Он свернул с дороги в рукав. Из тени под деревьями вышел хорошо одетый, свеженький, будто только что из ванной, человек с застенчивой улыбкой на лице. Это был Зулу.
Чеков выпрыгнул из машины, обнял и расцеловал его в обе щеки, уколовшись о жесткую бороду.
– Я думал, тебе руку оторвало, кровь хлещет или, по крайней мере, хоть синяк под глазом, – сказал он. – А ты вырядился, как в оперу, разве что трости с накидкой не хватает.
– Миссия окончена, – сказал Зулу и похлопал себя по нагрудному карману. – Все вот здесь, все в порядке.
– Чего ж гнал про красный экран?
– Пронесло, – сказал Зулу. – Пошло по другому сценарию.
В машине Чеков открыл коричневый конверт и принялся читать списки, где были имена, даты и адреса. Информация оказалась лучше, чем он рисовал себе в самых смелых мечтах. Луч прожектора, включенного здесь, на безымянной стоянке на обочине дороги посредине Центральной Англии, высветил дальние пригороды и деревни в Пенджабе. Высветил темные фигуры, рассеяв скрывавшую их тьму.
Чеков восторженно присвистнул.
Зулу на пассажирском сиденье склонил голову в театральном поклоне.
– Поехали, – сказал он. – Не будем испытывать судьбу.
Они ехали по Среднеземью.
Когда машина свернула со скоростного шоссе, Зулу сказал:
– Между прочим, я решил уволиться.
Чеков выключил зажигание. Слева, в просвете между домами, были видны башни Уэмбли.
– Что? Экстремисты тебе промыли мозги?
– Не болтай глупостей, Чеков. Какие еще экстремисты нужны после убийств в Дели? Погибших сотни, может быть, тысячи. Сикхов жгут заживо, снимают с них скальпы на глазах у детей. Убивают даже подростков.
– Нам об этом известно.
– Тогда, джи, вам должно быть известно и кто за всем этим стоит.
– Нет никаких доказательств. – Чеков повторил заявление полиции.
– Есть свидетели и фотографии, – сказал Зулу. – И мы об этом знаем.
– Есть мнение, – медленно проговорил Чеков, – что сикхи обязаны заплатить за смерть Индиры.
Лицо у Зулу окаменело.
– Ты же меня знаешь и, надеюсь, понимаешь, что сам-то я так не думаю, – сказал Чеков. – Зулу, ради бога, давай, а? Давай всегда будем вместе?
– Конгресс не назначил комиссии, – сказал Зулу. – Несмотря на обвинения в соучастии. Я подаю в отставку. И ты должен сделать то же самое.
– Черт возьми, коли ты теперь такой радикал, – вскричал Чеков, – то зачем привез эти списки? Что ж ты бросаешь дело на полпути?
– Я сотрудник безопасности, – сказал Зулу, открывая дверцу. – Любой террорист для меня враг. А для тебя, при определенных обстоятельствах, выходит, что не любой.
– Зулу, погоди! – крикнул Чеков. – Тебе что, совсем наплевать на карьеру? А жена, а четверо мальчишек? А старые друзья? Ты что, знать теперь меня не хочешь?
Зулу был уже далеко.
Больше Чеков и Зулу не встречались. Зулу переселился в Бомбей, а так как спрос на частную охрану в этом бурлящем, богатом городе только рос, то и щит и меч у Зулу не ржавели, так что он не бедствовал. У него родилось еще трое детей, опять мальчики, и Зулу живет с ними со всеми счастливо и по сей день.
Чеков же так и не женился. Однако никаких сложностей по пути наверх, которых он боялся, не случилось. Он поднимался быстро. Но потом, в мае 1991 года, Чеков случайно оказался в составе группы, сопровождавшей господина Раджива Ганди в поездке на юг Индии в деревню Шриперумбудур, где тот намеревался встретиться с избирателями. Людей из службы безопасности в группе было намеренно мало. Ганди считал, что на предыдущих выборах именно обилие охраны создало барьер между ним и электоратом. На этот раз он решил познакомиться с народом поближе.
Когда отзвучали положенные речи, Ганди вместе со всей своей свитой спустился с подиума. Шедший всего в нескольких шагах от него Чеков сразу заметил невысокую тамильскую женщину, которая вдруг выступила из толпы. Она взяла Ганди за руку и так задержала его на мгновение. По ее улыбке Чеков мгновенно все понял, и понимание это полыхнуло в нем с такой силой, что время остановилось.
Тем не менее он все же успел сделать несколько выводов.
– Эта тамильская женщина никогда не была в Англии, – отметил он для себя. – Наконец-то мы не нуждаемся в импорте. Отличное, можно сказать, заключение для давней речи на давнем обеде. – И потом еще с чувством подумал: – Трагедия состоит не в том, как человек умирает, а в том, как он живет.
Сцена вокруг померкла, растворившись в облаке света, и Чеков перенесся на мостик космического корабля “Энтерпрайз”. Экипаж был на месте. Впереди, рядом с Чековым, сидел Зулу.
– Защитный экран выведен из строя, – произнес он.
На главном мониторе разворачивался, готовясь к атаке, “Крылатый охотник клингонов”.
– Одно попадание, и нам конец! – воскликнул доктор Мак-Кой. – Ради Бога, Джим, сделай что-нибудь.
– Логическая ошибка! – ответил старший офицер Спок[59]. – Без кристалла невозможно выйти в искривленное пространство. На простых двигателях от “Крылатого охотника” не уйти. Следуя логике, единственная возможность, которая у нас еще осталась, это сдаться на милость победителей.
– Сдаться клингонам! – вскричал Мак-Кой. – Черт возьми, ты, остроухий холодный арифмометр, ты что, не знаешь, как клингоны поступают с пленными?
– Фазовые батареи не работают, – доложил Зулу. – Защитное поле на нуле.
– Должен ли я попытаться связаться с капитаном клингонов, сэр? – спросил Чеков. – По нам вот-вот откроют огонь.
– Благодарю вас, мистер Чеков, – сказал капитан Кирк. – Боюсь, в этом нет необходимости. В соответствии со сценарием у нас на крайний случай есть еще один сюжетный ход. Займите свои места.
– “Крылатый охотник” открыл огонь, – сказал Зулу.
Чеков пожал руку Зулу – крепко, как победителю, – и, повернувшись к экрану, смотрел, как несутся навстречу кораблю шары смертоносного света.
Ухажерчик
Никогда в жизни уборщик и привратник большого многоквартирного дома по прозвищу Миксер не встречал таких крохотных женщин – кроме разве что карлиц, – какой была шестидесятилетняя Мэри-Конечно, которая, придерживая рукой свое белое с красной оторочкой сари и поблескивая сединой в волосах, аккуратно собранных на затылке узлом, одолевала ступеньки парадного крыльца так, будто это были Альпы.
– Нет, – сказал он вслух.
Не Альпы, какие-то другие горы.
– Гхаты, – сказал он гордо. Слово было из школьного атласа, выученное много лет назад, когда Индия была далекой, почти как райские кущи. (Теперь кущи стали дальше, чем Индия, зато преисподняя придвинулась ближе.) – Западные Гхаты, Восточные Гхаты и еще Кенсингтонские, – сказал он, ухмыльнувшись. – Горы такие.
Она остановилась перед ним посредине вестибюля, обшитого дубовыми панелями.
– На хинди “гхаты” еще и ступени, – сказала она. – Да-да, конечно. Например, в священном городе Варанаси есть спуск, где сидят брамины и собирают у филигримов деньги, и он называется Дасашвамедха-гхат Такие широкие-преширокие ступени, которые идут к Гашу. О да-да, конечно! А еще есть Маникарникагхат В Маникарнике, в доме, где с крыши прыгает тигр – конечно, не настоящий, крашенный “техниколором”, а вы что подумали? – в этом доме покупают огонь, прячут в коробку, а потом, когда умирают близкие, от него разжигают костер. Погребальный костер пахнет сандалом. Фотографировать похороны нельзя; нет, конечно, ни в коем случае.
Он прозвал ее Мэри-Конечно, потому что она никогда не говорила просто “да” или просто “нет”; а всегда “о-да-конечно” или “нет-конечно-ни-в-коем-случае”. Сам он, с тех пор как стала отказывать голова, в которой он был когда-то более чем уверен, всегда пребывал в растерянности и сомневался во всем, оттого и ее убежденность поначалу вызвала в нем тоску, потом зависть, а потом нежность. А всколыхнувшаяся эта нежность оказалась чувством настолько забытым, что он еще долгое время думал, будто дело в китайских пельменях, которые он приносил домой из забегаловки на Хай-стрит.
Английский язык давался Мэри с трудом, и отчасти по этой причине старый развалина Миксер окончательно проникся к ней нежностью. “П” никак у нее не вставало на место и нередко превращалось то в “ф”, то в “к”, и, выкатив в вестибюль плетеную корзину на колесиках, она говорила: “Я за кокуфками”, а вернувшись, отвечала на его предложение поднять покупки по ступенькам парадного гхата: “Конечно, кожалуйста”. (Однако на хинди или конкани “п” и “ф” свое место знали.) Мало того, Мэри так и не сумела толком усвоить смысл слова “уборщик”, решив, что коли человек ухаживает за домом, так он “ухажерчик”, и потому, когда лифт трогался с места, громко благодарила сквозь решетку: “Ухажерчик! Спасибо. Да, конечно”.
Таким образом, он вдруг стал Ухажерчиком, подчинившись трогательному обаянию Мэри и чувству, шевельнувшемуся где-то под ложечкой.
– Ухажерчик, – повторял он, встав перед зеркалом, когда лифт скрывался из глаз. После выдоха на стекле оставался дымчатый образ слова. – Ухажерчик ухажерчика уходил.
О’кей, пусть будет “ухажерчик”. Каких только прозвищ ему ни давали, он никогда не обращал на них внимания. На это не только обратил, но даже решил ему соответствовать.
В течение многих лет я хотел написать рассказ о нашей айе[60], нашей няне Мэри-Конечно, которая вырастила нас – и меня, и сестер – наравне с матерью, о ней, об “ухажерчике” и об их романе, который случился в начале шестидесятых годов, когда все мы жили в Лондоне в доме под названием Ваверлей-хауз; хотел, но по тем или иным причинам так за него и не взялся.
Надолго потеряв Мэри из виду, я недавно получил от нее письмо. В письме она говорила, что ей девяносто один год, что ей сделали серьезную операцию, что живет она в бомбейском районе Курла у племянницы, которая сама без гроша, и ей стыдно сидеть на шее, и она просит прислать каких-нибудь денег.