ечтала вновь идти в караване и с котелком супа встала против пятерых вооруженных бандитов. Я клянусь гривой Лааль Белой Кобылы. Ты слышала, Кайлеан? Ты – меекханка и приемная дочь верданно. Никто не был бы лучшим свидетелем.
– Я слышала, кха-дар.
– Хорошо. Значит – услышано.
Ласкольник повернулся и отошел. И только через миг она почувствовала тянущийся за ним запах крови и горелого мяса.
Всякий сам несет свой камень.
И все, что с ним связано.
Вот наша заслуга
Небо еще оставалось темным, а от гор дул холодный пронзительный ветер, когда Дерван вышел из постоялого двора. Поправил полушубок, дохнул в огрубевшие ладони, потер их энергично. Он мерз. Зима все не хотела уходить, напоминала о себе, особенно такими ночами, как эта, посеребрив инеем окрестности, а этот старый скряга Омерал не позволял разжигать печку чаще раза в день, так что выбираться из постели в сером рассветном сумраке всегда представляло собой изрядную проблему.
С утра обязанности его были простыми: накормить животных в коровнике, принести дров из сарая, разжечь кухонную печь и поставить воду для каши. Все должно быть готово до того, как встанут остальные. Такова уж судьба самого младшего на постоялом дворе.
Две коровы и четыре козы не требовали слишком много ухода: охапка сена и ведро воды – вот и все, что им было нужно, дрова уже нарублены, а колодец – не слишком глубок. Обычно все занимало у него не больше четверти часа.
Он поднял глаза, внимательно оглядывая стену густого леса, который, хоть и отдаленный на полмили, постоянно пробуждал неопределенное беспокойство. Дерван не любил леса, избегал его днем, боялся ночью, а наибольший страх испытывал перед самым восходом солнца. Возможно, оттого, что лес в это время выглядел наиболее страшно, будто огромная сумрачная тварь, которая прилегла у ног мощных великанов, готовая каждое мгновение вцепиться ему в глотку.
Над лесом – казалось, камнем добросить можно – нависали Олекады. Нависали, склоненные вперед, мрачные и неприступные. Дикие скалы, черные на фоне розовеющего неба, они выглядели словно фрагмент декораций в огромном теневом театре. Через час, как посветлеет, они проявят свои формы, пугая мир растрескавшимися скальными лицами, издеваясь над весною белыми шапками, выставляя напоказ щербины перевалов – казалось бы, ласковых, но настолько же непреодолимых, как и отвесные пропасти.
Дерван широко зевнул. Честно сказать, он любил эти утренние минуты. Никаких криков, толчков и беспрестанного принуждения к работе. Он мог трудиться в таком темпе, как ему было удобно, и никто его за это не журил. Мог остановиться, когда хотел, поглазеть в светлеющее небо, погреть руки у раскаленной печи. На минутку он мог вообразить себе, что на постоялом дворе остался только он один, что трое других парней, старый Омерал и его бурчащая, злобная жена исчезли, сбежали, оставив его одного. Тогда бы он мог радоваться, и даже подгоревшая каша, чуть умащенная шкварками, казалась бы вкуснее.
Он зевнул снова и двинулся к скотному сараю. Стоя в его дверях и игнорируя нетерпеливое помыкивание коров, бросил взгляд на дорогу, к которой притулился постоялый двор.
Двадцать четыре фута шириной и четыреста двенадцать миль длиной. Столько насчитывал тракт, что начинался у подножий Кремневых гор, пересекал Годенское плоскогорье, Ловен, Лав-Онэе, чтобы закончиться в Дулевее, у восточного отрога Ансар Киррех. Труд, вложенный в эту дорогу, превосходил человеческое разумение, поскольку меекханцы не признавали такого понятия, как природные препятствия. Возвышенности, если решалось, что те слишком отвесны, прокапывали, реки перескакивали по мостам, болота осушались, озера засыпались, а темные леса проходились насквозь.
Дерван знал от купцов, странствующих вдоль восточных провинций, как выглядит тракт и как его строили, но все равно едва мог себе это вообразить. Гигантские армии рабочих, что режут, словно муравьи, шрам на лице мира. И так – годы напролет. Но прежде чем Дерван попал сюда, он жил вблизи каменоломни, откуда брали строительные материалы, и собственными глазами видел, что все рассказы об упорстве южан – истинная правда. Только они и могли что-то такое выстроить: вырвать, выцарапать половину горы, а потом перенести ее на новое место и уложить на землю в виде каменных плит. Всегда, когда он ступал на дорогу, охватывало его почти мистическое чувство, что – вот он идет по горам, силою человеческой низведенных до уровня земли. И лишь затем, чтобы люди могли торговать.
Ибо торговля была кровью империи, а дороги – ее венами. Дважды в год, когда приходила поздняя весна, а потом позднее лето и начало осени, когда сады и виноградники клонились под тяжестью плодов и приближалось традиционное время забоя скота, на дорогах Меекхана появлялись десятки тысяч купеческих возов. Зима и ранняя весна, как теперь вот, были временем полусна, когда по дорогам грохотало куда меньше колес. Тогда в таких маленьких постоялых дворах, как у них, наступало время затягивать пояса. Купцы тогда показывались нечасто – если показывались вообще.
Коровы приветствовали Дервана спокойным мычанием. Он наполнил кормушку, бросил немного сена нетерпеливо мекающим козам и проверил воду в поилках. Сено тоже заканчивалось. Один из слуг, работавший здесь дольше его, утверждал, что постоялый двор выстроили, особо не подумав. От Блеркга, лежавшего к югу, было девять миль, до находящегося к северу Валенера – десять. Купеческий фургон, едущий по имперскому тракту, без проблем проходил двадцать миль ежедневно. Легко подсчитать, что большинство одолевали дорогу между двумя крупными городами Лав-Онэе без необходимости задерживаться на ночлег. А потому на их постоялом дворе останавливались купцы, которых хватало лишь на одного коня и которые предпочитали не рисковать, что он падет по дороге, а еще – пешие мелкие ремесленники, торговцы, что тащат на спинах дело всей своей жизни, фокусники с артистами да прочая голытьба. И все же бо́льшую часть года их было достаточно много, чтобы на постоялом дворе никто не голодал и не жаловался на недостаток работы.
На подворье фыркнул конь.
Дерван замер, опершись о коровий бок. Моргнул, не обращая внимания на пробежавшую по телу дрожь, и согнулся, прислушиваясь. Может, показалось?
Конь фыркнул снова и ударил копытом в землю.
Паренек осмотрелся в темноте внутри сарая – ведерко для воды, несколько мотков веревки, кусок цепи, вилы. В голове его неслись наперегонки мысли, правя к единственному выводу.
Он не слышал тарахтенья колес, значит, не повозка, а просто конный. Был рассвет, ранний, небо на западе все еще мигало звездами. До ближайшего города – девять миль, поблизости ни одного села. Всадник, если отправился из города, выехал бы темной ночью, а ворота не отворяются до самого восхода солнца, разве что трактом идет курьер с некоей важной вестью. Но курьер орал бы во всю глотку насчет воды коню и вина себе. А этот стоял и молчал.
Единственным конным, который мог бы появиться в этот час, был какой-нибудь бандит с гор. Олекады близко, а в конце зимы голодали и бандиты тоже. Отчаявшись, они могли вылезть за линию леса и напасть на постоялый двор.
Он еще раз взглянул на вилы.
Осторожно, на цыпочках, подошел к двери и прижал глаз к щели. Конь стоял на середине подворья один, с пустым седлом, свесив голову. Дервану хватило лишь раз взглянуть, чтобы понять: перед ним не животинка горных разбойников. Те ездили на маленьких, приземистых и мохнатых кониках, а этот жеребчик был высоким, рослым и длинноногим. Собственно, как курьерский скакун. Только что их лошади не носили такой тяжелой, богато украшенной сбруи и не были обвешаны котомками. Нет, это вовсе не конь бандита или гонца.
Дервану потребовалось несколько ударов сердца, чтобы до него дошло, какой это шанс. Одинокий скакун без всадника с набитыми вьюками на спине. Богатство.
Забыв об осторожности, он толкнул двери и вышел во двор.
Медленно, чтобы не вспугнуть животное, он начал приближаться к нему. Конь покосился и фыркнул эдак… вызывающе. Дерван не разбирался в таких скакунах, чаще всего имел дело со спокойными купеческими ломовыми и полукровками, широкогрудыми, толстокостными флегматиками, что могли хоть целый день тянуть, не протестуя, груженый фургон. Им в башку никогда не приходило, что человека можно укусить, лягнуть или стоптать. Но этот выглядел совсем по-другому.
Массивная грудь, сильные ноги, мощный зад, пропорции быстрого скакуна. Ну и только сейчас Дерван приметил, что из-под вьюков выглядывает сагайдак с луком и стрелами. Кем бы ни был владелец коня, наверняка он не вел спокойной жизни. Светлая полоса, бегущая чуть повыше передней правой ноги скакуна, не могла быть не чем иным, как шрамом. Конь этот не единожды принимал участие в сражениях и, судя по тому, как бил копытами в землю, нисколько не боялся чужаков. Боевое животное.
Эта мысль заставила Дервана остановиться. Насчет военных скакунов его предупреждали не раз и не два. Такая животинка и убить может.
Конь, словно почуяв его неуверенность, сделался неподвижен. Опустил голову и замер. Дерван подождал минутку и, собравшись с духом, сделал шажок вперед.
Конь вскинул голову и фыркнул с явной издевкой. Потом чуть-чуть поворотился и отмахнулся правой задней ногою, словно проверяя, насколько далеко до человека и удастся ли его лягнуть. Парень отступил.
– Не играй с ним, Торин. Он не пытается тебя украсть… кажется.
Дерван аж подскочил.
Она вышла из-за корчмы. Была почти с него ростом, по-мужски одетая. Светлые волосы заплетала в короткую косичку, из-за чего выглядела словно маленькая девочка. Казалась бы безоружной, если бы не кожаный доспех и пояс, который она как раз застегивала. На поясе с одной стороны висела сабля, с другой – тяжелый кинжал.
– Он зол, потому что не успел выспаться, – пробормотала она, обтряхивая штаны. – И теперь охотно кого-нибудь укусил бы или пнул.
Она смерила его взглядом:
– А если бы ты попытался его украсть, мне после полдня пришлось бы чистить его копыта от крови.