В шестнадцать лет еще думаешь, будто от отца можно сбежать. Еще не замечаешь в своем голосе его интонаций, не видишь, как повторяешь его походку и жесты и даже расписываешься, как он. Не слышишь отцовского шепота в голосе своей крови.
В тот день, о котором я сейчас собираюсь рассказать, они опять довели до слез двухлетнюю Кхоти Шехерезаду, маленькую Шухерозаду, которая всегда начинала плакать во время ссор. Мама с айей быстренько подхватили ее на руки, посадили в сидячую коляску и удалились.
Они ушли на Кенсингтонскую площадь, где, устроившись на газоне, вполне философски дали ей выплакаться и устать. Когда наконец начало смеркаться и малышка уснула, они двинулись домой. Возле дома подошли два модно одетых парня в застегнутых пиджаках с круглым вырезом без воротника, как у “Битлз”, и с такими же, как у них, стрижками. Один, очень вежливо, спросил у моей матери, не является ли она женой махараджи Б.
– Нет, – ответила польщенная мать.
– Думаю, все-таки это вы и есть, – не менее вежливо сказал второй “битл”. – Поскольку вы направляетесь в дом Ваверлей-хауз, где и проживает махараджа Б.
– Нет-нет, – ответила мать, зарумянившись от удовольствия. – Мы совсем другая семья, хотя тоже из Индии.
– Понятно, – понимающе кивнул первый “битл” и, к великому изумлению матери, потер себе переносицу и подмигнул: – Мадам инкогнито. Хорошо, никому ни слова.
– Простите, – сказала мать, начиная терять терпение. – Вам нужны другие леди, не мы.
Второй “битл” подставил ногу под колесо коляски.
– Известно ли вам, мадам, что “другие леди” нужны вашему мужу? Да, да. И даже, если позволите, очень нужны.
– Очень и очень, – сказал первый “битл”, потемнев лицом.
– Говорят же вам, я вовсе не махарани-бигум, – неожиданно испугавшись, сказала мать. – Мы даже не знакомы. Пожалуйста, позвольте пройти.
Второй “битл” подошел еще ближе. Изо рта у него пахло ментолом.
– Одна из понадобившихся ему леди – наша, с вашего позволения, подопечная, – пояснил он. – Такой у нас договор. Леди находится под нашей защитой, с вашего позволения. Следовательно, мы несем ответственность за ее благополучие.
– Ваш муж, – с жутковатой улыбкой сказал первый “битл”, повысив голос на тон, – ваш долбаный муж кое-что ей попортил. Слышите, ваше величество? И хорошо так попортил.
– Фрошу вас, это не наши личности, – сказала Мэри-Конечно. – В Ваверлей-хауз много семей из Индии. Мы корядочные леди.
Второй “битл” что-то достал из внутреннего кармана. Блеснуло лезвие.
– Чурки долбаные, – сказал он. – Понаехали сюда, мать вашу, а вести себя не умеют. Сидели бы себе, мать вашу, в своем долбаном Чуркестане. Задницы долбаные… А теперь, леди, – сказал он вдруг снова спокойно, держа перед ними нож, – расстегните блузки.
В эту минуту у нашего дома раздался громкий вопль. Все четверо, они повернулись и увидели, как от подъезда бежит Миксер, голося что есть мочи и размахивая руками, будто взбесившийся гусь крыльями.
– Привет, – сказал “битл” с ножом, явно забавляясь сценой. – Это еще кто? Что за долбаный идиот?
Миксер пытался заговорить, от усилия его трясло, но изо рта вылетали нечленораздельные звуки. Проснувшаяся Шехерезада присоединилась к крику. Парням это не понравилось. Вдруг у Миксера внутри что-то замкнуло, и он жуткой скороговоркой выпалил:
– Сэры, сэры, нет, сэры, нет, это не те женщины, женщины махараджи на четвертом этаже, сэры, нет, Богом клянусь. – Это была самая длинная фраза, какую ему удалось произнести с той поры, как инсульт затронул речевые центры.
В дверях, привлеченные воплями привратника и плачем Шехерезады, появились люди, и оба “битла” закивали головой с серьезными лицами.
– Ошибка вышла, – извиняющимся тоном сказал матери первый “битл” и буквально поклонился в пояс.
– Со всяким может случиться, – удрученно добавил второй.
Они повернулись и пошли было прочь. Но возле Месира замедлили шаг.
– А тебя я помню, – сказал парень с ножом. – “Самолет. Его нет”.
Он коротко взмахнул рукой, и старый Миксер упал на тротуар, зажимая рану в животе, из которой хлынула кровь.
– Теперь порядок, – сказал парень и двинулся дальше.
Поправляться он стал к Рождеству; в письме к домовладельцу мать назвала его “рыцарем в сияющих доспехах”, написала, что уход за ним хороший, и выразила надежду на то, что место уборщика останется за ним. Миксер по-прежнему жил в своей крохотной каморке на первом этаже, а обязанности его выполняла временная прислуга. “Наш герой заслуживает самого лучшего”, – написал в ответ домовладелец.
Оба махараджи вместе со всей своей свитой съехали раньше, чем я приехал домой на рождественские каникулы, так что ни “битлы”, ни “роллинги” больше нас не навещали. Мэри-Конечно проводила внизу все свободное время, но, взглянув на нее, я заволновался за свою старую айю больше, чем за Миксера. Мэри постарела, поседела и выглядела так, будто вот-вот рассыплется.
– Мы не хотели тебя тревожить, пока ты был в школе, – сказала мать. – У нее нелады с сердцем. Аритмия. Не постоянная, но…
За Мэри волновались все. Муниза забыла о своих приступах гнева, и даже отец изо всех сил старался держать себя в руках. В гостиной поставили и нарядили елку. Елку мы ставили впервые, и, глядя на нее, я понял, насколько дело серьезно.
В Сочельник мать спросила Мэри, не хочет ли та послушать, как мы поем рождественские гимны. Шесть листков с написанными текстами уже лежали, подготовленные заранее. Мы спели “О, явись”, и я превзошел себя, вспомнив латинский текст весь до конца. Мы вели себя безупречно. Муниза, правда, предложила было вместо этой скукотищи спеть что-нибудь вроде “Покачаться на звезде” или “Хочу взять тебя за руку”, но это была шутка. Вот такой и должна быть семья, подумал я тогда. Так и надо жить.
Но мы-то всего-навсего притворялись перед Мэри.
За месяц с лишним до этого, в школе, я наткнулся на мальчика, американца, лучшего игрока в регби, звезду школьной команды, который стоял и плакал в галерее часовни. Я спросил, в чем дело, и он ответил, что убит президент Кеннеди.
– Не верю, – сказал я, но тотчас поверил. Звезда футбола рыдал навзрыд. Я взял его за руку.
– Когда умирает президент, нация сиротеет, – наконец выговорил он, повторив затасканную фразу, которую услышал, может быть, по “Голосу Америки” и теперь собезьянничал, но по-настоящему горько.
– Как я тебя понимаю, – солгал я. – У меня только что умер отец.
Болезнь у Мэри была загадочная; она то начиналась, то проходила без всякой видимой причины. Врачи полгода обследовали Мэри и каждый раз в конце концов пожимали плечами; никто не понимал, в чем дело. “Объективно”, если, конечно, оставить в стороне тот факт, что время от времени сердце у нее принималось биться, как лошади в “Неудачниках”, где Мэрилин Монро не может смотреть, как их пытаются заарканить, Мэри была абсолютно здорова.
Весной Месир вернулся к работе, но словно потерял интерес к жизни. Глаза его потускнели, он замкнулся и почти перестал улыбаться. Мэри тоже погасла. Они также вместе пили чай, грели перед камином хлеб, смотрели “Флинтстоунов”, но все равно что-то изменилось.
В начале лета Мэри объявила о своем решении:
– Я знаю, чем я больна, – сказала она моим родителям. – Мне нужно вернуться домой.
– Но айя, – возразила мать, – тоска по дому не болезнь.
– Бог знает, чего ради мы сюда приехали, – сказала Мэри. – Я больше не могу. Нет, конечно, ни в коем случае.
Решение ее было бесповоротно.
Англия разбила ей сердце, разбила тем, что была не Индия. Лондон убивал ее тем, что он не Бомбей. А Миксер? – подумал я про себя. Наверное, убивал ее тем, что он больше не Миксер. Или, может быть, сердце ее, заарканенное любовью, любовью к Западу и любовью к Востоку, разрывалось между ними на части и билось, как киношные лошади, которых тянут в разные стороны Кларк Гейбл и Монтгомери Клифт, и она поняла: чтобы жить, ей придется выбрать? – Мне нужно домой, – сказала Мэри-Конечно. – Да, конечно. Бас[69]. Хватит.
Тем летом 64-го года мне стукнуло семнадцать. Шандни вернулась в Индию. Польская девочка Розалия, подружка Дюрре, сообщила мне, жуя сандвич в магазине на Оксфорд-стрит, что она помолвлена с “настоящим мужчиной” и мне придется о ней забыть, так как Збигнев очень ревнивый. Когда я шел назад к подземке, голос Роя Орбисона[70] пел у меня в ушах “Все кончено”, но дело-то было в том, что ничего никогда и не начиналось.
В середине июля нас покинула Мэри-Конечно. Отец купил ей билет до Бомбея, и в то последнее утро всем было горько и тяжело. Когда мы снесли вниз ее чемоданы, привратника Месира на месте не оказалось. Мэри не постучалась к нему в дверь, а прошла прямиком через дубовый вестибюль, где сверкали на стенах отполированные зеркала и медные рамы, села на заднее сиденье нашего “форда-зодиака” и так и сидела, с прямой спиной, сложив на коленях руки и глядя перед собой. Я знал и любил ее всю свою жизнь. Черт с ним, с твоим Ухажерчиком, хотел крикнуть я ей, но как же я?
Мэри оказалась права. В Бомбее аритмия прошла, и, судя по письму ее племянницы по имени Стелла, на сердце Мэри не жалуется и сейчас, а ей девяносто один год.
Вскоре после ее отъезда отец объявил о намерении “переменить место жительства” и перебраться в Пакистан. Как всегда, это был приказ, без обсуждений и без объяснений. В конце лета отец сказал об этом домовладельцу, семья вскоре уехала в Карачи, а я вернулся в школу.
Через год я получил британский паспорт. Думаю, мне повезло только благодаря Додо, который, несмотря на партию в шахматы, все-таки не стал мне врагом. Этот паспорт сделал меня свободным во многих смыслах. С ним я мог ехать, куда захочу, и выбирать то, что хочу, не спрашивая отцовского разрешения. Но арканы на шее никуда не делись, остаются они и по сей день и тянут меня в разные стороны, на Запад и на Восток, затягивая петлю все туже и требуя: