биби по сравнению с белой женщиной, какой она была на родине, потому что биби причиняла меньше хлопот и была искуснее в постели. Не кто иной, как англиканский епископ Калькутты Реджинальд Хибер, сознавался, что ему бывает трудно отвести взгляд от местных бенгальских женщин, когда на рассвете те купаются в реке, и признавал, что “темно-бронзовый оттенок их кожи намного приятнее и естественнее для человеческих глаз, нежели бледная кожа европейцев”. Рассуждая под несколько иным углом, первый виконт Гарнет Вулзли, полевой маршал британской армии, рассказывал, что сожительствовал с “восточной принцессой”, которая исполняла “все обязанности жены, при этом не доставляя никаких хлопот”, и заявлял, что не намерен жениться на “какой-нибудь стерве” в Европе, разве только на богатой наследнице.
За семь лет у Бёртона в Индии было три важные любовные связи, все с местными женщинами. И, учитывая его дальнейшую деятельность, понятно, что по сравнению с ними европейские женщины казались ему бесцветными и в буквальном, и в переносном смысле. Описанные Флобером встречи с извивающимися, умащенными маслом, надушенными танцовщицами-блудницами как бы подразумевали, что по сравнению с ними женщины в родной стране – скучные и пресные партнерши. Флобер, в отличие от Бёртона, никогда явно этого не утверждал, однако и не слал Буйе длинных, подробных писем о своих встречах с парижскими проститутками. В глазах Бёртона и других англичан, побывавших в Индии или на Цейлоне, Восток был неким хранилищем мудрости и – как предположил Бёртон в связи с девушками галла – такого мастерства, отсутствие которого на Западе приводило к явлениям более серьезным, чем просто упущенные возможности, а именно к фригидности, неудовлетворенности, неспособности жить полной жизнью.
Пытаясь проломить крепкий лед викторианской морали, Бёртон сделался естественным партнером группы англичан, в основном состоятельных и богемных, – эстетов, порнографов и поклонников маркиза де Сада, которые при иных обстоятельствах, вероятно, не имели бы ничего общего с этим бесшабашным первооткрывателем и агентом британского империализма. В 1853 году Бёртон, готовясь к тайной экспедиции в Мекку, встретил в Египте молодого человека по имени Фред Хэнки. Хэнки был, по выражению одного историка, “отъявленным распутником” и проводил большую часть времени в Париже, коллекционируя порнографию и поставляя коллекции эротических материалов богатым англичанам. В письме секретарю Королевского географического общества Бёртон далеко не голословно свидетельствовал о том, что итальянцы устраивали в Египте оргии, и называл дом, где жил, “средоточием порока, которое показывает, на что способен Каир, и посрамляет самые “Арабские ночи”.
Спустя годы, когда Бёртон уже вернулся в Лондон и женился на Изабель Эранделл, одним из его ближайших друзей стал Ричард Монктон Милнс, позже – барон Хотон. Милнс был меценатом, и в его загородном поместье часто собирались такие люди, как Бенджамин Дизраэли, Томас Карлейль, Алджернон Суинберн и, конечно же, Бёртон. Еще он страстно коллекционировал эротику, и его редкостное собрание сочинений де Сада, как писал один историк, “пользовалось большой известностью в высших эшелонах английских литературных кругов”. Другим членом этого кружка был Генри Эшби, богатый делец и завсегдатай борделей от Лондона до Алжира, который под псевдонимом Пизанус Фракси составил три огромных указателя порнографической литературы – сборник, озаглавленный на латыни Index librorum prohibitorum.[15] Эти люди отнюдь не принадлежали к тому типу “клиентов сомнительных секс-шопов”, который появился в большинстве западных городов много десятилетий спустя. Это были настоящие эрудиты, для которых порнография была символом раскрепощения, освобождения от мертвой хватки “респектабельности”. Эшби, еще один добрый приятель Бёртона, возможно, являлся автором одной из самых примечательных книг, написанных в викторианской Англии, – одиннадцатитомного сочинения “Моя тайная жизнь”, где с садистской жестокостью и полной откровенностью рассказывалось о похождениях некоего джентльмена с 1250 женщинами. И Милнс, и Эшби были клиентами Хэнки, который жил в Париже, намеренно подражая де Саду, Эшби даже называл его “вторым де Садом, только без мозгов”.
Такова была группа людей (Хэнки не в счет), оказывавшая поддержку Бёртону в его начинании, которое стало важнейшим делом его жизни в более поздние годы: он вознамерился приобщить соотечественников к радостям и премудростям секса, переведя на английский язык два индийских учебника любви, а затем “Тысячу и одну ночь”, дополнив их огромным справочником сексуальных обычаев. В значительной мере благодаря финансовой помощи Милнса Бёртон и Форстер Фицджеральд Арбэтнот, родившийся в Индии исследователь индийской литературы, создали в 1882 году “Общество Кама-Шастры”. Эта организация – вымышленный издательский дом, якобы находившийся в Бенаресе (сегодняшнем Варанаси), в Индии, – была просто ширмой, позволявшей издавать индийские учебники секса, в то же время не подпадая под строгие английские законы против порнографии.
“Самым заметным явлением можно назвать наше невежество в области афродизиаков: едва ли возможно найти хоть один восточный труд по врачеванию, где изрядное количество страниц не отводилось бы рассмотрению вопроса, который любой лекарь на Востоке слышит десять раз в день”, – писал Бёртон в одном из своих путевых очерков, поясняя преследовавшее его в течение всей жизни желание повысить эротическое сознание англичан – желание, позднее вылившееся в создание известных переводов. Много лет спустя, в заметке к своему переводу “Ананги-Ранги”, Бёртон подвел печальный итог своему индийскому опыту, косвенным образом признавшись в том, что его любовницы обращали внимание на его дремучесть в искусстве любви. Европейцев “индианки презрительно сравнивают с деревенскими петухами, и потому ни одна туземная девушка никогда по-настоящему не любила иностранца”, – писал он. Среди обычных приемов индусов – “искусство промедления”, умение не кончать слишком быстро, тем самым доводя партнершу до удовлетворения. Секрет этого “искусства” состоит в том, что во время полового акта нужно думать о чем-то постороннем или делать что-то еще, чтобы “избежать чрезмерного напряжения мускулов и отвлекать мысли, потому-то во время соития индусы пьют шербет, жуют бетель и даже курят”.
В других работах Бёртона содержится много подобных сведений, и по этой причине можно считать, что в них выразились взгляды Бёртона: Восток относится к сексу с естественной открытостью, а на Западе господствуют “глупые предрассудки и жалкое лицемерие”. “Принятые среди дикарей и варваров сравнительно необузданные сношения между мужчинами и женщинами облегчали ум при помощи телесных отправлений”, – писал Бёртон, продолжая мысль о том, что западные люди не знают такого естественного облегчения и потому вынуждены “смаковать сладострастные картинки и образы” и жить среди “шорохов [воображаемого] совокупления”. Высказывая точку зрения, которая сегодня кажется удивительной, Бёртон считал, что “мусульмане, изо всех сил подрывающие присущий христианству аскетизм, не стыдятся своего чувственного аппетита, скорее наоборот”. Он подразумевал в основном суфийскую ветвь ислама (Бёртон восхищался суфиями и переводил суфийскую поэзию), а вовсе не тот суровый, “пуританский” ваххабитский толк, зародившийся в Саудовской Аравии, который взял верх в исламской идеологии в наши дни. В подтверждение своих слов Бёртон приводил историю об одном персидском “святом”, поведанную учеником, который остановился на постой у него дома, в Ширазе: однажды “святой” вышел из своей комнаты и потребовал женщину, “после чего ему отдали в жены девушку-рабыню, дабы он мог удовлетворять с ней плотские желания”.
“Напротив, сегодняшняя Англия предпочитает воспитывать оба пола и держать людей всех возрастов в глубоком невежестве относительно половых и межполовых отношений. Последствия такой глупости бывают особенно жестокими и болезненными”, – писал Бёртон, рассуждая совсем как ранний сторонник сексуального просвещения, каковым он и был. Ясно и недвусмысленно рассуждая о женском удовольствии (и о его подавлении посредством женского обрезания и инфибуляции), Бёртон не только опровергал господствовавшие в его время викторианские предрассудки, но и предвосхищал научные труды Фрейда и Хэвлока Эллиса, которым предстояло появиться в конце XIX века. В этом отношении он отнюдь не был доктором Эктоном и писал: “В Англии некоторые матери – такие идиотки, что даже не объясняют дочерям, чего тем следует ожидать в брачную ночь. Оттого часто бывает много неприятных сюрпризов: отвращение, неприязнь к мужу. Современный обычай таков: на постели лежит невеста под хлороформом, а на подушке жених находит записку: “Мама сказала, что ты можешь делать со мной все, что захочешь”.
Труды Бёртона служат ранними иллюстрациями к литературной теме, впоследствии сделавшейся постоянной в Британии, – к разоблачению святоши-морализатора, часто миссионера, который посвящает всю жизнь тому, чтобы перевоспитывать “туземцев” и искоренять у них распутные и вызывающие привычки (например, расхаживать почти без одежды в жарком тропическом климате) и внушать им, что секс существует для продолжения рода, а не для удовольствия. Позднейшими “портретами” таких святош стали мистер и миссис Дэвидсон из рассказа Сомерсета Моэма “Дождь”. Супруги Дэвидсоны были миссионерами в южнотихоокеанском регионе и с большим успехом боролись с безобразными, аморальными привычками туземцев. По сегодняшним меркам, удушливо-чопорные, невыносимо самодовольные Дэвидсоны выглядят просто карикатурными персонажами (конечно, вплоть до последних строк рассказа, где Моэм приоткрывает страшную тайну мистера Дэвидсона). Можно ли вообразить, чтобы в наши дни кто-нибудь рассуждал подобно миссис Дэвидсон, когда та сообщает рассказчику, что им удалось отучить туземцев от ношения набедренных повязок лава-лава, так что теперь “все женщины носят длинные балахоны, а мужчины – штаны и рубашки”? Или когда мистер Дэвидсон заявляет: “Я бы сказал, что самой трудной задачей, стоявшей передо мной, было привить туземцам понятие о грехе”.