своих кораблей, Колумб ничего не хочет знать про другие корабли, которые ждут евреев в Кадисе и скоро примут их на борт и увезут навсегда. Он измучен своими несчастьями и чужого не замечает. Этот старый мир слишком стар, а новый еще не найден.
“Утрата денег и покровительства, – говорит себе Колумб, – горше, чем утрата любви”.
Он идет – на пределе сил, за пределом сил, – и где-то на этом пути, уже на грани безумия, спотыкается, падает и там, на грани, в первый и в последний раз в жизни видит пророческий сон.
Никогда ему не снилось ничего подобного.
Ему снится Изабелла – как она бесцельно слоняется по Альгамбре, как разглядывает огромный алмаз, полученный от Боабдиля, последнего из рода Нашридов. Потом склоняется над большой каменной чашей, подвешенной на цепях меж двух каменных львов. Чаша наполнена кровью, и в ней королева – да-да, Колумб видит то, что видит во дворце королева, – тоже видит пророчество.
В чаше Изабелла видит, что ей принадлежит всё на свете, весь известный мир. Все, кто ни есть в этом мире, служат ей и угождают. И едва она понимает это, кровь – видит во сне Колумб – подергивается темной багровой коркой. Изабеллу пронзает мысль: никогда, никогда, НИКОГДА! не утолит она свое сердце Изведанным, и сердце ее наполняется страхом, а Колумб, усталый, измученный, смотрит на нее и злорадствует. Лишь Неизведанное – а возможно, и Непостижимое – способно утолить жажду королевы.
Тут она вспоминает про Колумба – он видит, что вспоминает. Дурачка-невидимку, который возмечтал найти невиданный мир, неизвестный, а возможно, и непостижимый – мир за Краем Земли, за краем каменной чаши, наполненной густой кровью. И тогда Колумб, в этом печальном видении, наконец помогает ей понять истину – понять, что он нужен ей не меньше, чем ему она. Да! И она поняла! Она должна, должна, должна дать и денег, и корабли, и все что там требуется, а он должен, должен, должен отправиться на край света, за край, под ее флагом, ради ее удовольствия, ради нее, вместе с ней – к тому самому бессмертию, которое связывает навсегда узами, крепкими, как канаты, на которых история вздергивает к небесам своих избранников, и разорвать их куда труднее, чем узы смертной любви.
“Овладеть”.
В безумном Колумбовом сне Изабелла рвет на себе волосы, кричит и зовет герольдов.
“Найти мне его!” – приказывает она.
Но Колумб в Колумбовом сне не дает себя отыскать. Он набрасывает на себя пыльный лоскутный плащ, положенный невидимке по роли, и герольды проскакивают мимо и долго напрасно ищут повсюду.
Изабелла воет, скулит и стонет.
“Ведьма! Ведьма! Ну как, нравится?” – рычит Колумб. Пусть этим побегом, подальше, прочь от ее двора, последним выступлением в роли невидимки он себя погубит, зато вместе с собой он погубит ее, не исполнив самого страстного, самого важного желания ее сердца. Так ей и надо!
Ведьма!
Разве не она погубила его мечту? Вот и пусть получает. Поступив с ним так, как она поступила, Изабелла встала с ним на одну доску. Романтическая справедливость. Каждому по заслугам.
Под конец Колумб, тот, что в видении, все-таки позволяет себя найти. Стучат копыта, посланцы неистово размахивают руками. Его окружают, умоляют, уговаривают, сулят деньги.
Однако поздно. У Колумба осталось одно лишь желание, от которого сладко рвется сердце, – погубить самые остатки Надежды.
Он отвечает герольдам, качнув головой:
– Нет.
Колумб приходит в себя.
Он стоит на коленях посреди плодородной долины и ждет смерти. Вскоре он слышит стук приближающихся копыт и поднимает глаза, почти наверняка зная, что увидит Ангела Смерти, который скачет к нему, подобно монарху, выигравшему сражение. Увидит черные крылья и скучающее лицо.
Но его окружают герольды. Предлагают еду, питье, коня. Кричат:
– Хорошая новость! Тебя зовет королева!
– Великолепная новость: тебе позволено отправиться в плавание!
– Королеве было видение, оно ее испугало.
– У нее все сны – пророческие.
Герольды спешиваются. Сулят деньги, уговаривают, умоляют:
– Она выскочила из дворца с воплями и звала тебя.
– Она повелела тебе плыть за край каменной чаши, за край Старого Света, через море, полное крови.
– Она ждет тебя в Санта-Фе.
– Ты должен ехать немедленно.
Он поднимается с колен – как обласканный любовник, как грум в день своей свадьбы. Раскрывает рот, чтобы сказать: “Нет”, – и с губ едва не срывается горький отказ.
– Да, – говорит он герольдам. – Да. Конечно. Я еду.
Восток, Запад
Гармония сфер
Как-то в один из дней, когда в Уэльсе праздновали Юбилей[28], в маленьком городке Р. писатель Элиот Крейн, страдавший приступами параноидальной шизофрении, которые он называл “мозговым штурмом”, обедал вместе с женой по имени Люси Эванс, молодой фотожурналисткой, работавшей в тамошней местной газете. Вид у Крейна был бодрый, он сказал, что отлично себя чувствует, но устал, а потому хочет лечь пораньше в постель. В тот же вечер для прессы был организован прием, Люси попала к себе домой в пригород уже поздно ночью и не нашла Элиота в спальне. Люси решила, что он ушел спать в комнату для гостей, чтобы она не разбудила его, когда вернется, и потому спокойно легла.
Через час Люси проснулась в твердой уверенности, что случилось нечто ужасное, и, как была, неодетая, кинулась к гостевой спальне, постояла перед ней, собираясь с духом, и распахнула дверь. Тут же снова захлопнула и тяжело опустилась на пол. Элиот к тому времени был болен больше двух лет, и потому в голове у нее мелькнула только одна мысль: вот и всё. Люси затрясло, она вернулась в постель, крепко уснула и проспала до утра.
Элиот покончил с жизнью, выстрелив себе в рот. Пистолет достался ему в наследство от отца, однажды употребившего это оружие таким же образом. В записке, которую Элиот оставил, решив пойти на столь мрачный сюжетный повтор, содержались лишь подробные объяснения, как вычистить и как хранить пистолет. Детей у них не было. Самому Элиоту тогда исполнилось тридцать два года.
Неделей раньше мы втроем поднялись на один из Сигнальных Холмов посмотреть на потешные огни, распускавшиеся длинной гирляндой, будто бы из букетов, в темноте над позвоночным хребтом Гряды[29]. – Нет, никакой это не “добрый огонь”, – сказал Элиот. – Хотя вы правы, смысл в названии тот же. Когда-то, чтобы разжечь “добрый огонь”, брали кости мертвых животных, и не только животных, могли и человеческие… Пускали, так сказать, в дело детали нашей конструкции.
Элиот был тощий, как ведьмина палка, волосы у него были ярко-рыжие, а смех напоминал уханье совы. В том театре теней и света при огненных сполохах вид у нас был у всех довольно безумный, и потому движения его острых подвижных бровей, и впалые щеки, и глаза с сумасшедшим блеском казались почти нормальными. Мы стояли, освещенные заревом близких залпов, и слушали жуткие его местные легенды про закутанных в плащ волшебников, которые пили мочу и умели вызывать демонов из адского пламени. Время от времени Элиот доставал из кармана брюк плоскую серебряную фляжку, и мы по очереди делали глоток бренди. Когда-то Элиот и сам встретил демона, и с тех пор они с Люси все время были в бегах. В Кембридже, где они жили в Португал-Плейс, демон повадился было заглядывать к ним в гости, и они продали тот свой крошечный домик и купили этот, в Уэльсе, унылый, пропахший овчинами, назвав его с юмором висельников: “Отдых Кроули”[30].
Переезд не помог. Ахая и ужасаясь, мы слушали старые сказки и все время помнили, что демон этот давно узнал их новый адрес, прочел в водительских правах номер машины, нашел где-то номер телефона, который Крейн не стал вносить в справочник, и может ему позвонить в любой момент.
– Лучше бы тебе приехать, – сказала по телефону Люси. – Сегодня он гнал под девяносто по встречной полосе, а на глазах была эта штучка – “очки” для сна, его остановила полиция.
Когда Люси уволилась из лондонской “Сандей” и пошла в здешнюю захолустную газетенку, потому что муж у нее сошел с ума, и ради того, чтобы быть с ним рядом, она отказалась от многого.
– Я опять в милости? – спросил я.
Крейн изобрел себе легенду о страшном заговоре злых сил, как земных, так и внеземных, где участвовали почти все его друзья и знакомые. Я у него был страшное существо, марсианин, который проник на Британские острова в тот момент, когда мощные защитные силы по некоей непонятной причине ослабли, чтобы творить зло вместе с прочими себе подобными. Марсиане все наделены способностью мимикрировать к новой среде, так что нам, конечно, было нетрудно прикинуться людьми и всех одурачить, и, конечно, с тех пор мы здесь расплодились, как фруктовые мушки в груде гнилых бананов.
Больше года, пока я ходил в марсианах, мне запрещалось показываться у Крейнов. О том, как идут дела, Люси докладывала по телефону: лекарство помогло; лекарство не помогло; он не желает принимать его регулярно; он выглядит лучше, потому что не пишет; он выглядит хуже, потому что не писал и теперь в депрессии; он вялый и апатичный; он страшный и буйный; его терзают отчаяние и чувство вины.
Я был бессилен помочь ей, и не я один.
С Крейном мы подружились в тот последний год, который я провел в Кембридже, когда у меня был бесконечный, мучительный, с разрывами и примирениями, роман с одной аспиранткой по имени Лаура. Лаура писала диссертацию о Джеймсе Джойсе и французском “новом романе”, и я, чтобы доставить ей удовольствие, дважды пропахал “Поминки по Финнегану” и прочел почти всю Саррот, почти всего Бютора и Роб-Грийе. Однажды ночью, в приступе романтического восторга, я вылез из окна ее квартиры на Честертон-роуд и простоял, отказываясь вернуться в комнату и балансируя на карнизе до тех пор, пока она не согласилась выйти за меня замуж. Утром Лаура позвонила матери и все рассказала. После долгого молчания мать произнесла: