Пока Шейх думал, что лучше – нырнуть под кровать или дать ростовщику по макушке, – Хашим схватил полосатую трость[14] со скрытым длинным клинком, которую с недавних пор перед сном ставил возле себя, и, не заметив грабителя в темноте по другую сторону от кровати, поспешил в коридор. Тогда Шейх быстро нагнулся и молниеносно выхватил из-под подушки фиал с волосом Пророка.
А Хашим в коридоре выхватил из трости клинок. Клинок он держал в правой руке и, как сумасшедший, вращал им над головой. А в левой держал трость и потрясал ею в воздухе. Тут из ночной темноты в коридоре возникла некая, тоже темная, фигура, и Хашим, исполненный гнева, хотя еще не до конца проснулся, вонзил в нее свое оружие и, по роковой случайности, попал в самое сердце. После чего включил свет и, обнаружив перед собой бездыханное тело дочери, в ужасе перед содеянным обернул клинок против себя, приставил к своей груди и налег на него всем своим весом, сведя таким образом счеты с жизнью. На шум в коридор выбежала его жена, единственная, кто уцелел из всей семьи, и при виде двух трупов в одно мгновение сошла с ума, что через некоторое время было подтверждено медицинским свидетельством, и ее родной брат, заместитель комиссара полиции, пристроил ее в психиатрическую лечебницу.
Шейх Син сразу понял, что дело не выгорело.
Пока в коридоре разыгрывалась описанная выше кровавая драма, он, забыв о ларцах с драгоценностями, до которых было рукой подать, выбрался из дома через окно в спальне Хашима и сбежал. Домой он явился еще затемно, растолкал жену и сказал, что вернулся с пустыми руками. Теперь придется, сказал он ей шепотом, на некоторое время залечь на дно. Жена слушала его, не открывая глаз.
А тем временем шум, поднятый в доме ростовщика, разбудил не только слуг, но и сторожа, который спал – так же крепко, как и обычно, – у себя в будке возле ворот. Собравшись вместе, они позвонили в полицию, а там тотчас же доложили о происшествии заместителю комиссара. Узнав о гибели Хумы, высокопоставленный родственник опечалился, вскрыл запечатанный конверт и прочел предназначенное ему послание, после чего немедля возглавил немаленький отряд вооруженной полиции и повел его в темные закоулки самой грязной, известной своей дурной славой, части города.
Некий известный своей дерзостью ночной налетчик шепнул ему на ухо имя Шейха, некий амбициозный взломщик указал пальцем на дверь дома, где жил сообщник Хумы, и он сам нажал на курок, выстрелив в престарелого вора, который именно тогда выбрался на крышу через чердачный люк и, получив пулю в живот, бесформенной массой рухнул на землю к ногам заместителя комиссара полиции, утолившего таким образом свой гнев.
Из его кармана при этом выкатился небольшой сосуд темного стекла, оправленный в серебряную филигрань.
О возвращении верующим волоса Пророка в результате успешной полицейской операции объявили по “Радио Индия”. Через месяц в Хазрабале собрались все известные своей святостью люди, которые подтвердили его подлинность. Драгоценный фиал и по сей день находится под надежной охраной в той же самой мечети, на берегу одного из самых прекрасных в мире озер, в сердце той самой долины, которая более всех прочих мест на земле напоминает собой рай.
Однако мы не закончили бы своей истории, если бы не упомянули о четверых сыновьях Шейха, которые, сами того не ведая, провели несколько минут в доме, где оказался священный сосуд, и в утро, последовавшее после гибели их отца, проснулись и обнаружили, что свершилось чудо, и руки и ноги их вновь обрели подвижность и крепость, будто отец и не искалечил каждого при рождении. Все четверо с тех пор страшно гневались на судьбу, ибо доходы у них против прежнего снизились, при самых скромных подсчетах, процентов на семьдесят пять, так что они едва сводили концы с концами.
Одна лишь вдова Шейха обрела повод радоваться жизни, поскольку, потеряв мужа, она снова обрела зрение, и с тех пор и до конца своих дней любовалась прекрасной Кашмирской долиной.
Запад
Йорик
Поблагодарим же Бога – или, возможно, усердие древних бумагоделов – за то, что есть на земле прочный материал под названием пергамент, который – как земля под ногами, на коей, смею думать, он и существует (хотя, если следовать фактам, контакты его с terra firma[15] случаются всего реже; естественные места его залегания – полки, деревянные или не деревянные, порой покрытые пылью, порой в совершенном порядке, почтовые ящики, ящики выдвижные, старые чемоданы, самые потайные карманы счастливых любовников, магазины, лавки, мусорные корзины, чердаки, подвалы, музеи, картотеки, сейфы, столы адвокатов, стеллажи врачей, комната в доме любимой двоюродной бабушки на берегу моря, театральные мастерские, волшебные сказки, переговоры на высшем уровне, туристические конторы), как и земля – повторяю на случай, если вы успели забыть, о чем речь, – благородный этот материал всё терпит и стерпит, всегда и везде, и если не вечно, то по крайней мере до тех пор, пока человек нарочно его не уничтожит, рваньем или комканьем, при помощи кухонных ножниц или же крепких зубов, огнем или смывом в сортире, ибо – и сие есть установленный факт – человек получает равное удовольствие, уничтожая и землю, которая носит его, пока он жив, и сей материал (я имею в виду бумагу), хотя с помощью бумаги мог бы обеспечить себе бессмертие прежде, чем та самая земля уйдет у него из-под ног и вырастет в холмик ровнехонько над головой; и такой же установленный факт, что полный перечень способов его уничтожения занял бы больше страниц той же самой бумаги, чем перечень потребляемых мной продуктов, так что к черту перечисления – пора перейти к повествованию, которое, как я уже сказал, хотя не договорил, есть рассказ о старинном пергаменте и рассказ, на пергаменте же и написанный.
Речь пойдет, конечно, о Йорике и о рукописи, которая лет этак двести тридцать пять тому назад попалась в руки некоему – впрочем, отнюдь не некоему, а наоборот коему – Тристраму (который не имеет отношения к сраму, тем более к сраму номер три, и вовсе не тот, что с Изольдой), бывшему болтуном и называвшему себя Шенди[16], чьи слова весят не более пены, оседающей в пивной кружке; а недавно попала ко мне, но при обстоятельствах настолько темных и странных, что едва ли стоит на них задерживать внимание любознательного читателя. Истинность ее не представляет сомнения, а история, в ней рассказанная, сама по себе является щедрой наградой для исследователя, обученного применять на практике самые что ни на есть высочайшие материи, и потому намерение мое заключается в том, чтобы пересказать ее, отбросив несущественные детали, но попутно кое о чем потолковать, кое-что растолковать, правильно истолковать, передекламировать, забальзамировать и мумифицировать. Итак, чернильнорукие и пыльноносые, здесь вас ждут прелестные юные жены, старые дураки, рогоносцы, ревность, убийство, сок проклятой травы, череп, кости и казни, а также полный набор вопросов из Вильяма Шекспира от Гамлета, того самого малохольного принца, который, похоже, и знать не знает, как на самом деле звали его отца[17].
Итак, мы начинаем:
В Дании, в конце, кажется, царствования славного короля Горвендиллюса, случилось так, что старший королевский шут, некий мастер ЙОРИК, взял себе в жены некую сиротку – бездомную, светленькую, гладенькую – по имени Офелия, и вот с этого-то все и началось… Как? Меня уже перебивают? Разве я еще не сказал, что наш воспетый всеми поэтами Гамлет – Амлетус, с вашего позволения, Датский – ошибся, решив, будто Призрак тоже вроде бы именуется Гамлет? Ошибка сия является не только противообычайной, а непротивосыновней, и не только непротивосыновней, а я сказал бы, противосаксонограмматической, поскольку противоречит – не более, не менее – такому авторитетному источнику, как Саксонус Грамматикус с его “Историей Дании”! Однако, если бы вы сидели спокойно и внимательно слушали, то уже поняли бы, что никакая это не ошибка, а скрытый ключ, благодаря которому мы оказываемся в состоянии быстро раскрыть смысл всей этой темной истории.
Повторяю:
Короля звали Горвендиллюс. Horwendillus Rex… Есть ли еще вопросы? Ну разумеется, сэр, у шута была жена; возможно, роль ее в пьесе пера великого драматурга и малозаметна, но не кажется ли вам, что коль скоро мужчина решает продолжить род, так тут без женщины не обойтись – и каким же еще, позвольте спросить, образом сумел бы тот самый исторический Дурак произвести на свет ту самую ветвь, на которой торчит подобно сучку наш достопочтенный Йорик, этот архиерейский нос, описанный столь малоприемлемым для нас Тристрамом? Безусловно, другого способа нет! Не думаю, что для того, чтобы признать истинность ЭТОГО утверждения, нужно рыться в древних пергаментах… Бог ты мой, как же звали ее?! Вот тут, сэр, вам придется поверить мне на слово. Что вас так удивляет? Черт возьми, неужели, по-вашему, Офелия было такое уж редкое имя – это в стране-то, где мужчин называли Амлетусами, Горвендами и так далее?.. Ну да, уж конечно, и Йориками. Нет слов. Однако продолжим.
Йорик женился на Офелии. У них родился ребенок. И оставим споры на эту тему.
Офелия была вдвое моложе мужа и вдвое его красивее, а все случившееся в дальнейшем есть производная от того, что одно разделилось, а другое умножилось. В итоге мы получили арифметическую трагедию. Печальный рассказ, в самый раз для юдоли глубокой печали.
Как же могло так случиться, чтобы такой бутончик достался седому старому дураку? Листы пергамента шевелит сквозняк. Это дыхание Офелии. Запах гнили распространяется по всему Датскому королевству, по нему разливается вонь остывшей крысиной печени, жабьей мочи, высокопоставленных дураков, гнилых зубов и гангрены, вспоротых животов, жженой ведьминской плоти, сточных канав, уверений политиков; Дания дышит могилами, падалью, а также парами крепких рассолов из Вельзебулькающих бочонков в распахнутой Преисподней. Потому всякий раз, когда это хрупкое создание, это юное совершенство, при взгляде на кое от умиления увлажнялись глаза не у одного мужчины, раскрывало, набравшись храбрости, рот, пространство вокруг нее немедленно пустело в радиусе футов этак на пятьдесят. И наш бедный Дурак дошагал до венца беспрепятственно, получив таким образом ту жену, какую ему уготовила судьба.