Я иронично хмыкнул:
— Какие-то у нас с вами совсем не дружеские отношения. Вы мне тыкаете, я к вам на вы должен обращаться… Как-то это не равноценно совсем получается.
Моя эскапада была вызвана словами моего наставника: я — единственный маг на Земле! Я — ЕДИНСТВЕННЫЙ МАГ НА ЗЕМЛЕ! В конце концов, я должен себя уважать, и заставить уважать себя других!
— Ладно, ладно, — поспешно согласился со мной Устинов. — Может, продемонстрируешь своё умение?
— Да без проблем!
Я поднёс руку к лицу Ершова, «уколол» коротким импульсом живой силы в челюсть, где в магическом зрении краснел больной зуб. Краснота мгновенно исчезла. Ершов ухватился за щеку:
— Не болит! Чесслово, не болит!
Он встал, подошел ко мне, ухватил за руку:
— Спасибо, Антон! Правда, спасибо! Я этих стоматологов до судорог боюсь. А тут…
— Игорь, — обратился к нему Устинов. — Выйди, покури.
— Что? — не понял тот.
— Выйди, пожалуйста, — интонации в голосе Устинова сменились на несколько жалобно-просительные. Ершов пожал плечами:
— Как скажешь…
Он вышел из квартиры. Устинов снова повернулся ко мне:
— А мне… Мне поможешь?
— Встань! — сказал я. У него была другая проблема. В паховой области багровел темным цветом орган величиной с мизинец. Конечно, трогать его за причиндалы я не стал. Просто направил руку и через энергоканалы выпустил туда заряд живой силы помощней, чем в больной зуб Ершова. Одного импульса оказалось мало. Краснота исчезла совсем только после третьего «разряда».
— Всё, — объявил я. Встал, направился на кухню. Вытащил из холодильника пакет молока, налил полстакана, жадно выпил.
— В смысле? — спросил Устинов. — Не понял.
Он пошел вслед за мной.
— Устал! — демонстративно объявил я. На самом деле, конечно, у меня всего лишь пересохло в горле. Кипяченой воды не оказалось. Пришлось промочить горло холодным молоком.
Устинов недоверчиво посмотрел себе… вниз. Я хихикнул.
— Я ничего не почувствовал, — сообщил он.
— Можешь почесать, — улыбаясь, предложил я. Он злобно посмотрел на меня.
— Ты… ты просто не понимаешь!.. — выдал он.
— Да всё нормально, — успокоил я его.
Дверь открылась, показался Ершов. Устинов сразу замолчал, а ведь вроде как пытался выдать мне что-то такое… может, даже нецензурное.
— Ну, что, вы уже закончили секретничать? — поинтересовался он.
— Закончили! — подтвердил Устинов. Он повернулся ко мне. Мы снова присели: я на диван, Устинов с Ершовым на стулья. Устинов расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, ослабил узел галстука.
— Вы бы пиджаки сняли, — посоветовал я. — Жарко же.
— Жарко, — согласился Ершов.
— И ты так можешь любое заболевание вылечить? — спросил Устинов.
Я снова пожал плечами:
— Сложно сказать. Если ткань, предположим, руки омертвела, гангрена развилась, то вряд ли. Мёртвое не оживить. Сами понимаете. Я ж не Иисус Христос, чтоб мертвого Лазаря поднимать!
— А откуда про Лазаря знаешь? — поинтересовался Ершов. — Библию читаешь?
— В школе проходил! — съязвил я.
— А вообще в бога веришь? — продолжал Ершов. — В церковь ходишь?
— Игорь! — укоризненно сказал Устинов. — Прекращай давай!
— Не хожу, — ответил я. — Не верю. Крестик не ношу. У вас всё?
— Ладно, ладно, не горячись! — улыбнулся Ершов. — Надо было поинтересоваться. Вдруг ты сектант какой?
Я засмеялся, потом предложил:
— Может, чаю попьем? А то я, честно говоря, уже устал.
— Да мы, пожалуй, пойдем, — ответил Ершов. — Задержались мы у тебя.
— Ты понимаешь, что разговор еще не закончен? — Устинов тоже посмотрел на часы. — Мы к тебе подъедем послезавтра после обеда. Так нормально будет?
— Приходите, — ответил я. — Можно подумать, если я сказал бы нет, вы бы не пришли.
— Пришли бы! — засмеялся тот. — Еще как пришли!
Я улыбнулся. Посмотрим, как вы завтра будете смеяться, когда зубы полезут! Я на них обоих, когда они выходили, кинул конструкт регенерации, добавив силы чуть больше. Вот у них веселье начнется!
Единственное, о чём я пожалел, что не знал заклинания «молчания». А гипнотизировать, как этого Захара Петровича, сразу двоих я бы не смог. Если только усыпить? Но что-то делать было уже поздно, гости ушли.
Из магазина вернулась maman. Она выложила из авоськи булку белого хлеба, пакет сахара.
— Я на лавочке сидела, — сообщила она. — Возле подъезда. Ждала, когда они уйдут. Представляешь, они пошли к детсаду. А там их «Волга» ждала с водителем. Что они от тебя хотели, Тош?
— По цыганам спрашивали, — соврал я. — Какие отношения, про всех, в общем, расспрашивали. Только просили, чтоб я никому не говорил! — вроде как спохватился я. — Ты никому не говори!
— Конечно!
На обед у нас был жиденький куриный суп. Жиденький в смысле бульона в нём было больше, чем вермишели, картофеля и прочих овощей. Вообще-то я любил поесть бульону, похлебать… Maman в этом меня всегда баловала.
В самый разгар обеда, когда я уже успокоился, она вдруг заявила:
— Антон! Нам надо серьезно поговорить!
После такого заявления аппетит пропал сам собой, настроение скакнуло резко вниз.
— Раз надо, поговорим! — тем не менее отозвался я, не отрывая глаз от тарелки.
— Антон! — не выдержала maman. — Что вокруг тебя происходит?
— Ма, давай попозже, а? — попросил я.
— Я с ума сойду! — предупредила maman.
— Всё-то ты обещаешь! — пошутил я.
— Антон! — в голосе maman прорезались грозовые раскаты.
— Ладно, ладно! — согласился я. — После обеда всё обсудим…
Нет, всё-таки бог на свете есть! Как только я допил чай, в дверь постучали. Вроде робко, тихонько, но настойчиво. Maman, вздыхая, пошла открывать, а я привычно занял своё место за шкафом на диване.
— Антон! — крикнула maman. — Это к тебе!
В прихожей переминались дед Пахом и его жена Клавдия Никитична. Maman отошла на кухню и наблюдала оттуда.
— Антошенька! — начала бабка.
— Помолчи, старая! — оборвал её дед. — Антон!
Он хотел продолжить, но вдруг сам смущенно замялся. Бабка попыталась снова что-то сказать, но дед ухватил её за руку, одёрнул. Я улыбнулся, пришел им на помощь.
— Дядя Пахом! Да всё нормально. Я всё понял. Всё хорошо. Правда? Кстати, как вы себя чувствуете?
Дед Пахом выпрямился, кивнул:
— Ничего не болит. Дышу свободно. Видишь, даже ходить стал. Гуляю. В общем, спасибо тебе!
Он протянул мне свёрток. Я взял его — тяжелый…
— Это вот, — он опять смутился. — Тебе, короче. На память. Забери. Храни. Моё это, с войны.
Он вдруг шагнул ко мне, крепко обнял (откуда столько силы у старика?), ткнулся лицом мне в ухо, произнес:
— Спасибо тебе! С того света вытащил. Думал, всё… Ан нет. Спасибо!
Соседи ушли. Maman тут же потребовала:
— Покажи немедленно!
Я развернул сверток из вощеной бумаги. Там оказался большой латунный бинокль и морской кортик с черно-желтыми ремешками-креплениями. Я покрутил бинокль в руках, посмотрел. Сверху, рядом с окуляром обнаружилось клеймо «Карл Цейс Йена 1943» с якорем и полустертой надписью «Кригсмарине». А вот кортик был советский. На нём тоже красовалось клеймо и год 1941.
— Я слышала, что дед Пахом во время войны был командиром подводной лодки, — задумчиво сообщила maman и тут же требовательно поинтересовалась. — За что такой подарок, а? Не хочешь рассказать мне, поделиться?
Я не успел ничего сказать, как в дверь снова постучали. Нет, реально, надо звонок сделать. Кнопку старого, вместе с проводами кто-то выдрал с месяц назад. Я даже подозреваю, кто. Только с них уже ничего не возьмешь. Определенно, у нас сегодня гостевой день.
На пороге стояла тетя Маша. Maman удивленно посмотрела на неё, выдавила:
— Здрасьте, тётя Маша! А вы хорошо выглядите!
Еще бы не хорошо! Сейчас тёте Маше на вид больше полтинника никто бы не дал! 70-летней бабке! Больше 50! Её бы, наверное, на службу обратно бы взяли… Шутка.
— Здорово, соседи! — то ли поздоровалась, то ли скомандовала она, заходя в дом. — Странные к вам гости заходят!
— Это соседи с третьего что ли? — удивилась maman. — Почему же они вдруг странные?
— Да нет, не они, — покачала головой тетя Маша.
— Ну-ка, Нинуль, сходи, погуляй! — она повернулась к maman. — Нам с Антоном Николаевичем посплетничать необходимо.
Maman всплеснула руками:
— Я в своём доме и — иди, мол, погуляй! Что ж такое-то? Из дома выставляют второй раз уже за час…
— Ладно, — тетя Маша цепко ухватила меня пальцами за плечо. — Не будем нервировать мамочку, пойдем сами погуляем.
— Да ладно, ладно, — maman махнула рукой. — Сидите, сидите. Я в «Восток» схожу, там вроде котлеты сегодня завезли.
— Возьми на мою долю десяток! — попросила тетя Маша.
— Ну, рассказывай, что за гости к тебе сегодня приходили? — потребовала она, когда maman захлопнула дверь. — И что с тобой произошло, что скорую пришлось вызывать?
Я поведал ей укороченную версию своего непонятного приступа: мол, закружилась голова, потерял сознание, очнулся — гипс, не гипс, а мне внутривенный вводят. Вроде всё прошло, всё нормально, жив, здоров. Тётя Маша слушала меня, кивала, потом выдала:
— Это у тебя не из-за того, что ты, так сказать, перенапрягся, перетрудился с дедом? Не может такого быть?
— Не знаю, — уклончиво ответил я. Поверила она мне, нет, определить было трудно. Тетя Маша потрепала меня по голове (шевелюра уже отросла ого-го, стричься пора!), буркнула:
— Ты это… Смотри там! Побереги себя. Уж очень ты человечек нужный вдруг всем оказался. А эти что от тебя хотели?
Тут я скрывать ничего не стал. У нас с тетей Машей сложились вполне доверительные отношения. Я чувствовал, что бабка-то она с одной стороны совсем непростая, а с другой стороны и я ей вроде как не чужой стал. И от цыган она меня защищала, и с Дубовицким в контры вошла, не побоялась, и дальше тоже… Пирожки всякие, борщ…
— Значит, и «старшие братья» нарисовались, — задумчиво пробормотала она.