Я выпил один, без нее, а после мне понадобилось обрезать края у ломтиков сыра и переставить с места на место тарелки с разной едой. Вообще на столе было ненужно тесно. Ирена оцепенело смотрела на свой невыпитый бокал, – на дне его зарождались и нескончаемо струились и струились бурунчики солнечных росинок, и черт знает откуда их столько там бралось! Мы помолчали некоторое время еще, потом Ирена подозвала официантку, и я заплатил по счету.
Если б нам не встретился тогда Дибров, я бы не сказал Ирене, что произошло со мной за столом, когда она смотрела на свой кипящий бокал и ждала от меня утешения и защиты: она показалась мне в ту минуту мизерной, злой и… старой. Помимо Волобуя, за которого непостижимо по каким законам вступилось всё мое существо без спроса у меня, я с отвращением подумал почему-то об украденном ею блине, и снова, как в тот раз осенью, не смог постичь, как он уместился на ее голове! Мы вышли из кафе порознь, потому что я решил забрать с собой шоколад и обе непочатые бутылки шампанского. Ирена успела одеться и спускалась по лестнице, – кафе было на втором этаже. Я подал гардеробщику номерок и юбилейный рубль, и он помог мне надеть куртку. Между прочим, в виде «чаевых» металлический рубль, оказывается, вручать свободней и проще, чем бумажный, и принимать его тоже, наверно, удобней, – во всяком случае, мы с гардеробщиком простились с обоюдным удовольствием друг от друга. Диброва я заметил с площадки, когда повернул на нижний марш лестницы, – он поднимался в кафе, и с ним был высокий смуглый мужчина в узорных иркутских мокасинах и оленьей дохе. Они только что разминулись с Иреной, и я видел, как Дибров поклонился ей энергично и вежливо. У меня мелькнула мысль побежать назад и зайти в туалет, но наверху был гардеробщик, с которым я так представительно расстался. Когда мы сошлись, Дибров вскользь и рассеянно взглянул на меня и отвернулся, но я всё же успел поклониться ему энергично и вежливо. Он не ответил и прошел мимо. Он вообще, как мне показалось, не узнал меня в моем не виданном им берете с помпоном, с бутылками шампанского, которое я нес на сгибах локтей, под грудью, как держат котят, кто их любит.
Ирена стояла внизу и насмешливо смотрела, как я спускался по лестнице.
– Всё равно что в бездарной книжке для завязки конфликта, – сказала она о встрече с Дибровым. – Ты с ним поздоровался?
Она не проявила ни смущения, ни растерянности, но на всякий случай я заверил ее, что он меня не узнал.
– Потому что ты так картинно держишь бутылки?
Я не видел причин для оптимизма и сказал ей об этом.
– Ничего нам не будет. Надо только объяснить ему, по какому случаю мы оказались тут в рабочее время. Занеси ему завтра журнал, он уже появился в киосках. А об остальном Дибров знает, – сказала Ирена.
– О чем он знает? – спросил я.
– Ну о нас, господи!
Я ничего не понял. Бутылки оттягивали руки, и стоять у лестницы было неудобно и небезопасно: Дибров мог не задержаться долго в кафе. Мы прошли через вестибюль в зал ожидания, где почти никого не было, и сели там в углу на деревянный диван с высокой сплошной спинкой. В окно нам был виден аэродром.
– Понимаешь, я не хотела говорить тебе… Нас тогда застал Певнев – и доложил Диброву, – сказала Ирена.
– О том, что мы целовались?
– Да. Мне проболталась Вера.
– А ей кто сообщил?
– Тоже Певнев. Он ее заместитель по месткому.
– Зачем ему понадобилось доносить Диброву? – спросил я.
– Певнев… холостой, – сквозь зубы проговорила Ирена.
– Так что же из того?
– Он всю жизнь холостой. Ему нельзя иначе… Ну что ты так на меня смотришь?
– И поэтому ему не по силам видеть тех, кто целуется? Опарыш из общественной уборной! – сказал я.
Ирена подозрительно поинтересовалась, что́ это такое, – и я пристойно объяснил.
– Фу, какая гадость! – брезгливо сказала она. – А знаешь, как Вера произносит теперь твою фамилию? Ержун.
– Понятно, – сказал я. – Но почему ты решила, что Дибров станет нам покровительствовать?
– Дело не в покровительстве. Таким эгоцентричным людям, как Дибров, приятно сознавать, что поддержка избранных уравновешивает презрение множества, понимаешь?… Хочешь знать, что он мне очень нравился? До тебя.
– Ты шалава! – задето сказал я.
– А ты Ержун!.. Может, объяснишь, что с тобой случилось в кафе? Всё продолжаешь ревновать?
Я не смог ей солгать – и только утаил, что подумал о блине: как он уместился на макушке ее головы.
– Глупый, – пораженно сказала Ирена, – ты всё воображаешь, что я оттуда, с неба, – показала она на потолок, – а я – земная. И живая… И люблю тебя – вполне по-бабски. Но я не уйду оттуда сама. Мне это не по силам… Поэтому временами я начинаю придумывать и хотеть для своего освобождения от него такое, что у тебя волосы встанут дыбом, если рассказать! А ты, конечно, лучше меня… Ты ж не только из-за мужской солидарности вступился за него, ты просто благородный и добрый…
– Чёрта лысого! – сказал я с беспощадностью к себе. – Я хуже тебя в тысячу раз! Одно время я легко мог стать преступником…
– Не болтай, – беспокойно перебила Ирена. – Как это могло быть? Что ты хотел с ним сделать?
– Да не с Волобуем. Я тогда еще не знал тебя и жил в лесу, когда писал повесть, – сказал я.
– Ну?
– Я каждое утро мечтал, что вот вылезу сейчас из палатки, оглянусь, а он висит вниз головой.
– Кто?
– Шпион иностранной разведки. Парашютист. Мертвый… Стропы парашюта зацепились за верхушку сосны, – а он напоролся грудью на сук…
– И это так и было?!
– Да нет! Но всё равно ведь я ждал его, гада, чтобы обобрать, понимаешь? Их снабжают кучей денег. Ну вот. Обобрать и оставить висеть и никому не сообщать, представляешь?
– Конечно, не сообщай! – преобразилась в школьницу Ирена. – И мне тоже хочется обирать с тобой! Я буду подсаживать тебя, когда ты полезешь на сосну. А он… не разложился?
Я сказал, что предусмотрел и это.
– И как же?
– Не дышу, не смотрю и работаю на ощупь. Хуже всего то, что в его комбинезоне восемь карманов на застежках «молния», а у меня одна рука.
– А где вторая?
– Мне же надо держаться за сосну.
– А почему ты не обрежешь стропы, чтобы он упал? На земле ведь быстрей и легче работать!
– Тогда будут все улики, что он обобран, – возразил я.
– Да, это верно… Ну давай дальше. Как только ты ограбил его, мы сразу же уехали, да?
– Немедленно, но предварительно я обмотал колёса у «Росинанта» материей от палатки.
– А с какой стати нам жалеть ее? Купим новую… Ну давай дальше!
– Шалопутная ты, – сказал я, – человек кается тебе в своей нравственной неполноценности, а ты чему-то радуешься!
– Я тебя по-дикому люблю, – с болью сказала Ирена. – Поцелуй меня, тут никто не увидит…
После этого мы посидели немного, молча и тесно. В окно нам были видны белые тихие самолеты и отвратительные на фоне снежного поля красные бензозаправщики.
– Покайся мне еще в чем-нибудь морально неполноценном, – попросила Ирена.
Я покаялся, с каким затаенным мелочным тщеславием переживаю свое авторство, и как всю эту зиму, особенно в январе, самым пошлейшим образом, стыдно и недостойно обшаривал глазами полы в продовольственных магазинах, когда заходил туда за кефиром и халой. Всё, думалось, вот-вот увижу потерянный кем-нибудь трояк, а то и десятку.
– Это у тебя осталось от детства, – утешающе сказала Ирена. – Я сама до сих пор ищу эти проклятые трояки, хотя сроду ничего не находила… Может, тебе сегодня и варежки с пятеркой померещились поэтому?
– Нет, я тогда уже ощущал в кармане тысячу шестьсот сорок восемь эр, – сказал я. – Ты бы не смогла взять у меня немного?
– Зачем они мне?
– Мало ли! Плащ себе купишь, – подсказал я.
– А дома что скажу? Где взяла деньги?
– Выиграла, мол, по лотерейному билету. Или нашла в магазине.
– Не болтай.
– Вот видишь! – сказал я.
– Ты бы лучше приобрел себе диван… Эта твоя несчастная раскладушка… – отчаянно проговорила Ирена. Я поцеловал ее, и мы опять посидели молча и спаянно. Потом я купил в аэропортовском книжном киоске три номера журнала со своими «Альбатросами» и несколько газет, – в них мы завернули бутылки: Ирена согласилась передать их от меня вместе с журналом Владимиру Юрьевичу, так внушительно объяснившему в свое время Вереванне, чем пахнет очищенная от коры ореховая палка и третья бутылка шампанского…
В город мы вернулись на автобусе. По мнению Ирены, я мог не являться в издательство, так как до конца рабочего дня осталось полтора часа.
К Диброву я не пошел. Другое дело, если бы он вызвал меня для объяснения сам. А так… Он ведь тоже в рабочее время направлялся в кафе! Зачем же нам было смущать друг друга? Недаром же он «не узнал» меня?
То, что директор издательства мог появиться в аэропорту по уважительному делу – провожал или встречал, скажем, кого-то, – я не хотел предполагать. Мне было удобней думать, что он очутился там по сугубо личному поводу, как и я сам.
Дарить – хорошо. Тут одним разом достигается слишком многое: и сознание собственной широты и щедрости, и удовольствие от того, что ты можешь кого-то обрадовать и растрогать, и надежда, что твоим покупательским способностям никогда не будет конца, и многое другое, что поднимает человека ввысь. Дарить – хорошо, если знать, что за этим желанием ничего не скрывается, кроме благодарности тем людям, кого ты собрался наконец отдарить. Тете Мане я углядел большую толстую шаль с бахромой, – меня привлекло в ней то, что ее вполне можно было назвать пледом, а не шалью. А плед это плед! Сложнее было с подарком Борису Рафаиловичу: тому ничего не подходило, чтобы я тоже был доволен. Я подумал о надувной лодке и спиннинге, но было неизвестно, рыбак ли он; да и как бы я заявился в больницу с такой ношей? Там наверняка есть свои Верыванны и Певневы, при ком не подаришь и не возьмешь. По этим же причинам не годилось и ружье, и палатка. Поразмыслив, я нашел, как мне казалось, самое лучшее, что ублаготворяло нас обоих, – в гастрономических магазинах оставались с Нового года принуднаборы в целлофановых мешках: к бутылке армянского коньяка туда были засунуты кое-какие кондитерские неликвиды и отличные овальной формы палехские шкатулки, на которых царевич убивает из лука черного коршуна над белой лебедью. Из трех таких мешков я собрал два – один себе, а второй, посолидней, Борису Рафаиловичу. В его шкатулку я вложил свои модные янтарные запонки, – они хорошо смотрелись там в жарком малиновом углублении, и это не могло ему не понравиться. Мне хотелось, чтобы «Альбатросы» понравились ему тоже, и я учинил на журнале краткую надпись и поместил его в мешке так, чтобы он скрыл бутылки. В гардеробной больницы я сказал бабушке, принявшей у меня берет и куртку, что иду в хирургическое отделение. Она поглядела на стенные часы, точь-в-точь как глядела, бывало, Звукариха на солнце – из-под руки, и с добром к больным сказала, что до наведывания их еще двадцать минуток.