, что Плутарх оказался не в состоянии понять объективность Геродота по отношению к персам, вернее, подняться до такой объективности: он обругал Геродота «персолюбом» и даже сочинил специальный трактат «О злонравии Геродота». Эти новые представления о «неодинаковости» народов вызвали своего рода цепную реакцию и охватили народы, не входящие в империи. Войны и имперские амбиции получают теперь новое идеологическое обоснование. Возникают идеи об особой мироустроительной или культурной миссии, возлагаемой богами или богом (провидением) на тот или иной народ, к сожалению, дожившие до нашего времени в виде проявляющегося то тут, то там «национального мессианизма» — самого распространенного прикрытия для шовинизма.
Все сказанное выше о раннеклассовом обществе тем более справедливо для общества доклассового, т. е. первобытного. Это необходимо подчеркнуть, ибо в последнее время стали появляться в научно-популярной литературе рассказы (вернее, россказни) о грандиозных межплеменных войнах, якобы имевших место в доисторическую эпоху. Дело не только в том, что эти истории не подтверждаются никакими прямыми или косвенными данными, но они еще и находятся в вопиющем противоречии со всем, что нам извес