Он привел всего-то тысячу человек, больше не требовалось, разделил их на отряды по пятнадцать человек и отослал в первые из домов. Они выламывали каменные запоры, выволакивали обитателей на улицы и связывали им руки за спиною, говоря, что они будут изгнаны из города. Потом вели их на рынок.
Встать на колени над каналом, отводящим нечистоты, склонить головы, закрыть глаза, мы выжжем вам знак предателей на спине. Чеканы вверх. Клинки, откованные так, чтобы пробивать кольчуги и бриганты, легко входили в место соединения черепа и позвоночника. Тела отволакивали в храм Майхи.
Госпожа Войны нынче в ярости, он чует ее гнев, странно, некогда она любила такие жертвы. Однако она не прибудет, чтобы встать против него, она слишком далеко, гнев ее быстро сменяется недоверием, замешательством, а потом, когда она все же понимает, что это не обычная профанация, – ужасом. Наконец она разрывает связь с собственным храмом и сбегает.
А ведь он предлагал ей союз.
В первый же день ему удается обеспечить необходимую скорость, жители доверчивы и легко дают себя убедить сказочками об изгнании, позволяют себя связать, преклоняют колени над стоками, предпочитая знак предателя смерти, – и умирают. Храм наполняется на треть. После каждой из казней его люди ведрами воды смывают кровь в каналы.
Однако потом кто-то начинает кричать, кто-то – сопротивляется, некоторые дома приходится захватывать силой, местные отчаянно обороняются, вопят, молят, бьются в руках и проклинают. Женщины вытягивают младенцев в сторону воинов, просят, чтобы спасли хотя бы их, дети плачут и цепляются за одежды матерей. Этот шум слышно в запечатанных до времени домах, а потому в каждом следующем становится все труднее. К счастью, некоторые из семей облегчают ему дело и убивают себя сами. После снятия запоров воины находят лишь тела. Их они тоже сносят в храм, но по крайней мере не теряют с ними времени.
С каждой улицы он отбирает одного юношу. Им и вправду выжигают на лбу знак предателя, связывают и сажают в углу рыночной площади. Вместе будет их человек тридцать, он радуется, что приказал сохранить жизнь столь многим, поскольку вечером второго дня несколько из них уже мертвы. Двое умирают совершенно без каких-либо внешних признаков, один откусывает себе язык, еще один, хоть и связанный, бьет головой в мостовую столь долго, что у него трескается череп. Ну и пусть, ему-то достаточно и шести посланников. Однако отошлет он их больше, чтобы весть наверняка дошла до каждого из оставшихся городов, чьи жители также решили сопротивляться.
Весть – коротка.
Я приближаюсь во гневе.
На третий день тела едва помещаются в храме, достигнув высоты в тридцать футов, и, хотя раны их не кровавят слишком обильно, по ступеням, ведущим в храм, течет темный ручей.
Они заканчивают одновременно с закатом. Тридцать тысяч ударов чеканами. Тридцать тысяч тел, наполнивших храм Госпожи Войны почти под крышу. Он чувствует усталость. Три дня и две ночи он непрерывно поддерживает своих людей Волей, сжимает их железной хваткой, поднимая их ярость и дух. Хуже всего – с детьми, приходится силой ломать сопротивление воинов, назначенных для казни, чтобы те поднимали и опускали оружие.
Выезжая из города, освобождая клейменных пленников, воины его каждому из них вручают коня и весть для передачи его слова остальным.
Он ставит лагерь под стенами. Ложится спать под охраной сосудов. Когда засыпает, ослабляет кольца Воли.
Утром сто двадцать его человек – мертвы. Перерезали себе вены, упали на мечи.
У выживших вместо душ – горстки пепла. В ближайшей битве придется ставить их в первых рядах.
Боль взорвалась слева, словно к боку его прижалась медуза и обхватила щупальцами туловище Альтсина. Он не стал сдерживаться, выплюнул стон сквозь стиснутые зубы, добавил всхлип, отчаянно хватая ртом воздух. Альтсин почти перестал чувствовать ноги, колени его подогнулись и внезапно ударили в мостовую.
Его не стали придерживать. Худо. Сейчас примутся пинать.
Неважно. Главное, что он уже не ходил улицами чужого города по щиколотку в крови.
– Ну… от, сра… ста… учше. – Голос доносился сверху, едва различимый сквозь шум крови в ушах: – …А …ленях, …ак и должно. Подними голову.
Он не послушался сразу, а потому чья-то ладонь ухватила его за волосы и вздернула голову вверх.
– Так лучше. – Улыбка Хундера была такой же, как несколько минут назад. – Ты ведь наверняка подумал, что Асх ударил тебя кастетом, верно? Но нет. Кастет он надевает, когда желает кого-то убить. Как ребра?
Сломаны. Как минимум, два. Дышать больно, словно кто-то воткнул ему меж ребер тупой колышек.
– Полагаю, что сломаны, как минимум, два. Но на самом деле это был не сильный удар, Асх даже не отступил, чтобы взять серьезный размах. Так-то вот. Я получил поручение тебя не убивать, пока не пойму, что ты не сумеешь нам пригодиться. Начнем с того, что ты сможешь подняться. Если не встанешь на ноги, пока я сосчитаю до десяти, парни чуток измажут себе сапоги. Раз, два, три…
И быстро же считал, сукин сын, совершенно не делая скидок, «четыре» раздалось, когда вор уперся ладонями, чтобы не рухнуть носом в землю, «пять», «шесть» и «семь» слились чуть ли не в одно слово. Альтсин стиснул зубы, закусив губу, рот наполнился кровью – и он с тяжелым вздохом встал. Перед глазами затанцевали темные пятна, мир закружился, а приклеившаяся к боку медуза призвала на помощь нескольких сестер. Вор застонал и качнулся назад в поисках стены за спиною.
– …десять. Чудесно. Если обопрешься о стену, Асх сломает тебе следующее ребро. Ты должен стоять сам.
Он замер на мгновение. Задержал дыхание, медленно расставил ноги, сжал руки в кулаки. Вкус крови не исчез, но это была меньшая из проблем. Пятна черноты уплыли в сторону, а вместо них проявилась туповатая морда с выражением неохотного уважения. Должно быть, тот самый прославленный Асх.
– Хорошо, – сказала морда. Альтсину показалось, будто слова доносятся с другого конца города. – Впервые кто-то поднялся так быстро.
– Помолчи, Асх. – Хундер-диц-Клаев стоял сбоку, но вор не рискнул глянуть в его сторону. – А ты слушай и отвечай на вопросы. Встречался вчера с Цетроном?
– Да.
Не было смысла спорить, если бы они не знали о встрече, скорее всего не стали бы его трогать.
– Хорошо. Вы разговаривали?
– Да.
– О чем?
– О городе.
Стоящий подле Альтсина дуболом зыркнул в сторону главного, словно ожидая разрешения на удар. Однако его не было.
– Славно. И что бен-Горон думает о твоем возвращении? Он обрадовался? Как-то в последнее время ему неохота болтать с анваларом. Он отказался даже заплатить десятину и не отвечает на вызовы. Нехорошо.
Установилась тишина, словно Хундер посчитал тему исчерпанной. Альтсин понял вдруг, что, если не делать резких движений и дышать неглубоко, боль вроде бы становится тише.
– И что с того? – спросил он наконец. – У Григхаса наверняка достаточно людей, чтобы вправить Толстому мозги.
– Хе-хе-хе. Хорошо. Можно подумать, что вы целый час говорили о старых временах, вспоминая, как вам, голубки, было хорошо вместе. Мы оба знаем, о чем вы болтали. О графе и его миссии. Мы уже потеряли немного людей, но Лига не для того, чтобы сразу вцепляться в горло всяким фанатикам. Терпение – это добродетель, разве нет?
«Особенно много этой добродетели у мертвых», – подумалось вору, но он смолчал, глянув на лапищи Асха. Вспомнил старую воровскую загадку: «Каков наилучший на свете кляп? Кулак, ломающий твои ребра». Когда-то эта шутка казалась ему смешной.
– А теперь тот проклятущий Толстяк, который должен радоваться, что анвалар столько лет спускал ему с рук его самоуправство в порту, открыл в себе амбиции предводителя. Он отказывается платить дань, не идет на встречи, без позволения увеличивает собственную гильдию, принимает присяги, на которые не имеет права. Договаривается с другими главарями, будто у Лиги нет законного анвалара.
– И что с того? Я говорил, пусть Григхас вышлет людей, чтобы его убедили: он совершает ошибку.
– Но зачем? Зачем нам ночная война на улицах? Анвалар ее не хочет, поскольку это только ослабит Лигу.
Альтсин наконец рискнул повернуть голову и взглянуть на Хундера:
– Не хочет или слаб для нее? Сколько гильдий ответило на его призыв? Скольких людей он сумел бы послать в порт, который Толстый превратил в крепость? Я видел это, там и правда каждая улица принадлежит Цетрону. Григхасу понадобилась бы армия.
Хундер взглянул на него с иронией. По лицу его вдруг скользнула зловещая ухмылка:
– Для чего армия там, где хватит и одного человека?
Понимание пришло к Альтсину со скоростью выпущенной арбалетной стрелы.
– Ты понял. – Крысиная ухмылка сделалась шире. – Это хорошо. Толстый тебя всегда хвалил: мол, ты быстро соображаешь. Ты прав, Цетрон превратил порт в крепость, он никогда не открывает спину, не покидает улиц, где знает каждого человека, от детей до стариков. Невозможно приблизиться к нему неожиданно. Только тот, кому он доверяет…
– А как этому кому-то выйти из всего живым?
«Я не задавал этот вопрос, – подумалось ему. – Это не я. Кто-то другой. Я не выторговываю сейчас собственную жизнь ценою смерти Цетрона».
– Хороший вопрос. Мы раздумывали над этим долгое время и пришли к выводу, что смерть Толстого от ножа или гарроты, смерть на виду дала бы нашему человеку слабые шансы выжить. А значит, непросто было бы склонить кого-нибудь к подобной работе. А потому, пораздумав, мы решили, что больше подойдет нечто вот такое.
В руке Хундера появилась маленькая темная бутылочка.
– Омвирон, идеальный яд. Без вкуса, запаха и противоядия. Быстро всасывается: даже если вызовешь рвоту сразу после того, как проглотишь, – не спасешься. Действует через долгое время, спустя несколько дней, и не вызывает никаких подозрений. Медленно кружит в крови, оседая в почках, печени, легких. А потом, на пятый или шестой день, ты внезапно начинаешь ссать и плевать кровью, все твое тело болит, ты теряешь зрение, давишься и умираешь. Все быстрее, чем в четверть часа. Болезненная, но в меру скорая смерть. Этих пяти дней хватит, чтобы наш человек выехал из города. Очень богатым. Настолько богатым, что он сумеет купить себе домик и прожить остаток жизни среди виноградников, строгая ублюдков окрестным селянкам. Я бы и сам искусился, имей я хоть шанс, что Толстый подпустит меня ближе.