А с нашего берега дядя Лексей отвечает:
— Будет скоро дождь, вон радио передаёт.
— А откуда ему знать, твоему радиву? Что они там, в радиве, сидят, так им видать разве, какая тучка идёт к нам в Кильково? Или, допустим, в Брехово? Радиво ведь не бог.
— А бог чего знает?
— Да бог-то знал, да тоже нынче всё перезабыл. А я вот думаю, Лёха, нет в нашей земле в настоящее время притяжения, вот нет и дожжа. А было бы притяжение, так дожжик бы — кхы-кхы! — он бы и был.
Долгий у них идёт разговор, с одного на другое перелетает, я с пастухами сколько раз сидел.
В обед дядя Лёша пригоняет стадо ближе к деревне, на стоянку. И сигнал подаёт Саньке с Ванькой, напористый такой, звонкий:
«Ки-ри-ла! Ки-ри-ла!»
Идите, мол, мне на подмену, пообедать надо да по хозяйству кое-что справить. «Ки-ри-ла!»
Мы все ему на подмену идём.
А кильковский пастух на обед не ходит.
Мы говорим:
— Дедка, ты почему на обед не ходишь?
А он отвечает:
— Аппетиту у мене, дети, нет.
Старый Максим Данилыч, морёный, уж, наверно, последний год пасёт.
Лежат коровы полусонные, отдыхают, ждут своих хозяек. А бычок один — Фомушка — никогда не ляжет, всё бы ему резвиться, овец пугать. Мы когда приходим, он к нам бежит вприпрыжку, чуть с ног не сбивает.
У Саньки для него хлеб припасён, он его кормит и приговаривает:
— Фома ты, Фома, нет в тебе ума…
Санька лучше всех знает, как со стадом управляться, у него ни одна корова со стоянки не уйдёт.
Мы с Фомушкой играем, играем до устали, а потом Санька скажет:
— Да полно, Фома, бегать-то. Ты поешь, поешь.
Хорошо на стоянке, вот слепни только надоедают.
Мы кричим через реку:
— Дедка, отчего же столько слепней?
— Слепней? Слепень тоже скотина нужная, — отвечает Максим Данилыч. — Что слепень, что комар — имеют значение. Они воздух в полёте своём рассекают, а не станут летать, то воздуху застойному быть.
Может, это и так, а зачем же кусаться? Пока сидим на стоянке, я их, окаянных, штук двадцать поймаю. Со слепнём вот что надо делать: поплевать на него и в пыль опустить. А после подбросить.
Такой слепень за реку почему-то летит.
Заиграл дядя Лексей
Заиграл дядя Лексей, мы и побежали.
Прибегаем на стоянку, а на кильковском берегу хозяйки с подойниками собрались. Сколько коров, столько и хозяек. Чего это они всем скопом, никогда прежде такого не бывало.
Шурки Шарова мать говорит:
— Ещё и нынче допасёт ли до холодов. Допасёшь ли, Максим Данилыч?
— До холодов, може, и допасу, — отвечает кильковский пастух, — а на другой год, кхы-кхы, мене уже не хватит, у мене ведь, бабы, рвадикулит.
— Так, так! — говорит мать Шурки Шарова. — Кончается наш Максим Данилыч. Слышь, Лексей, к чему клоним, ты уж приходи на другой год наше стадо пасти.
Кильковские хозяйки зашумели.
— Приходи, Лексей, не обидим!..
— У нас стадо хорошее, большое, не то что равенское, столько да ещё полстолька будешь получать!
Максим Данилыч, растерянный, стоит среди них, будто его заживо хоронят.
— А чего, — говорит, — Лёха, и впрямь, иди…
— Подумать надо, — говорит дядя Лёша.
— А уж как заиграешь ты на дуде, — сладким голосом говорит мать Шурки Шарова, — уж как заиграешь…
Хозяйки засмеялись:
— Приходи, Лексей Иваныч, будем тебя любить!
Тут я как закричу:
— Вы что же это, пастуха у нас переманивать, а? Не совестно вам? Дядя Лёша наш, равенский! К вам он не переметнётся! Ты, дядя Лёша, их не слушай, у нас паси!
— Это кто же там такой бойкий? — засмеялись кильковские хозяйки.
— Антошка, Палагеи внучок.
— Не видать вам нашего пастуха! — кричу. — Вот кликну сейчас мужиков, они вам покажут!..
— А у вас мужиков-то раз, два и обчёлся! — Это мать Шурки Шарова кричит. — А ты ещё не дорос, чтобы нам указывать! Ишь он, худой элемент!
А тут и наши равенские хозяйки подоспели. Что тут у них началось!
Дядя Лёша покачал головой, усмехнулся и пошёл к деревне.
Любу сманивают, теперь дядю Лёшу сманивают, куда ж это годится? Эдак всю деревню по пёрышку растаскают!
Мы и с Фомушкой в этот день не играли. Я всё слепней ловил и от досады за реку, в Кильково, их насылал.
Эх, работать надо по хозяйству
Эх, работать надо по хозяйству, гляди-ка, сорняки как на огороде бойко растут! Когда мы с мамой пололи — в субботу, а они снова отросли, что за такая порода вредная!
— Не липни, не липни, да отвяжись ты, — это я липучке-гадючке, — отстань ты от меня, кому говорю! А ты, бурьян-барабан, давай не колись, всё равно не поможет. Ну, не проси, травка-муравка, ты мягкая, безобидная, но не на месте ты выросла, не проси. Ну что, болван-одуван, выглядываешь, думаешь, тебя не видно? Вылезай, вылезай давай, ишь какой хвостище отрастил, а ты не путайся, лук, не путайся в это дело, стой и молчи. Ах ты беда-лебеда, сколько раз говорил тебе, не толпись, не старайся, всё равно вырву, поди вон, ишь, расслюнявилась! А это кто ещё тут? Чистотел, вон чего захотел, ну-ка лучше полечи мне цыпки. Посиди, посиди пока, крапива, доберусь до тебя, сейчас только вьюнков вытяну. Ах вы, вьюнки-долгунки, вредные какие, распутывай вас тут, а ты, лук, помалкивай, тебя не трогают, сиди и молчи. Ну что, крапивка-паршивка, давай сразимся, думаешь, боюсь? Да я тебя, знаешь как, я тебя голыми руками, за корешок, уж больно ты много о себе понимаешь. А ты, мак-чудак, зачем здесь вырос, кто тебя просил? Ну, сиди уж, ладно, места хватит, только смотри, чтобы коробочка была — во!
Я когда сорняки на огороде рву, всегда с ними разговариваю, как будто они живые, они, конечно, живые, но ведь не слышат ничего, с ними что говори, что ни говори. Но я говорю.
Вечером мы еще одну шутку придумали
Вечером мы ещё одну шутку придумали. Вот нырнул Коля Семихин с нашего берега, а вынырнул почти у кильковского. И была у Коли верёвка в руках.
Привязал он верёвку к лодке Шурки Шарова, а тут как раз по кильковскому прогону Шурка, бригадирский сынок, идёт. А с ним Тришка, у него руки все в бородавках. А с ними Надька, Шуркина сестра. А с нею Ленка-дачница, я таких зануд ещё не видел.
Пришли они к берегу, удочку разматывают, в нашу сторону даже не смотрят, будто нас на реке и нет. А мы-то ведь здесь: Санька с Ванькой рыбу ловят, Федяра пиявок дразнит, а у Коли верёвка в руках. Даже Куварин здесь, сидит, улиток из раковин выковыривает.
Надька вошла в лодку, а за нею и Ленка, дура дурой, хочется ей на нас посмотреть, а она не глядит.
Шурка стоит на берегу, в лодку не входит. «Ну что же ты, — думаю, — Шура, входи, входи!»
— Вы, мальчики, с берега пока половите, — говорит Надька, — а мы в заводь сплаваем.
Кувшинок, значит, захотели нарвать.
Наконец и Шурка голос подал:
— Ну что, равки, клюёт?
— Пока нет, — отвечаю, — но, может, ещё и клюнет.
— Да они никак на верёвку ловят!.. — крикнул Тришка. — Равки-то совсем помешались, на верёвку щуку хотят поймать!
— Щуку не щуку, — говорю, — а какая-нибудь килька, может, и клюнет.
Коля от смеха давится. Лодка-то ведь их привязана, а конец верёвки у Коли в руках!
Надька вывела лодку в тростники. Коля знай себе верёвку отпускает. Это я такую большую верёвку принёс.
Ленка с Надькой уселись вместе на корме и вдруг как затянут:
Как в одном небольшом городке-е
Колумбина с семьёю жила-а…
Это ж надо такую молитву выдумать! Неужто в Килькове других песен нет?
Мы иначе поём. Коля Семихин у нас очень хорошо песни запевает. Я его подтолкнул: давай, мол, Коля. И мы как заорём:
Каменный век — эгей!
Пещера среди гор!
И человек — эгей!
Несёт в руке топор!
«Эгей» — это припев такой, он у Федяры лучше всех получается. Прямо непонятно, такой маленький, а голосина у него истошный, даже в ушах звенит. Этой песне нас брат Паша научил, когда в отпуск весной приезжал. Весёлая песня! Когда её поёшь, нужно руками и ногами всякие кренделя выделывать.
Э-э-ей, мама Ева!
Э-э-ей, папа Адам!
Э-э-ей, маму съели!
Э-э-ей, папу не дам!
Шурка с Тришкой на нас уставились и хохочут, а Надька с Ленкой, что ты скажешь, ноль внимания, знай свою молитву тянут, распевают про Колумбину. Слушать тошно!
Шурка кричит:
— Эй вы, рыбаки в кавычках, давайте ещё!
Я говорю:
— Сами-то вы в скобках!..
Шурка подумал и говорит:
— А вы с вопросительным знаком!..
— А вы кильки! — кричу. — Эй, кильки, килечки! Вас самих надо ловить и в банке мариновать!
Потянули мы верёвку, лодка сначала пошла тяжело, девчонки ничего даже и не заметили. Но потом лодка стала всё быстрее от тростников отдаляться, Надька тут и крикнула:
— Ой, а куда ж это мы плывём?..
— Ага-а! — закричали мы. — Попались!..
И давай изо всех сил тянуть верёвку.
А Надька в лодке вскочила и орёт:
— Отпустите!.. Слышите, отпустите!
— Вы чего там? — кричит Шурка.
— Клюёт рыбка, клюёт!
— Дураки!.. Отпустите сейчас же, чего мы вам сделали?..
Шурка вопит на берегу:
— Надька, развязывай верёвку, чего орёшь!
— Кильки, какие крупные кильки! — кричим мы. — Тянем-потянем! Тянем-потянем!.. Эге-е!.. Ого-го-о!..
Лодка уже совсем к нашему берегу приблизилась. И тут Надька с Ленкой сели тихонько на корме и стали реветь.
А я, честно скажу, не могу терпеть, когда ревут девчонки. Крикнул я нашим ребятам:
— Погодите тянуть!.. Да ну их!..
Вынул я перочинный нож, зажал его зубами и к лодке поплыл. Девчонки как увидели в зубах у меня нож, так и замерли. Надька-то реветь совсем перестала, а Ленка как завизжит:
— Ай, ай, ай! Режу-ут!..
Ну, думаю, пока доплыву до лодки, ты криком всю деревню соберёшь. Пропадай моя верёвка! И разрезал её чуть ли не посередине.