Мастер сел на своё место в красном углу, в конце стола, раскрыл большую рукописную книгу и подождал, пока все мальчики положили перед собой тоже рукописные книжицы и рядом с ними указки. Один мальчик раскрыл книжку и положил в неё указку. Учитель сейчас же ударил его концом трости по уху:
– Книжицы ваши добре храните и указательные деревца в них отнюдь не кладите. Книжки свои не очень разгибайте и листов в них напрасно не перебирайте. Книгу аще кто не бережёт, таковой души своей не стережёт (В. Ян. «Никита и Микитка»).
У письма кроме опредмечивания информации есть и другие функции, в частности, поддерживающие единство народа, который этим письмом пользуется.
С ХI века на Руси не только появляются книги, но имеет место и частная переписка на бересте. Книжный язык включает кое-что из древнерусского языка, да пока и воспринимается как свой, родной. Книжное слово слушают в церкви в устном красивом исполнении. Книжность сыграла роль облагораживающего регулятора. И, как младенцы, русичи раньше научились слушать читаемое, а затем читать. К книжности привыкнув, стали свои слова считать непонятными, а то и смешными. Книжный текст считался святым, переписывали его, копируя слово в слово, иначе – богохульство. Постепенно народные и книжные средства сливались в письменности приказов, которые отражали пестроту городского разговора. Орфография копировалась старая. Стоимость одной книги равнялась стоимости 30 овец или одной лошади. Переписывая книги, подъячий получал 30 рублей в год. Рукописные книги берегли как зеницу ока, в первую очередь спасали от пожаров. Чем ученее человек хотел казаться, тем чаще переходил он на книжное язычие (и сейчас так).
Было время – писали слитно, заглавные буквы и знаки препинания употребляли редко, чаще всего ставили точку.
Русское письмо постепенно стало объединять все разновидности русской речи. Множество «речений» (по М.В. Ломоносову) появились и устоялись благодаря письму. А сейчас наш язык характеризуется упорядоченностью фонетики и грамматики, строгими нормами, орфографическими правилами – даже «на грани нервного срыва» (как пишет в одноименной книге известный лингвист Максим Кронгауз, хотя последнее и сильно преувеличено). Письменность закрепила нормы, противопоставила исторически сложившийся, умом и трудом поколений обработанный литературно-национальный язык диалектическому и индивидуальному многообразию.
Ученые, занимающиеся проблемами коммуникационной культуры, различают: словесность как передачу культурных смыслов посредством устной коммуникации; книжность как передачу основных культурных смыслов через документную коммуникацию; мультимедийность как передачу основных культурных смыслов через электронную коммуникацию (6). Причем книжность последовательно развивается как рукописная, мануфактурная и затем индустриальная. Мы бы сказали, что в настоящее время одновременно могут иметь место все три уровня коммуникационной культуры не в исторически заданной последовательности (кстати, аудиокнигу можно отнести к словесности?). Именно сейчас имеет место наличие разных форм реализации и воплощения текста.
Исторически же стабилизации, совершенствованию языка активно способствовала именно книга (богослужебная, светская (художественных и публицистических жанров), историческая, философская). Представьте себе (как носитель русского языка), как современный дипломат мог бы описать свои впечатления о городе, куда он направлен работать. И сопоставьте это свое представление с тем, как русский посол в ХV веке писал о Лондоне:
А город Лунда Вышегород камен невелик стоит на высоком месте и около его воды обводные. А большой город, стена камена ж, стоит на ровном месте, около его версты с четыре и больше.
Не было в ХV веке дипломатического стиля. А сейчас вот есть – благодаря книжности.
Письменность, книжность могут многое. Ю. Тынянов в повести «Поручик Киже» доводит до абсурда уважение к письменному тексту, которое имело место в конце XVIII века (да и сейчас бюрократы способны на такое):
Полковой писарь встал раньше времени, но испортил приказ и теперь делал другой список. В первом списке сделал он две ошибки: поручика Синюхаева написал умершим, так как Синюхаев шел сразу же после умершего майора Соколова, и допустил нелепое написание – вместо «Подпоручики же Стивен, Рыбин и Азначеев назначаются» написал: «Подпоручик Киже, Стивен, Рыбин и Азначеев назначаются». Когда он писал слово «Подпоручики», вошел офицер, и он вытянулся перед ним, остановясь на к, а потом, сев снова за приказ, напутал и написал: «Подпоручик Киже».
Приказ по гвардии Преображенскому полку, подписанный императором, был им сердито исправлен. Слова: «Подпоручик Киже, Стивен, Рыбин и Азначеев назначаются» император исправил: после первого к вставил преогромный ер. Несколько следующих букв похерил и сверху написал: «Подпоручик Киже в караул». Остальное не встретило возражений.
Приказ был передан.
Когда командир его получил, он долго вспоминал, кто таков подпоручик со странной фамилией Киже. Он тотчас взял список всех офицеров Преображенского полка, но офицер с такой фамилией не значился. Не было его даже и в рядовых списках. Непонятно, что это было такое. Во всем мире понимал это верно один писарь, но его никто не спросил, а он никому не сказал. Однако же приказ императора должен был быть исполнен. И все же он не мог быть исполнен, потому что нигде в полку не было подпоручика Киже. Командир подумал, не обратиться ли к барону Аракчееву. Но тотчас махнул рукой. Барон Аракчеев проживал в Гатчине, да и исход был сомнителен. А как всегда в беде было принято бросаться к родне, то командир быстро счелся родней с адъютантом его величества Саблуковым и поскакал в Павловское. В Павловском было большое смятение, и адъютант сначала вовсе не хотел принять командира. Потом он брезгливо выслушал его и уже хотел сказать ему Какого черта, и без того дела довольно, как вдруг насупился, метнул взгляд на командира, и взгляд этот внезапно изменился: он стал азартным.
Адъютант медленно сказал:
– Императору не доносить. Считать подпоручика Киже в живых. Назначить в караул.
Так началась жизнь подпоручика Киже.
Когда писарь переписывал приказ, подпоручик Киже был ошибкой, опиской, не более. Ее могли не заметить, и она потонула бы в море бумаг, а так как приказ был ничем не любопытен, то вряд ли позднейшие историки стали бы ее воспроизводить.
Придирчивый глаз Павла Петровича ее извлек и твердым знаком дал ей сомнительную жизнь – описка стала подпоручиком, без лица, но с фамилией.
Далее подпоручика все время повышали в чине, он дослужился до генерала, а умерев, был удостоен очень приличных похорон. Похоронен был, будучи рожденным на бумаге, по описке.
Справедливости ради надо отметить, что словесность как уровень коммуникационной культуры подобного не допустила бы. Опредмечивание информации в звуке совершается в памяти отправителя информации и запечатляется в памяти получателя информации. Но не отчуждается, как это имеет место на письме и как это случилось с мифическим подпоручиком. Разум, как известно, развивается за счет памяти. Письмо, книжность опредмечивают информацию, разгружают память, позволяют сосредоточиться, сфокусироваться на осмыслении прочитанного. А при восприятии информации, опредмеченной в звуки и цвет, – какая уж тут фокусировка! Это хорошо почувствовал Александр Блок в стихотворении «Сны»:
И пора уснуть, да жалко,
Не хочу уснуть!
Конь качается качалка,
На коня б скакнуть!
Луч лампадки, как в тумане.
Раз-два, раз-два, раз!
Идет конница… а няня
Тянет свой рассказ…
Внемлю сказке древней, древней
О богатырях,
О заморской, о царевне,
О царевне… ах…
Раз-два, раз-два! Конник в латах
Трогает коня
И манит и мчит куда-то
За собой меня…
За моря, за океаны
Он манит и мчит,
В дымно-синие туманы,
Где царевна спит…
Спит в хрустальной, спит в кроватке
Долгих сто ночей,
И зеленый свет лампадки
Светит в очи ей…
Под парчами, под лучами
Слышно ей сквозь сны,
Как звенят и бьют мечами
О хрусталь стены.
С кем там бьется конник гневный,
Бьется семь ночей,
На седьмую – над царевной
Светлый круг лучей…
И сквозь дремные покровы
Стелятся лучи,
О тюремные засовы
Звякают ключи…
Сладко дремлется в кроватке.
Дремлешь? – Внемлю… сплю.
Луч зеленый, луч лампадки,
Я тебя люблю!
Красиво туманностью. Под такое сладко засыпать – и только.
Там, где письмо, там, где книжность, там тексты. А где тексты – там и интертекстуальность. М.М. Бахтин говорил, что человек всю жизнь ориентируется на тексты, созданные другими людьми (высказывания, пословицы, цитаты, речевые и литературные произведения). Лучше всего это можно проследить на научных трудах. Создавая нечто свое, ученый обязан сослаться на сделанное до него, т. е. установить связь произведенного им лично научного текста с научными текстами, созданными другими учеными. Интертекстуальность – это воплощение эрудиции, полученной чаще всего путем чтения. Далеко бы мы ушли, остановившись на уровне словесности?
А концепт, наконец?
Развитие человеческого разума предлагает формирование концептов ключевых понятий культуры. В процессе развития и обучения ребенок осваивает ряд концептов, получая, например, представление, кто (что?) такое – кот, собака, болезни, смерть, война, часы, хлеб, огонь, молоко, ужас, звезда, аромат, свет, ночь, деревья, животные, радость, счастье, блаженство, любовь. Эти концепты взяты из пьесы М. Метерлинка «Синяя птица», очень дидактичной по замыслу, не очень интересной (для детского восприятия) в постановке на театральной сцене, но невероятно полезной для формирования концептов у ребенка, если не смотреть поставленный по этой пьесе спектакль, но читать или ее саму, или ее краткий пересказ. Почему читать? Опять потому же – письменный текст наиболее пригоден для фокусировки при его восприятии.